Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Возможно, в тот день он ещё надеялся этим движением только припугнуть парламент и Сити, как армия уже припугнула парламент и Сити с месяц назад. Ферфакс от имени армии адресовал парламенту грозные письма, однако армия, вопреки обычной стратегии Кромвеля, двигалась медленно. Поначалу расчет был сделан на то, что председатель нижней палаты должен был читать эти письма, письма главнокомандующего, в начале каждого заседания. Председатель читал. Опираясь на них, сторонники Кромвеля требовали новых решений, которые могли бы обезоружить подстрекателей народного возмущения. Им удалось объявить изменником каждого, кто подписывается под обращением, которое продолжало висеть в центре города. Эта угроза могла быть серьезной, поскольку она опиралась ополчение, подчиненное индепендентам, однако она опоздала.

В критические минуты всех революций малейшее промедление смерти подобно. Люди из Сити оказались проворней. Толпы безработных ремесленников, матросов, грузчиков и отставных офицеров окружили Вестминстер. Перепуганные представители нации, вместо того чтобы привести в действие подчиненное им ополчение, заперли двери и запретили кому-либо выходить на призывы толпы, желавшей предъявить им свои требования. Они спрятались, когда должны были действовать, и оказались во власти возбужденной толпы.

Первый час не предвещал осложнений. Городской совет представил прошение. Мужи города в самых умеренных выражения просили представителей нации снять с должности новое командование городским ополчением и вернуть прежних командиров, которые были пресвитерианами. Они лишь мимоходом, но твердо указывали при этом, что этого решения с нетерпением ожидает народ.

Представители нации принялись излагать свои глубокомысленные суждения по вопросу, который требовал безотлагательного решения. Собственно, решений могло быть только два: или отдать приказ командирам-индепендентам привести ополчение на защиту парламента, или сменить руководство в угоду толпе и тотчас ознакомить её с этим решением. В первом случае толпу следовало разогнать вооруженной рукой, во втором случае толпа, удовлетворенная исполнением хотя бы одного из своих требований, могла разойтись добровольно.

Склонность представителей нации к пустым разглагольствованиям в критические минуты чуть было не погубила парламент. Толпа ждала. Толпа волновалась. Отставные офицеры и представители Сити вели агитацию. В толпе появилось другое прошение. Его просили принять. Его приняли и зачитали. Оно почти полностью повторяло прошение городского совета. В сущности, вопросы, которые требовали решения, были всё те же. Их уже обсудили. Необходимо было как можно скорее решать. Однако представители нации вновь пустились переливать из пустого в порожнее и переливали до наступления сумерек.

Толпа ждала целый день и не дождалась ничего. Положим, решение так и не было принято, тем не менее кто-нибудь из представителей нации должен был наконец выйти к толпе и что-нибудь объяснить или на худой конец сказать желательно очень длинную речь, о чем угодно, лишь бы речь была долгой и пламенной. У представителей нации даже на это не хватило ума. Их молчание оскорбило толпу. Неподвижность неопределенного ожидания вдруг сменилась жаждой движения. Толпу вовремя подстрекнули. Она ворвалась в коридоры парламента. Она уперлась в запертые двери нижней палаты. Они были сломаны. Несколько депутатов с обнаженными шпагами ринулась навстречу толпе. Толпа опешила и отступила. Самые предприимчивые влезли на решетки окон верхней палаты, швыряли оттуда по лордам камнями и требовали, чтобы парламент выслушал их.

И надо было бы выслушать, призвав в обе палаты по нескольку представителей, ведь выслушивание ни к чему не обязывало, но должно было показать толпе внимание, уважение, и толпа опять-таки могла сама собой разойтись, тем более, что ночь наступала, пора на покой.

Не выслушали, должно быть, из гордости, от растерянности или из страха. Толпа вновь возбудилась. В зал заседаний ворвалось человек пятьдесят. Они были в шляпах, знак неуважения к своим представителям. Они громко требовали, чтобы представители нации подавали свои голоса в пользу смены командования, только-то и всего. Тут уж поневоле пришлось уступить. Прежнее решение было отменено. Командирами ополчения назначили пресвитериан. Толпа на миг успокоилась. Представители нации начали вставать со своих мест. Председатель оставил свое кресло в знак того, что заседание было окончено.

