Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Горожане были испуганы. Со всех сторон короля обвиняли в жестокости и вероломстве. Многие горожане были уверены, что город будет взят штурмом и король не задумается отдать его на поток и разграбление своим кавалерам. Прежние приверженцы войны возроптали. Только убедившись, что в такой обстановке переговоры о мире бессмысленны, парламент поспешил возобновить приготовления к обороне. Его именем в ряды парламентской армии были призваны ученики мастерских, причем им обещали время военной службы засчитать как время учебы. Город призвал новое ополчение. В его ряды вступило около четырех тысяч мастеровых. Генералом этого спешно вооруженного воинства был назначен Филипп Скиппон, стойкий пуританин и решительный человек. Он выстроил своих неумелых солдат и сказал им то, что только и мог им сказать:

– Ну, ребята, сперва от всего сердца помолимся Богу, а потом будем драться от всего сердца. Я с вами буду делить все опасности. Не забывайте, что вы защищаете дело Божье, защищаете своих жен и детей, защищаете самих себя. Итак, ребята добрые, ребята храбрые, говорю вам ещё раз: помолитесь Богу от всего сердца и деритесь храбро, и Бог не оставит вас.

Отряд Скиппона вошел в состав парламентской армии, которая уже насчитывала двадцать четыре тысячи ополченцев. Четырнадцатого ноября Эссекс сделал им смотр, Он пытался вселить в своих солдат мужество, но сам колебался. Казалось, атаковать короля было свыше его нравственных сил. Настойчивей всех в его штабе немедленно атаки требовал Гемпден:

– Вы никогда не найдете в народе такой непоколебимой уверенности в победе и такого твердого убеждения, что ему непременно нужно победить.

Ему возражали старые офицеры, хоть и пьяницы, по отзывам Кромвеля, однако имевшие опыт сражений. Все-таки Эссекс подчинился необходимости что-нибудь делать. Он выстроил свое воинство в виду армии короля. Всё было так безобидно, так мирно, что его сопровождали сотни праздных зевак, которым сражение представлялось занимательным зрелищем. Вдруг они заметили в рядах кавалеров движение. Они приняли его за начало атаки и без оглядки в панике поскакали по дороге на Лондон, точно за ними гнались. Этого было довольно, чтобы парламентское воинство дрогнуло. По рядам понеслись зловещие слухи. Многие ополченцы были готовы бежать по домам. Когда выяснилась ошибка, а солдаты получили из города вино и табак, они успокоились, но Эссекс отказался атаковать короля с такими солдатами. У кавалеров в тот день не хватало пороха и свинца. Король испугался атаки, которой страшился и Эссекс, и отвел свою армию сначала в Ридинг, потом в Осксфорд, где расположился на зимние квартиры, что означало конец кампании этого года.

Наступила неразбериха. Крупные торговцы и финансисты уже хотели скорейшего примирения с королем: они опасались, что затяжная война принесет им большие убытки, если парламент не сможет платить по долгам. Девятнадцатого декабря они подали петиции в обе палаты. Они проклинали папизм, нападали на злоупотребления и беззакония короля и требовали вступить с ним в переговоры о мире. Двадцать второго декабря такие же петиции поступили из нескольких графств. В противовес им в парламент поступили петиции от городского совета, от подмастерьев и рабочего люда, которые требовали продолжить войну до тех пор, пока король не согласится править совместно с парламентом. Благоразумные и трусливые депутаты настаивали на переговорах, последовательные и решительные оставались непримиримыми. Чтобы не рассориться окончательно, представители нации договорились, что на переговоры в Оксфорд отправится депутация от городского совета и пощупает почву. Второго января 1643 года депутация прибыла и просила короля возвратиться в Лондон, обещая своими силами подавить мятежи. Король улыбнулся:

– Вы там не способны поддерживать мир и между собой.

В этом духе он составил ответ и отправил его в Лондон со своим представителем. Горожане собрались в помещении городского совета и встретили его недружелюбными криками. Он испугался и отказался читать послание короля, говоря, что у него слабый голос. Читать всё же пришлось. К несчастью, послание короля оказалось слишком длинным, скучным и путаным, полным упреков парламенту и народу, из чего следовало, что он не намерен мириться. Ему отвечали Джон Пим и Эдуард Монтегю-Кимболтон. Их поддержали со всех сторон:

– Будем жить или умрем вместе с ними!

