Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Единое чувство охватило молящихся. С горьким чувством они подхватили псалом и допели его до конца.

Это сочувствие уже не могло спасти короля. Депутация прибыла двадцать третьего января. Королю доложили. Он только сказал:

– Я куплен и продан.

Он принял делегатов без тени страха и раздражения, весело разговаривал с ним, осведомился о состоянии дорог и всем своим видом показывался, что готов сблизиться, если не примириться, с парламентом. Накануне отъезда шотландцы ещё раз предложили ему признать пресвитерианскую церковь, обещая выхлопотать для него более выгодные условия. Девятого февраля король покинул Ньюкасл в сопровождении полка кавалерии. Колонна двигалась медленно. Города по собственному почину встречали её праздничным перезвоном колоколов, салютом из пушек. Всюду спешно съезжавшиеся дворяне и лорды встречали её радостным возгласом «Боже, храни короля!». Вдоль дороги толпился народ. К королю приводили больных и ставили их как можно ближе к дверцам кареты, в надежде, что он, выходя, коснется до них и к ним возвратится здоровье. Делегаты парламента в страхе запретили эти народные сборища, но народ их не слушал, а они не решились применить силу, чтобы разгонять непокорных людей.

Когда неторопливое шествие приблизилось к Ноттингэму, главной квартире армии нового образца, главнокомандующий Томас Ферфакс выехал во главе свиты навстречу, сошел с лошади, как только увидел карету, поцеловал руку, которую просунул ему в окошко король, вновь сел верхом и сопровождал его через город, беседуя с ним. Король нашел, что Ферфакс, много раз бивший его на поле сражения, человек благородный.

Шестнадцатого февраля король прибыл в Холмби. Его встречала толпа местных дворян и горожан. Встреча была настолько торжественной, что король выразил полное свое удовольствие, а в парламенте возникла растерянность и беспокойство, как бы народ не потребовал освободить короля.

Этого народ не потребовал, и беспокойство скоро прошло.

Оливер Кромвель не участвовал в совершении этой предосудительной сделки. Пленение короля было логическим завершением гражданской войны, однако было ниже его достоинства торговаться с шотландцами, тем более он не считал возможным выкупать у них короля, он скорее готов был отбить его силой. Судьба армии заботила и тревожила его всё это время. Когда торговцы и финансисты из Сити новой петицией потребовали её распустить, ссылаясь на то, что эта армия, армия Кромвеля, стала прибежищем еретиков, он ещё нашел в себе силы обратиться к Ферфаксу с письмом:

«Какой удар по армии будет нанесен этим требованием, вы сможете понять по масштабам его…»

Удар представлялся громадным, сокрушительным, непоправимым. Он чувствовал себя бессильным что-либо сделать для защиты своего детища. Он ещё не видел причин для новой гражданской войны, но, может быть, уже предчувствовал, обладая верным чутьем полководца, что она неизбежна. Что же станет делать парламент без армии для защиты общего дела? И как без армии защитить права «божьих людей», как он именовал всех приверженцев истинной веры, какой было для него пуританство?

Душевные силы его истощились, как не раз бывало, когда необходимость действия была очевидна, а он не знал, как действовать, с кем воевать, в какую сторону направить удар. Он заболел. Страшные головные боли изводили его. Доктора обнаружили на его голове не то опухоль, не то что-то вроде большого нарыва. Положение больного представлялось им безнадежным. Кромвель готовился к смерти.

И на этот раз его спасли обстоятельства, готовые в тупой ярости смести, разрушить всё то, что за эти годы было создано им. Король надежно был спрятан в Холмби. Народ успокоился. В Вестминстере ликовали. Для большинства представителей нации закончилась не только гражданская война, которая развязана была королем, завершилась и революция, которую они начали, когда собрались в Долгом парламенте и потребовали, чтобы король ограничил свою власть, то есть всевластие, и отныне правил совместно с парламентом. Оставалось утрясти кое-какие подробности будущего политического устройства страны.

И торговцы и финансисты из Сити, и лорды, и пресвитерианское большинство готовы были устроить королю торжественную встречу в Лондоне и его возвращение в Уайт-Холл, если он передаст им командование ополчением на несколько лет и не станет возражать против новой, то есть пресвитерианской церкви. Разумеется, после этого королю предстояло признать верховенство парламента, которому, совместно с королем, должна принадлежать суверенная власть. «Король и парламент» – таково было основание для новой, конституционной монархии.