Два часа, час назад этого бы было довольно, чтобы толпа разошлась. Теперь она была слишком возбуждена. Несколько человек вырвались из нее, схватили председателя, усадили в кресло и силой удерживали его, не позволяя снова подняться. Он в растерянности спросил:

– Чего вы хотите?

Ему ответил рев голосов:

– Возвратите нам короля!

– Короля! Короля!

– Подавайте мнение о возвращении короля!

Председатель тотчас объявил предложение. О прениях не могло быть и речи. Все дружно подали за него свои голоса. Один Ладло громко сказал:

– Не согласен!

В сущности, толпа по-прежнему оставалась законопослушной. Она не решалась своей волей возвратить короля, что могла сделать в обстановке полной неразберихи. В её глазах только мнение парламента имело силу закона. Она потребовала этого мнения. Закон был принят, пусть её принуждением. Она признала его и разошлась.

Армии уже ночью стало известно это решение. Оно ошеломило всех, от солдата до генерала. Парламент возвращал королю власть без всяких условий! Принесены были жертвы, кровь пролилась, страна была разорена гражданской войной, и всё это было напрасно?! Это невозможно было признать! Такое признание само собой означало обвинение в мятеже и братоубийстве. После такого признания оставалось только отдать свои головы королю, который был в руках армии и содержался под надежной охраной. Что он после этого сделает с их головами?!

Решение парламента выглядело диким абсурдом. Армия возмутилась, почти так, как в Лондоне накануне возмутилась толпа. Только армейская дисциплина сдерживала солдат. Однако все, от солдата до генерала, были убеждены, что это проделки самого короля. Его громко обвиняли в соумышлении, в вероломстве, в измене. К нему только что прибыл для переговоров комиссар из Шотландии, и ему только что разрешили встретиться с королем, чтобы со стороны армии было актом доброй воли, а не велением разума. Теперь он был заподозрен в сговоре с королем. Он ещё был в постели, когда к нему явились солдаты и потребовали, чтобы он как можно скорее оделся, собрал свои вещи и покинул расположение армии. Три дня назад в расположение армии прибыл Джон Эшбернгем, ещё один посланец от королевы. Он вел себя вызывающе, одним своим видом вседневно нанося оскорбление солдатам и офицерам. Беркли осмелился сделать ему замечание и просил его переговорить с агитаторами, хотя бы из вежливости, для отвода глаз. Он с презрением отвечал:

– Я жил только в хорошем обществе до этого дня. Между мной и этими скотами не может быть ничего общего. Офицеры другое дело. Их нужно склонить на нашу сторону. В таком случае вся армия будет в наших руках.

Эшбернгем вызывал раздражение, но его продолжали терпеть. Решение парламента требовало решительных действий, как ни было очевидно, что армия уже опоздала. Медлительность Кромвеля её подвела. Какие должны были быть эти действия, когда решение парламента имело силу закона, которому армия должна была подчиниться? Каким образом можно было наверстать то, что уже было упущено? На несколько дней армия оказалась в том же состоянии нерешительности, неясности, колебаний, в каком только что оказался парламент, который спровоцировал толпу на возмущение и насилие.

В сущности, армии следовало быстрыми переходами идти на Лондон и оградить парламент от новых насилий. Армия медлила. И Кромвель, и Айртон, и Совет армии пребывали в недоумении. Решение созрело только к первому августа. В этот день генералы и представители армии явились в дом короля. Король встретил их надменно и сухо. Ему официально предъявили условия, на которых армия могла вернуть ему трон, который парламент уже вернул ему без всяких условий. Король слушал эти условия с язвительной улыбкой и явным презрением к тем, у кого находился в плену. Он оказывался прав: армия и парламент до того перессорились между собой, что теперь он мог диктовать им условия. Мало того, что он отвергал каждый пункт, Он говорил отрывисто, Он прибегал к оскорбительным выражениям. Он прямо выражал свое недовольство, что кто-то осмеливается что-то ему диктовать. Айртон вышел из себя и напомнил ему:

– Вы берете на себя роль судьи между армией и парламентом. Однако вы ошибаетесь. Это армия намерена быть судьей между парламентом и вами.

Король уже слышал эти слова. Они имели значение ещё неделю назад. Теперь в них не было для него ни малейшего смысла. Он вышел из себя, грубо его перебил и возмущенно сказал:

– Полно вам, это вы не можете обойтись без меня! Вы погибнете без меня!