Тем не менее, боевые действия между армией парламента и армией короля прекратились. Борьба сама собой переместилась в графства. Там сторонники парламента и сторонники короля на свой страх и риск набирали отряды, нападали и отступали, но большей частью вражда ограничивалась мелкими стычками.

Это была странная, далекая от ненависти вражда. Одни поднялись на защиту привилегий и полновластия короля, другие выступали против его злоупотреблений и беззаконий, непомерных налогов и пошлин, корабельных денег и монополий. Однако все они были родственниками или соседями, до начала раскола дружно жили между собой, бывали в гостях, крестили друг у друга детей. Они сражались не друг против друга, а только за идею, за принцип, и потому не прерывали добрососедских и родственных связей, между стычками мирно встречались между собой, а пленных отпускали под честное слово, с условием больше не воевать ни на той, ни на другой стороне. Кавалеры были склонны к грабежам, но редко прибегали к жестокости. Круглоголовые чтили законы, данные Богом, и считали своим долгом быть человечными и с врагами своими. Один принц Руперт снискал худую известность своими зверствами в разбойных набегах, но его все презирали и третировали как иноземца.

Постепенно графства объединялись между собой. В середине февраля королева возвратилась в Йорк. Её восторженно встретили кавалеры. На переговоры с ней из Шотландии прибыли тамошние монархисты Гамильтон и Монтроз. Толпа католиков стеклась под её знамена, чтобы было открытым нарушением законов королевства, запрещавших католикам брать в руки оружие. Вокруг нее сплотились графства Дергем, Нортумберленд и Уэстморленд. Во главе объединенных отрядов севера встал герцог Уильям Кавендиш Ньюкасл. Очень скоро его армию прозвали армией папистов и королевы. Он с презрением относился к нареканиям, как со стороны парламента, так и со стороны короля. Его высокомерие, его независимость вызывали почтительное уважение со стороны кавалеров, и его армия быстро росла.

Усиление его армии пугало парламент намного больше, чем армия короля, стоявшая в Оксфорде. Среди горожан носились слухи о заговорах. Благоразумные и трусливые депутаты вновь заговорили о мире. К ним тайно примкнули богатые и знатные представители нации, которые прежде рассчитывали на быстрый успех и теперь предпочитали долгой войне мир с королем на более или менее пристойных условиях. Вновь было внесено предложение вступить в переговоры о мире, с тем условием, что перед началом переговоров обе стороны распустят свои войска. Вновь заговорил Бенджамин Редьярд:

– Я долго страшился, что чаша ужасов, которая на наших глазах обошла все народы на континенте, минует нас, и вот она, наконец, между нами. Может быть, нам суждено испить её до конца, испить её самую страшную горечь. Да сохранит нас от этого Бог! Нам осталась одна надежда, а именно: наши несчастья не могут быть продолжительны, потому что на нашей земле мы не можем сражаться так, как это делается в германии, где на обширном пространстве война ведется на многих пунктах и все-таки нет недостатка в мирных полях, которые засеваются и дают урожай, достаточный для пропитания жителей и солдат. Напротив, наша земля со всех сторон сжата морем. По своему пространству она похожа на место, достаточное для петушиного боя. Нам нечем отгородиться от наших врагов, кроме собственных ребер и черепов. Уже было сказано в этой палате, что совесть заставляет нас не оставлять без внимания невинно пролитой крови, которая потечет, если мы не сможем добыть мир, приступив безотлагательно к переговорам. Многие говорили о надежде на Бога. На Бога можно полагаться при заключении мира точно так же, как и в войне. Бог дарует мудрость в переговорах, равно как и мужество в битвах. И в том и в другом случае Бог тому посылает успех, кто угоден ему. Кровопролитие есть грех, который вопиет о возмездии. Этот грех уже пятнает страну. Так поспешим окончить его!