Многие индепенденты, которых вскоре стали называть грандами, принимали эту программу. Они тоже считали, что только парламент, избранный нацией, имеет полномочия говорить от её имени. Они не возражали даже против пресвитерианского устройства церкви, на том условии, что будет допущена веротерпимость в отношении тех, кто откажется это устройство признать. Однако в глазах короля, в полном согласии с законами королевства, они оставались мятежниками, а потому они требовали амнистии всем, кто на стороне парламента участвовал в гражданской войне. Таким образом, в парламенте складывалось то большинство, которое могло обеспечить пресвитерианам чуть ли не любое решение.

Пресвитерианам представилось, что отныне они могут делать всё, чего захотят, и в этом была их непоправимая, стратегическая ошибка. В первую очередь им захотелось немедленно и бесповоротно избавиться от врагов. Их главным врагом была армия. Армия должна быть распущена, и распущена так, чтобы впредь уже не могла возродиться.

Отчасти это стремление не было прихотью. Армия стоила дорого. Ежегодно около шестисот тысяч фунтов стерлингов частью тратилось на её содержание, частью разворовывалось поставщиками и армейскими комиссарами из представителей нации. Многие из них, разумеется, были не прочь продолжать воровать, но эти суммы составлялись из тяжелых налогов, которые далеко превосходили налоги, когда-то вводимые королем. Налогоплательщики начинали роптать. Война окончилась, они больше не видели смысла в этих налогах, к тому же положение их стремительно ухудшалось. К несчастью, урожай прошедшего года уничтожила засуха. Цены на пшеницу, рожь, горох и овес выросли вдвое. Мастеровые в городах голодали. Арендаторы оставались без денег, не могли платить за аренду, массами возвращали свои участки землевладельцам и бежали в город в поисках выхода, но выхода не было, число безработных росло, а с числом безработных росло недовольство, готовое в один ненастный день смести не только армию, но и парламент.

Роспуска армии требовал здравый смысл и обыкновенная забота о безопасности. Если бы пресвитериане следовали только здравому смыслу и заботе о безопасности, армию было довольно легко распустить. Достаточно было объявить амнистию и выплатить жалование, задержанное пехоте за восемнадцать, по другим данным за восемьдесят, недель, а кавалерии за сорок три недели, всего около трехсот тридцати тысяч фунтов стерлингов. В таком случае армия лишалась оснований для недовольства. Однако жажда мести сжигала пресвитериан, им не терпелось расправиться своими противниками по вере. К этой жажде присоединялась низменная страстишка в последний раз погреть руки на армейских расходах и прикарманить эти триста тридцать тысяч фунтов стерлингов, которые надлежало выдать солдатам.

Они заспешили. Девятнадцатого февраля 1647 года было принято большинством голосов необдуманное, явно ошибочное решение. Армия распускалась. Из сорока тысяч кавалеристов на службе не могло оставаться более шести тысяч четырехсот человек, к ним прибавлялось десять тысяч пехоты, и всем им предписывалось рассредоточиться по гарнизонам, где их ожидало прозябание в караулах и в полном безделье. Из оставшихся за штатом солдат набиралось двенадцать тысяч добровольцев для службы в Ирландии. Пресвитериане торопились сплавить туда всех недовольных, и это было ещё более непоправимой и грубой ошибкой. В головокружении от успехов они поверили королю, который отдал своему наместнику графу Ормонду приказ передать Дублин парламентской армии. Они не задавались очевидным вопросом, почему король отдал этот приказ. Им представлялось, что король побежден, сломлен и они держат его в руках, а король намеренно втягивал парламент в длительную, почти безысходную войну с католическими повстанцами, в надежде под шумок поднять восстание своих сторонников против оставшегося без защиты парламента.

Даже эти очевидные глупости могли бы сойти парламенту с рук. Но парламентское большинство не остановилось на них. Все индепенденты безусловно увольнялись из армии, даже в Ирландию им разрешалось отправиться только в том случае, если они признают пресвитерианскую церковь. О задержанном жаловании в решении не говорилось ни слова. Ни слова не говорилось и об амнистии. Ни слова не говорилось даже о пенсиях сиротам и вдовам, которые в ходе гражданской войны потеряли кормильцев. А пока армии запрещалось приближаться к столице ближе, чем на двадцать пять миль.

На что рассчитывали эти простаки от политики? Неужели они могли думать, что тридцать-сорок тысяч вооруженных людей, закаленных в боях, спокойно разойдутся по домам, разоренным войной, без средств к существованию, под угрозой, что завтра за ними придут, арестуют и предадут суду за преступления, совершенные в ходе войны, поскольку самое участие в этой войне было уже преступлением?

Кромвель был потрясен. Армии было нанесено оскорбление, как будто не она защитила парламент, но была единственной причиной всех несогласий и неустройств в королевстве. Он предвидел верным чутьем, которое обострялось у него в миг опасности, что армия не станет терпеть, что многие солдаты и офицеры не станут подчиняться парламенту, ведь он сам научил их думать, научил мыслить самостоятельно, привил им чувство свободы, которое руководило ими в бою.

Его здоровье быстро пошло на поправку. Он мог прогуливаться в парке, окружавшем Вестминстер. В эти дни он часто встречался с Эдмундом Ледлоу, полковником своей армии, сыном Генриха Ледлоу, одного из активнейших борцов в первые годы парламента. Он жаловался ему:

– Если бы сейчас был жив твой отец, он заставил бы их выслушать, чего они заслуживают. Ведь это жалости достойно – служить такому парламенту, который не позволяет человеку быть ему преданным! Пусть ты был предан ему как никто другой, но если какой-нибудь узколобый парень или законник встанет там и очернит тебя, ты во всю жизнь не отмоешься. Не то в армии. Если ты верно служишь своему генералу, можешь не меньше приносить пользы да сверх того ты свободен от зависти и любых обвинений. Твой покойный отец много мог бы рассказать о проделках этих господ.

Он именно не был согласен с опасным постановлением о роспуске армии, которым всем офицерам предписывалось признать пресвитерианскую церковь. Он писал об этом Ферфаксу, своему бывшему генералу, который уже не мог его защитить:

«Необходимо, чтобы не на всех должностях были люди, так сильно озлобленные против армии, будто их одурманили…»

Только вера в Господа поддерживала его. Он не уставал повторять:

«Наше утешение в том, что Господь на небесах. Его и только Его указания останутся в силе…»

И свое обращение к Ферфаксу он заканчивал убеждением, что именно чистейшее великодушие Христа преодолеет всё.

Великодушие Христа ему было крайне необходимо. В самом деле, отныне любой недоброжелатель, которых у него было достаточно, любой узколобый или изворотливый парень, которых немало имелось среди представителей нации, мог подняться и выступить против него. В любой день, в любой час его, как и любого из его верных соратников, могли объявить военным преступником, арестовать и судить, вменив в вину те победы, которые он одержал, отобрать пожалованные земли Винчестера и оставить семью без гроша. На кого же ему оставалось надеяться, как не на милость Христа?

Головные боли одолевали его, но он читал Библию с ещё большим вниманием и усердно молился. И чудо свершилось. Вопреки приговору лондонских лекарей он поднялся с одра болезни и вскоре был совершенно здоров. Он не сомневался, что одно великодушие Господа и на этот раз излечило его. Ещё нетвердой рукой он сообщал об этом Ферфаксу, единственному соратнику, которому мог доверять:

«Это доставляет удовольствие Господу – поднимать меня после опасной болезни. И я с полной уверенностью признаю, что Господь в Своем посещении явил мне силу Отца Своего. Я смертный приговор себе осознал, чтобы научиться верить в Того, Кто воскрешает от смерти, чтобы не полагаться на плоть свою…»

Но он не торопился возвратиться в парламент. Что ему было делать там? Парламент продолжал стоять на своем, но и солдаты, скованные его дисциплиной, осмысленно читавшие Библию, которая полна была опасными мыслями, уже не походили на стадо баранов. Они были убеждены, что рисковали жизнью и проливали свою кровь за святое, правое, общее дело, и требовали отдать им то, что им полагалось. Они не расходились и не желали отправляться в Ирландию: добровольцев среди них набралось не более двух тысяч, тогда как требовалось двенадцать.