Предложение было отвергнуто, но только тремя голосами. Сомнения, колебания, стало быть, продолжались, а сомнения, колебания опасны в политике и приводят к частым, нередко непоправимым ошибкам. Понятно, в конце концов эти сомнения и колебания закончились сговором между вождями оппозиции, с одной стороны, и благоразумными и трусливыми, с другой стороны. Двадцатого марта в Оксфорд отправилась ещё одна депутация, из пяти человек, чтобы сначала договориться о перемирии, а потом и о мире. Разумеется, ничего нового она предложить не могла: король должен управлять совместно с парламентом. Король тоже ничего нового ответить не мог: править совместно с парламентом он не желал. Правда, он не мог взять Лондон, но и парламент не мог выбить его из Оксфорда. В переговорах этого рода последнее слово остается за силой, а подлинной силой не обладал ни тот, ни другой. Поговорили немного. Король, казалось, готов был уступить парламенту сбор ополчения, однако королева на него насела из Йорка, угрожая покинуть Англию навсегда, и этого было довольно, чтобы король отказался в чем бы то ни было уступать.

Депутация возвратилась ни с чем. Эссекс возобновил военные действия. Гемпден требовал похода на Оксфорд. Эссекс по-прежнему не рассчитывал на стойкость своих ополченцев. Он едва-едва решился осадить Ридинг. Ридинг сдался спустя десять дней. Гемпден потребовал осадить Оксфорд. Эссекс отверг этот, по его мнению, слишком рискованный шаг. Его армия оставалась в бездействии. От бездействия она разлагалась. Стали случаться перебои с продовольствием, с жалованьем, с одеждой и обувью. На солдат напали болезни. Эссекс требовал от комитетов парламента денег. В комитете засели сторонники мира. Они предпочитали уморить армию голодом и таким бессовестным образом добиться прекращения ненужной, уже ненавистной войны. Самые умные из представителей нации начинали догадываться, что парламенту нужна новая армия и новый главнокомандующий, но, кроме Эссекса, никакого другого главнокомандующего не было под рукой, и ни один из них не имел ни малейшего представления, какой должна быть эта новая армия и где её взять.

Во всей Англии это знал один человек: Оливер Кромвель. Когда с начала зимы стало складываться объединение восточных графств Норфолк, Суффолк, Кембридж, Гентингтон, Бедфорд, Эссекс, Линкольн и Гертфорд, самых развитых и богатых, он получил от парламента полномочия и выехал в родные края. В Гентингтоне, в Кембридже, в Или, в Сент-Айвсе он прожил сорок два года и знал здесь чуть ли не каждого человека, если не лично, то хотя бы в лицо. Это были такие же сельские хозяева, скотоводы, торговцы, пивовары, ткачи, как и он. Вместе с ними он учился и пил пиво в трактире, вместе с ними ходил в церковь и обсуждал цены на скот и виды на урожай, слушал проповеди и развлекался охотой на лис.

Ему ничего не надо было искать. Новой армии нужны были люди, сильные духом, которые шли бы сражаться не ради славы, не ради наживы, даже не ради той чести, которая делала сильными джентльменов, а из одного непреклонного желания служить верой и правдой Богу, из желания справедливости и добра. Такими и были его родственники, его друзья и соседи, свободные фермеры и городские ремесленники Гентингтона, Кембриджа и других графств, объединившихся для борьбы с королем на востоке страны. Как и он, они напитывали свой дух Священным Писанием, слушали изгнанных проповедников. Для них он устраивал молельню в дальнем углу своего сада. Рядом с ними он сидел на широкой скамье. Вместе с ними он толковал библейские тексты, верил, как и они, в предопределение свыше. За истинную веру, как и они, он не усумнился бы отдать свою жизнь. Как и они, он не страшился смерти, твердо веруя в Царство Небесное. Дело парламента, как и они, он считал правым делом, и готов был, как и они, поднять оружие на кавалеров и короля. Этих людей, свободных, сильных духом и телом, глубоко нравственных и благочестивых, он призывал в свой полк. Каждому из них он говорил приблизительно так:

– Какой бы враг ни стоял передо мной, будь это сам король, я застрелю его, как любого другого. Если сделать то же самое вам запрещает совесть, идите в другое место.

Они оставались, потому что были такими, как он. Он мог на них полностью положиться, только для победы было мало одной силы духа. Это его практический ум успел разглядеть при Эджхилле. Англия давно не вела сухопутных войн. Постоянной армии она не имела. Солдаты парламента и короля одинаково не прошли обучения, и никто из офицеров парламента и короля толком не знал, чему их надо учить. Высшие офицеры не имели никакого понятия ни о тактике, ни о стратегии, в походе не имели даже разведки. Армии передвигались вслепую, случайно встречались, выстраивались в линию, имея на флангах кавалерию, а в центре пехоту, наваливались друг на друга и в ожесточении страха резались чем попало, пока одной стороне не удавалось обратить в бегство другую. Считалось, что победил тот, кто остался на поле сражения, а когда обе армии оставались на поле сражения, каждая считала, что победила она.