Он знал своих солдат. Они, как и он, короля считали врагом и тираном. После того, как они его победили, они никогда не смогут ему доверять. Вместе с королем они не доверяют и лордам, а кое-кто из них говорит: Кем являются лорды Англии, как не полковниками Вильгельма Завоевателя? Или бароны, как не его майорами? Или рыцари, как не его капитанами?» Это слишком опасные мысли, и если, вдохновленные этими мыслями, они поднимут свое оружие против парламента, что будет с Англией?

Об этом было страшно даже подумать. Он колебался. Сможет быть, как поговаривали о нем, он вновь подумывал, не покинуть ли ему родную страну, не отправиться ли воевать на стороне протестантов в Европе, пока и там война, которая бушует там уже двадцать девять лет, не окончилась. После Нэзби он мог рассчитывать на хорошее жалованье, оно было бы подспорьем для жены и детей, если бы его имущество и в самом деле было отобрано парламентским актом. Как знать?

Поток событий решал за него без него. Не успели комиссары парламента появиться в главной квартире, чтобы обсудить порядок и время роспуска и набора в ирландскую армию, как им вручили петицию. В петиции выражалась полная преданность делу парламента. В ней обещалось подчиняться его приказаниям. Однако она, довольно смиренно, просила немедленной выплаты жалованья, амнистии за участие в гражданской войне, пенсий для солдат, получивших увечье, а также для солдатских вдов и сирот и отмены принудительного набора в Ирландию. Петицию подписали виднейшие соратники Кромвеля, и его зять Генрих Айртон, генерал-комиссар кавалерии, был среди них.

Теперь Кромвель не имел права сидеть сложа руки. Он тотчас явился в парламент и присутствовал на обсуждении этой петиции. Представители нации встретили её довольно умеренно. Они даже выразили благодарность её составителям, но объявили при этом, что никто не имеет права чего-либо требовать или давать советы парламенту. Мало кто сомневался, что армия действительно хранит верность парламенту и выполнит любые его повеления. Те, кто сомневался, смотрели на Кромвеля, уверенные в том, что он, пребывая всё это время в Лондоне, продолжает руководить армией и что петиция составлена по его указаниям. Он поднялся, ещё бледный после тяжелой болезни, и объявил:

– В присутствии всемогущего Господа я утверждаю, что армия разойдется и сложит оружие у ваших дверей, как только вы ей это прикажете.

Это не было лицемерием. Он создал в армии железную дисциплину и был уверен, что она действительно подчинится приказу, как был уверен в себе. Дух неповиновения в ней возбудили сами представители нации: в своем ответе они ни словом не обмолвились ни о выплате жалования, ни о пенсиях, ни об амнистии, точно и речи не могло быть о такого рода вещах.

Заявление парламента нельзя было назвать иначе, как фарисейским. Полки возмутились. Тотчас была составлена другая петиция, на этот раз от имени всех офицеров и всех солдат. Её проект читали перед полками, офицерам, которые отказывались её подписать, грозили расправой. Она требовала от парламента удовлетворить законные права армии, воевавшей за правое дело. Уже требование, сменившее просьбу, было угрозой. Главная же угроза парламенту была в том, что петиция передана была в руки главнокомандующего Ферфакса, которая армия справедливо считала законным своим представителем и защитником её прав.

Парламенту пора было остановиться и подумать над происшедшим. Превратив Ферфакса в посредника, армия давала понять, что уже не испытывает желания иметь дело с парламентом, что она становится независимым от него. Наступал момент, когда благоразумнее было смягчиться и пойти на уступки, ведь на стороне армия была вооруженная сила, перед которой парламент был беззащитен.

Однако после победы над королем представители нации утратили способность видеть опасность, как ни была она очевидна. Они пошли напролом. Ферфаксу запретили принимать петицию и повелели впредь пресекать все попытки новых сборищ и новых петиций. Парламент объявил, что каждый, кто примет участие в беспорядках, как он именовал законное право петиций, будет считаться врагом государства и нарушителем общественного спокойствия, что в действительности было угрозой суда. Чтобы навести страху на армию, представители нации вызвали в парламент для разбирательства делегацию офицеров.

Первого апреля четверо офицеров явились в Вестминстер и предстали перед решеткой нижней палаты. На заслуженных воинов набросились с обвинениями. Им ставили в вину, что они допустили чтение петиции перед полками. На самом деле, её проект читан был на собраниях рот, и один из них дерзко ответил:

– Неправда, он не был читан перед полком.

Депутаты не нашлись, в чем ещё обвинить призванных офицеров. Они были отпущены. В разгоревшихся спорах было принято половинчатое решение, которое всегда хуже даже бездействия. С одной стороны, представители нации согласились выплатить своим защитникам нечто вроде выходного пособия из расчета жалованья за шесть недель. Денег у парламента, разумеется, не было. Вновь пришлось просить в долг у торговцев и финансистов из Сити. В Сити согласились дать не более двухсот тысяч фунтов стерлингов, но там только что выдали такую же сумму для уплаты шотландцам за короля и потому не могли собрать её сразу. Тогда предложили ввести, сроком на один год, новый налог, по шестьдесят тысяч фунтов стерлингов ежемесячно. Предложение было принято только в предварительной форме. Новый налог должен был вызвать возмущение и без того обедневшего населения и потому пока что не был окончательно утвержден.

Финансовые затруднения тоже не образумили представителей нации. От армии решили просто избавиться, без промедления отправив в Ирландию. Над ней назначались новые командиры. Всем участникам экспедиции были обещаны льготы и выгоды, правда, гипотетические, поскольку парламент не располагал никакими средствами, чтобы исполнить свои обещания. В главную квартиру были направлены пять комиссаров, которым предстояло набирать добровольцев.

Они прибыли пятнадцатого апреля. Ферфакс собрал своих офицеров. Комиссары ознакомили их с предписаниями парламента. Среди офицеров поднялось возмущение. Комиссаров забрасывали вопросами, на которые те не могли вразумительно отвечать:

– Кто будет командовать нами в Ирландии?

– Парламентом назначены два генерала, Скиппон и Масси.

– Хорошо, мы готовы принять своим начальником Скиппона, она ценит его выдающиеся воинские заслуги. Но мы требуем, чтобы вместе с ним нами командовали те генералы, в способностях которых мы не раз убеждались на деле.

– Да, давайте их всех!

– Давайте нам Ферфакса и Кромвеля, с ними все мы охотно пойдем!

Комиссары смутились. Не зная, что предпринять, они вышли, пригласив негодующих офицеров к себе. Неизвестно, что они хотели им там сказать. Офицерам это не было интересно. На приглашение откликнулось не более двенадцати человек. Остальные разошлись, однако возмущение среди них возрастало. Они принялись составлять новое заявление для парламента. В армии начинался разброд. Солдаты отделялись от своих офицеров, что грозило полным падением дисциплины, после чего неизбежна анархия, чрезвычайно опасная, когда она распространяется в среде вооруженных людей. Солдаты избирали от каждой роты под два представителя, которых стали именовать агитаторами. Агитаторы образовали совет и принялись со своей стороны сочинять заявление для парламента. В результате парламент получил одно за другим два заявления. Заявление офицеров было прочитано на заседании нижней палаты. В нем говорилось:

«Вступив на военную службу, мы не перестали быть гражданами. Встав на защиту тех прав, которыми ограждается свобода отечества, мы не можем сами идти под иго рабства. Между тем нам запрещают подавать прошения, в которых мы выражаем наши требования. Наших прошений не принимают, а жалобы против нас, которые поступают из разных графств, не только принимают, но ещё одобряют. С нами обходятся, как с врагами отечества. Мы надеемся, что это обвинение будет с нас снято и что до роспуска армии нам будут даны гарантии нашей личной безопасности и уплаты следуемого нам жалованья».

Следом в Лондон явилось трое солдат. Они передали Скиппону свое заявление. В нем восемь кавалерийских полков, самых боеспособных во всей парламентской армии, которыми во время войны командовали Кромвель, Ферфакс, Айртон, Флитвуд, Рич, Батлер, Уолли и Шеффилд, отказывались от похода в Ирландию. Это заявление также было прочитано на заседании нижней палаты:

«Нам коварно расставляют сети, ищут только предлога, чтобы удалить офицеров, которых любят солдаты, потворствуют нескольким честолюбцам, которые долго были рабами, а теперь вкусили власти и готовы превратиться в тиранов, чтобы сделаться нашими повелителями».