Вооружение мало помогало победе. От металлических доспехов давно пришлось отказаться: как смеялся король Яков Стюарт, они защищали рыцаря от удара противника, но не позволяли нанести ответный удар. Кавалеры обычно надевали только латы и шлем, а ополченцы парламента сражались в рубашках. Пехотинцы всё ещё пользовались луком и стрелами. Лук был привычней и эффективней мушкета. Стрела попадала в цель чаще пули, дальше летела, а главное, противник видел её, пытался от неё уклониться, лошади пугались, всё это расстраивало ряды. Порох был слаб. Мушкеты были фитильными. Мушкетер выходил на поле сражения с мешочком пороха, с запасом пуль во рту и с горящим фитилем в руке. Чтобы перезарядить мушкет, он тратил две, три, даже четыре минуты. Зная его огнестрельную немощь, опытные офицеры советовали разряжать мушкет, только приставив его к телу противника, лучше всего под кирасу. Главным оружием оставалась пика и меч. По этой причине сражение очень походило на свалку, где, как в уличной драке, не всегда отличали чужого от своего. Исход сражения часто решался одной кавалерийской атакой, если кавалерии удавалось вовремя развернуться и первой нанести противнику мощный удар, как принц Руперт и поступил при Эджхилле.

Что мог противопоставить Оливер Кромвель этой беспомощности и неразберихе. Он мог и должен был противопоставить им выучку и дисциплину, великолепную выучку и беспрекословную дисциплину, чтобы каждый солдат владел своим оружием безукоризненно, не путал рядов и мгновенно и точно исполнял приказ своего офицера. И ещё ему нужна была кавалерия и кавалерия, сто раз кавалерия, лучше, дисциплинированней и выносливей, чем кавалерия короля.

Следовательно, он, сельский хозяин и скотовод, должен был учиться военному делу, о котором до этого дня имел самое смутное представление. В свои сорок четыре года он твердо сидел на коне, был страстный охотник и отличный стрелок, большего ему в его сельской жизни не требовалось. Казалось, теперь, в его возрасте, было поздно браться за трудную и сложную науку построений и перестроений, атак и отходов, длительных маршей и внезапных бросков, когда он и в молодости не пылал жаром познания ни в Кембридже, ни в Линкольн-Инн, но он слышал в этом новом занятии веление Господа, это необходимость была, это был его долг.

Точно единственно ради того, чтобы убедить его в том, что это именно веление Господа, к его полку прибился офицер из Голландии, довольно поскитавшийся по полям сражений Тридцатилетней войны. Он начал с элементарного: он обучил Кромвеля управлению лошадью в военном строю и главным маневрам кавалерийской массы, как на походе, так и в бою, что опытный наездник усвоил довольно легко.

Пораженный способностями давно перезревшего ученика, он пошел дальше и познакомил Кромвеля с новейшими достижениями военной науки, которые приносили победы шведскому королю. Во всех европейских армиях разные роды оружия действовали отдельно, многочисленными и сплоченными массами, что затрудняло движение, отчего им приходилось маршировать на поле сражения, как на параде, и подставлять себя под удар неприятеля. Густав Адольф произвел революцию. Шведская армия стала подвижной и гибкой. Если прежде кавалерию строили перед атакой в пять, даже в восемь рядов, так что передние не давали простора задним рядам и принуждали их отставать, растягивая кавалерийский полк чуть не на милю, то у него кавалерия строилась только в три ряда, сразу за ними он ставил пехоту и артиллерию. Преимущества новой тактики противник очень скоро испытал на себе. Когда кавалерия действовала удачно, пехота, идущая следом, при поддержке артиллерии закрепляла успех. В том случае, когда кавалерийская атака срывалась и расстроенная кавалерия в беспорядке откатывалась назад под натиском неприятельской кавалерии, сплоченные ряды пехоты при поддержке артиллерии останавливали контрнаступление, отбрасывала неприятеля, позволяла своей кавалерии прийти в себя, перестроиться и снова атаковать.