Это был громкий сигнал. Если офицеры всего лишь просили гарантий, солдаты обвиняли представителей нации в честолюбии, в стремлении установить новую тиранию, лишь бы сохранить свою власть, тогда как прежде и парламентом и ими самими в тирании обвинялся король, которого они победили и который нынче ожидал решения своей участи под арестом. Трудно было не понять, что это была угроза войной против парламента, если парламент по-прежнему станет отказываться выполнить законные требования, на которых армия продолжала настаивать.

Он не был услышан. Представители нации возмутились. Эту ни в чем не повинную троицу, всего лишь парламентеров от массы солдат, они потребовали к ответу. Солдаты бестрепетно встали перед решеткой нижней палаты. Председатель начал допрос:

– Где сочинили это письмо?

– В собрании полков. –

– Кто его написал?

– Представители, выбранные в каждом полку.

– Оно было одобрено вашими офицерами?

– Немногие из них даже знают об этом.

– Знаете ли вы, что только сторонники короля могли выкинуть подобную выходку? Не принадлежали ли вы к кавалерам когда-нибудь сами?

– Мы поступили на службу парламенту ещё до сражения при Эджхилле и с тех пор не оставляли её.

Тут один из них вышел вперед:

– В одном сражении я получил пять ранений. Я упал. Генерал Скиппон, увидев меня, подошел ко мне и дал мне пять шиллингов, чтобы я мог найти себе скорую помощь. Пусть генерал теперь скажет, сказал ли я правду.

Скиппон поднялся и подтвердил:

– Да, он не солгал.

Председатель наконец подошел к самому главному:

– Что значит то место, где вы говорите о каких-то тиранах?

– Мы не что иное, как делегаты от наших полков. Если вам будет угодно дать письменные запросы, то мы доставим их в наши полки и принесем вам ответ.

Солдаты отвечали независимо и достойно, что должно было навести представителей нации на серьезные мысли о положении армии, однако независимость и достоинство им представились дерзостью. В зале поднялся беспорядочный шум. Среди этого шума раздавались угрозы, бессмысленные уже потому, что их выкрикивали те, кто был бессилен себя защитить. Казалось, один Кромвель понял, что означала эта независимость и чем угрожало это достоинство. Он склонился к уху Эдмунда Ледлоу и прошептал: Этот народ до тех пор не угомонится, пока армия не схватит их за уши и не выбросит их вон из парламента.

Нижняя палата не шла ни на какие уступки, но поручила Кромвелю, Айртону, Скиппону, Ферфаксу и другим генералам, которые пользовались доверием армии, восстановить в ней порядок и добиться повиновения приказам парламента. В начале мая Кромвель и его боевые соратники прибыли к армии. Кромвель её не узнал. Раскол между офицерами и солдатами был очевиден. Армией командовал уже не Ферфакс, а два совета, совет офицеров и совет агитаторов, причем офицеры были растеряны, а солдаты сплочены в единое целое. Когда их совет собирался, в полках собирали по четыре пенса с солдата на его содержание.

Благодаря этому дисциплина ещё не упала, но брожение в умах уже началось. Библия была отложена в сторону. Солдаты зачитывались памфлетами Лильберна и его верных последователей. Эти памфлеты расходились цитатами. В глазах солдат они стали статьями законов. Теперь они не проводили время за толкованием Библии и не пели псалмов. Теперь они рассуждали о том, что высшая власть в государстве принадлежит самой нации, что её представители не должны забывать, что они только избраны на определенный срок и потому должны делать не то, что им хочется, а то, что несет благо всей нации. Они соглашались, что с этой точки зрения в государстве не должно быть ни палаты лордов, ни короля, поскольку они не избраны нацией. Им было достаточно одной нижней палаты, которую необходимо переизбирать ежегодно. Они считали представителей нации своими уполномоченными и требовали, чтобы они законами закрепили за нацией её права и свободы, в том числе неограниченную свободу совести.

Кромвелю нетрудно было понять, что солдатская масса склонялась к республике. Он не был республиканцем и не мог допустить, чтобы его солдаты попытались свергнуть короля и учредить в Англии республиканскую форму правления. Однако он видел, что тут нельзя идти напролом, как это делал парламент, что силой тут ничего не добьешься. Сначала было необходимо образумить и сплотить офицеров, а потом восстановить их авторитет и ту власть, которая была у них, когда он ими командовал, и которую они потеряли так быстро и так неразумно.