Однако решающее преимущество шведской армии, по словам офицера, было в другом. Европейские армии были наемными, в наемники шел всякий сброд, который не любил дисциплины, зато любил грабежи. Густав Адольф вербовал в свою армию свободных шведских крестьян, воспитанных протестантской религией в твердой морали, сильных столько же телом, сколько и духом, с сознанием необходимости принимавших строгую армейскую дисциплину. Такая армия была обречена побеждать.

Таких же свободных крестьян и горожан набирал Кромвель в свой полк. Оставалось их обучить военной премудрости, первые азы которой он только что познал сам, и он их обучал, с утра до вечера занимаясь полком. В сущности, он взял на себя нечеловеческий труд. Кто были его новобранцы? Пахари и пастухи, чесальщики шерсти, прядильщики, ткачи, мясники, сапожники, портные, пивовары, трактирщики и торговцы, привыкшие размеренно идти за своим плугом, долгими часами сидеть в своей лавке или в своей мастерской. А что у него были за лошади? Его добровольцы не имели кровных скакунов, на которых красовались и резвились приверженцы короля, они являлись к нему на тяжеловесах, привыкших тянуть плуги и повозки, с толстым брюхом и спокойным нравом, никогда не слыхавших ни пушечной, ни мушкетной пальбы. Один из его современников недаром писал:

«Требуется великое искусство от человека, который командует конницей и обучает её. Трудно заставить диких людей и ещё более диких лошадей повиноваться строго определенным правилам и совершать в порядке самые сложные движения…»

Никакой труд его не страшил, в этом была его настоящая сила. Он не стеснялся вместе с новобранцами встать в строй, держать вместе с ними равнение и по команде разом делать поворот направо или налево. Он учил их заряжать мушкет. Он показывал, как держать пику, когда наносишь удар или отражаешь атаку вражеской кавалерии. Он учил их чистить оружие, ухаживать за лошадьми, чтобы они хотя бы отчасти походили на исправных кавалерийских коней, делать длинные переходы и спать, если понадобится, под открытым небом, положив под голову вместо подушки седло. Не довольный распространенными в тогдашней кавалерии кирасирами, которых он впервые наблюдал под Эджхиллом, он занялся драгунами, которые могли быстро спешиться и превратиться в пехоту, что делало их более подвижными и более предприимчивыми в бою.

Он понимал, что этого мало: умелый солдат с плохой дисциплиной ещё не солдат. Он сознательно набирал в свой полк исключительно людей истинной веры, неподкупных и честных, непритязательных и суровых, Божьих людей, что ставили ему в вину недоброжелатели и чем гордился он сам. В его полку дела благочестия занимали не меньше времени, чем военное ремесло. Его солдаты молились и слушали проповедника с тем же усердием, с каким стреляли или бросались в атаку и выполняли приказы своих офицеров. Перед началом боя они громко распевали псалмы. И то и другое было для них велением Господа, ибо сказано:

«Будьте покорны всякому человеческому начальству для Господа».

Он требовал от своих солдат абсолютного повиновения своим офицерам. Он изгнал из своего полка пьянство, драки, брань, воровство. Даже привычная для простого народа божба изгонялась как неприличная человеку истинной веры, за это полагался двенадцатипенсовый штраф. Если солдат напивался, его сажали в колодки. Если солдат называл солдата круглоголовым, как бранили их кавалеры, его исключали из службы.

В соответствии с такими солдатами он подбирал офицеров. Он не считался с происхождением и разновидностью верований, которых в протестантских кругах становилось всё больше. Чтобы получить в его полку офицерскую должность, были необходимы безусловная преданность делу парламента и твердость веры в Господа нашего Иисуса Христа, а не знатность, не благородство происхождения, крепкий смекалистый ум, твердость характера и находчивость в самых неожиданных обстоятельствах, а не образование, полученное в Кембридже, Оксфорде и Линкольн-Инне. Офицер его полка должен быть талантливым командиром, который знает маневр, ведущий к победе, и замечательным проповедником, который в нужный момент находит слово, идущее из самого сердца, и поднимает дух замявшегося или струсившего простого солдата. Он сам был таким: решительным и храбрым, выносливым и умелым, он сам любил беседовать со своими солдатами о царстве вечной справедливости, о торжестве истины над ложью, о победе истинной веры над ложным и лицемерным идолопоклонством, о свободе и собственности, о долге, о служении общему делу.