И он собрал совещание офицеров в тихом городке Сафрон Уолден. Он предложил вести совещание Скиппону, а сам сидел рядом и долго молчал. Офицеров было около двухсот человек. Они были возбуждены и кричали. Каждый спешил высказать то, что было у него на уме. Никто не слушал товарища по оружию. В этой неразберихе Скиппон пытался навести хоть какой-то порядок. Он то и дело одергивал самых зарвавшихся крикунов и беспомощно повторял:

– Да выслушайте же друг друга, милорды!

Кромвель слушал внимательно. Требования офицеров были всё те же: жалованье, амнистия, пенсии. Новым было только одно: они требовали восстановить свое право на подачу петиций, которое парламент так глупо поспешил отменить. Это были законные требования. Возразить на них ему было нечего, да он и не хотел возражать. Он поднялся, и шум постепенно утих. Он дал свое честное слово, что парламент выплатит деньги, для начала за две недели. Но он видел, что главное было не в этом. Его офицеры потеряли себя и забыли свой долг. И он стал говорить о том, в чем состоит этот долг. Они должны помнить, что они все на виду и что солдаты берут с них пример. Им не следует забывать, что именно парламент наделил их полномочиями и что по этой причине они должны хранить верность парламенту. Их обязанность внушать солдатам ту безусловную мысль, что они должны повиноваться властям, ибо если в стране падет власть, то из этого не получится ничего, кроме беспорядков и безобразий.

Офицеры успокоились и разошлись, однако в армии мало что изменилось. Совет офицеров собирался снова и снова, а решить ничего не мог, пока свое мнение не выскажет совет агитаторов, а совет агитаторов не мог высказать своего мнения, пока сами агитаторами не посоветуются с солдатами, которые выбрали их. Анархия уже началась. Кромвель отправлял председателю нижней палаты письмо за письмом. Его письма становились всё озабоченней, всё тревожней. Он признавался, что истощил все средства для усмирения армии и ничего не добился. Он наблюдал, как с каждым днем падает его прежде безоговорочный авторитет. Он не мог не понять, что ещё несколько недель, может быть, несколько дней, и он сам сделается в глазах солдат подозрительным и ненавистным.

Ему оставалось только выполнить данное слово, ведь он любился повторять, что появился на свет и всегда оставался джентльменом. Он возвратился в Вестминстер. Он считал себя представителем армии в нижней палате и полагал своим долгом защищать её интересы, но его уже не слушал никто.

Представители нации совершали глупость за глупостью. Им вообразилось, что они смогут противостоять вышедшей из повиновения армии. Своим постановлением они сместили командиров народного ополчения, которые были индепендентами. Их место заняли пресвитериане, преданные парламенту. Все входы и выходы из Вестминстера охранялись усиленной стражей. Двенадцать тысяч фунтов стерлингов было прибавлено на её содержание. В Лондоне собирались офицеры распущенной армии Эссекса и выражали готовность встать на защиту парламента. Уоллер и Масси горели желанием встать во главе их.

Это было не только глупо, но и смешно. Ремесленники, торговцы и безработные Лондона во главе с кучкой плохих офицеров, не раз битых кавалерами в армии Эссекса, рассчитывали противостоять десяткам тысяч победоносных солдат. Ещё глупей и смешней были расчеты на короля. В нижней и верхней палате парламента возник химерический план. Они намеревались вновь призвать отряды шотландцев, собрать рассеявшихся по стране сторонников короля, присоединить их к народному ополчению Лондона, поставить во главе этого нового воинства короля. Для чего? Кажется для того, чтобы защищать этими силами Лондон от армии, которая пока что не собиралась на Лондон, а может быть, для того, чтобы двинуть их против армии, чтобы заставить солдат разойтись по домам.

Дело оставалось за королем. Его необходимо было перетащить на сторону пресвитерианского большинства. Казалось, пресвитериане делали для этого достаточно много. Они содержали его хоть и под стражей, но со всей роскошью, привычной для короля. Ему отдавали все королевские почести, к нему относились с почтением и слушали его, приклонивши колено. Чего бы ещё?