Его убеждения настораживали и отталкивали даже тех джентльменов, которые вступали в ряды парламентской армии. Тем более они отталкивали тех джентльменов и знатных людей, которые колебались, ещё не решив, на чью сторону встать. Когда Джон Хотэм, не впустивший в короля в крепость Гулль, стал распространяться о том, что, продлись эта война, нуждающийся народ непременно восстанет в большом числе и позаботится сам о себе, к полному разорению знати и джентльменов, он отказался взять его в полк и предпочел ему капитана Уайта, в прошлом свободного фермера. Он как в воду глядел: вскоре Джон Хотэм перебежал на сторону короля. Когда Ралф Марджери набрал отряд кавалерии, но чванливые власти графства Сэфолк не утвердили его капитаном, на том основании, что Ралф Марджери не был джентльменом, он направил им свою отповедь:

«Я предпочел бы иметь капитана, одетого в грубошерстный кафтан, но знающего, за что он сражается, и любящего то, в чем он убежден, тому, кого вы называете джентльменом, но кто из себя ничего больше не представляет. Я почитаю джентльмена, который на деле является джентльменом. Прошу вас, будьте внимательны при выборе капитанов, гонитесь не за количеством, а за качеством. Если вы изберете честных и благочестивых людей на должность капитанов кавалерии, за ними последуют другие честные и благочестивые люди. Не беда, если они будут из низкого сословия, хотя бы это и возбудило толки. Хорошо бы, конечно, поручать эти должности людям благородного происхождения, но откуда же взять их, если они к нам не приходят? Кто им мешает пристать к нашему делу? Главный вопрос в том, чтобы шло вперед наше дело, а потому назначайте людей любого звания, лишь бы они были непритязательны, стоили доверия и были искренне преданы общему делу».

Когда один из его подчиненных сместил подполковника Ли только за то, что тот принадлежал к секте анабаптистов, он попытался его вразумить:

«Сэр, право же, вы поступили нехорошо, уволив человека, столь преданного делу и столь хорошо вам служившего. Разрешите мне заявить вам, что я не согласен с вами. Я не могу представить себе, каким образом вы решаетесь предпочесть такому человеку, который боится клятвы, боится греха, пьяниц, ругателей и порочных людей. Вы утверждаете, что он анабаптист? Но уверены ли вы в этом? Да, наконец, если даже это и так, разве это делает его неспособным служить государству? Я думаю, сэр, что государство, выбирая себе на службу людей, на их религиозные воззрения внимания обращать не должно. Если они готовы ему верно служить – этого довольно вполне. Я и прежде советовал вам быть терпимее в мнениях и думаю, что вы избежали бы многих ошибок, если бы послушались моего совета. Берегитесь дурно обращаться с людьми, которые провинились только в том, что не разделяют ваших религиозных убеждений».

Над ним посмеивались. Благородные джентльмены не желали служить в его полку наравне с бывшим котельщиком Джоном Фоксом, бывшим извозчиком Томасом Прайдом, бывшим сапожником Хьюсоном или бывшим шкипером Ренсборо. Положением в его полку был недоволен Эдуард Монтегю-Кимболтон граф Манчестер, председатель палаты лордов, назначенный главнокомандующим войсками объединения восточных графств. Познакомившись с его офицерами, он отправил возмущенное донесение в Лондон:

«Полковник Кромвель выбирает офицеров не из тех, у кого много поместий, а из простых и бедных людей, которые не отличаются родовитостью, только бы это были благочестивые и честные люди. Если вы посмотрите на его собственный конный полк, то вы увидите там множество таких офицеров, которые называют себя Божьими людьми. Некоторые из них заявляют, что им являются видения и что они могут пророчествовать».

Возмущение благородного графа можно бы было понять и принять, если бы его собственные полки превосходили конный полк Кромвеля. Когда его полк вошел в состав войск объединенных восточных графств, он нашел солдат графа Манчестера буйными, недисциплинированными и развращенными, несмотря на то, что им исправно платили жалованье, тогда как его солдатам парламент давно не присылал ни гроша. Он всегда сознавал свою правоту. Он не без гордости говорил незадолго до смерти:

«С тех пор, как я сделался капитаном конного отряда в армии, я старался исполнять свои обязанности как можно лучше, и Господь благословил мои старания, потому что они были угодны Ему. Вместе с тем я искренне и в простоте душевной, как это признано честными и умными людьми, хотел сделать и всех моих помощников такими же верными рабами правды Господней».

Ему верили. К нему со всех сторон шли добровольцы. Его полк разросся сначала до тысячи, потом до двух тысяч кавалеристов. Все они были соединены истинной веры и сплочены дисциплиной в одно непобедимое целое. Они сражались так, как никто, ни с той, ни с другой стороны, не сражался в этой войне. Это признавали даже враги. Эдуард Хайд граф Кларендон, монархист, ставший ближайшим советником короля Карла, писал:

«Королевские войска, очень сильные в атаке, трудно было вновь собрать в строй, в то время как войска Кромвеля, побеждали они или били их, тотчас соединялись вновь и стояли в полном порядке до получения нового приказания».

Роберт Рич граф Уорвик, адмирал флота, презиравший в его солдатах религиозный фанатизм и преданность долгу, тем не менее, отмечал:

«Они предпочитали смерть бегству, от страха их отучила привычка к опасности».

Бальстрод Уайтлок записал в своем дневнике:

«Они сражаются сплоченно, как один человек».

Все-таки истинной веры, суровой дисциплины и выучки было ещё недостаточно. Солдат было необходимо вооружать, одевать, обувать и кормить. Казалось, они защищали дело парламента, и парламент обязан был их содержать. Парламент не имел для этого средств. В течение многих лет не позволяя королю вводить налоги и пошлины, вожди оппозиции, истощенные мыслью о справедливости, так и не решились ввести постоянные налоги и пошлины и по этой причине никому не платили. Не давали они денег и Кромвелю, своему самому преданному защитнику, ограничившись тем, что отметили его заслуги чином полковника.

На содержание своего полка Кромвель истратил все свои сбережения, приблизительно полторы тысячи фунтов стерлингов. Это была капля в море. Он искал денег повсюду, не для себя, о себе он не думал, а для полка. Он засыпал письмами комитеты графств, которые делали вид, будто руководят военными действиями. Он просил:

«Я прошу денег не для себя. Если бы речь шла обо мне, я бы и рта не раскрыл в такое время. Но другие не будут удовлетворены. Умоляю вас, поспешите с присылкой ассигнований. И не забудьте о проповедниках».

Он убеждал:

«Джентльмены, дайте возможность жить и содержать себя тем, кто желает пролить кровь свою ради вас».

Ни убеждения, ни просьбы не помогали. Комитеты были беспомощны и не отвечали ему. Дело дошло до того, что ему следовало без промедления выступить на выручку отряда Ферфакса, осажденного в Гулле, но он не имел для этого средств. Он обратился в Лондон, к своему кузену Оливеру Сент-Джону, одному из вождей оппозиции. Это был крик отчаяния:

«Из всех людей я меньше всех желал бы беспокоить Вас по денежным делам, если бы тяжелое положение моих отрядов не побуждало меня к этому. Я теперь готов выступить против врага, осадившего город. Многие отряды лорда Манчестера прибывают ко мне в состоянии очень плохом и мятежном. Наличных средств совершенно недостаточно для их содержания. Мои отряды растут. У меня прекрасные товарищи: если бы Вы их узнали, Вы бы со мной согласились. Они не анабаптисты, они умеренные, честные христиане; они ожидают, что с ними будут поступать по-человечески. Из трех тысяч фунтов стерлингов, выделенных мне, я не могу получить часть, которая причитается с графств Норфолк и Гертфорд. Я прошу не для себя самого. Мои средства крайне незначительны, чтобы помочь моим солдатам. Я беден. Я надеюсь на Господа, Я готов пожертвовать своей шкурой, так же, как и мои солдаты. Положитесь на их терпение, но не злоупотребляйте им».

Всё было напрасно. В отличие от вождей оппозиции, он был решителен и непримирим. Ему нужны были деньги на великое, доброе деньги. Таково было веление Господа, на волю которого он всегда полагался. Стало быть, он должен был эти деньги найти. Он их нашел: он стал реквизировать имущество кавалеров, которые сражались против него.