Генералы переглянулись в недоумении, ещё не понимая, что в их руках только стража, но уже не король, что они потеряли право тронуть хотя бы волос на его голове. Этого не сообразил ещё растерявшийся Беркли. Поведение короля представлялось ему крайне опасным. Он склонился к нему:

– Милорд, вы обращаетесь к ним таким тоном, как будто располагаете против них какими-то средствами. Я ничего об этих средствах не знаю. Вы скрываете их от меня. В таком случае скрывайте их и от тех, кто присутствует здесь.

Казалось, король спохватился и переменил тон. Увы, и он опоздал. Всем стало ясно, что уже ни договориться, ни обмануть друг друга нельзя. Король не пойдет ни на какие уступки, но армия ни под каким видом не выпустит из своих рук короля. Первым вышел полковник Ренборо и объявил ожидавшим его агитаторам, что с королем ни о чем договориться нельзя. Генералы покинули короля вслед за ним.

Не успели они возвратиться в свой штаб, как на дороге из Лондона появилась вереница карет. Вокруг них в недоумении толпились солдаты. Из кареты выходили утомленные лорды и представители нации, в тот день почти шестьдесят человек. Следом за ними прибывали другие. Всего в расположение армии явилось четырнадцать лордов и около ста депутатов нижней палаты. Они на разные голоса повествовали о том, с каким трудом им удалось спастись от разъяренной толпы, что было большим преувеличением с их стороны. Они были крайне испуганы. Они просили у армии убежища и защиты.

В течение одного часа положение круто переменилось. Армия страшилась открытого разрыва с парламентом, и вот парламент сам прибыл к армии и просил её покровительства. Солдаты и офицеры с радостными лицами окружили прибывших. Они с негодованием выслушивали их путаные рассказы о страшных опасностях, которые им удалось избежать. Их ободряли, хвалили, благодарили Господа за их спасение, заверяли, что в расположении армии они в безопасности. Для всех появление лордов и представителей нации было ошеломляющей неожиданностью. Может быть, один Кромвель через своих сторонников готовил этот сюрприз и с часу на час ожидал беглецов.

Беркли первым понял, что король всё проиграл. Он поспешил сообщить ему эту пренеприятную новость. Он умолял его переменить тон. Он советовал без промедления написать в Совет армии, что готов ещё раз выслушать и рассмотреть его предложения. Он уверял, что это посоветовали ему Кромвель и Айртон, которые заверили его, что на этом условии король может – вернуть себе расположение армии.

Король не внимал его доводам. Он успел получить эстафету из Лондона. Его сторонники извещали его, что оставшиеся члены парламента избрали в обе палаты других председателей, вернули тех одиннадцать пресвитериан, которых только что отправили в шестимесячный отпуск, что таким образом за парламентом сохраняется вся его законная сила. Больше того, обновленный парламент уже приказал армии остановиться, а народному ополчению готовиться к обороне. Бывшие генералы бывшей армии Эссекса спешно набирали полки. К зданию городского совета явилась толпа. Её вожаки уверяли городскую власть, что станут защищать её до последней капли крови. Между горожанами собирались деньги на оборону. На позиции выдвигаются пушки. Уже постановлено, правда, не совсем ясно, кем, звать короля официальным образом в Лондон. Это решение уже под звуки труб возвещено всему Лондону. С часу на час он должно быть доставлено королю. Одно предместье Саутварк выразило протест всем этим мерам. Его представители двинулись к городскому совету, однако были встречены войсками парламента и рассеяны ими с примерной жестокостью.

Король поверил этим известиям. Он возразил на доводы Беркли:

– Я подожду. Написать это письмо я успею всегда.

Он ждал. Ждали Кромвель и армия. Известия из Лондона были противоречивы. Его сторонники сообщали ему, что не все представители нации признали новый парламент. Одни собирались присоединиться к своим товарищам в армии и только опасались насилий. Другие возвращаются в графства, избравшие их. Деньги на парламентскую армию собираются медленно, ещё медленней пускаются в дело. Не всем ополченцам и новобранцам хватает оружия. Индепенденты ведут свою агитацию. Некоторые проповедники призывают с кафедры к смирению и соглашению между армией и парламентом. Многие, очень многие лондонцы хотели бы мира вместо войны.

Третьего августа Кромвель устроил смотр армии, чтобы сплотить и ободрить её. Смотр принимали беглые члены парламента, Это давало солдатам уверенность, что их ведут на правое дело. Прямо со смотра самые надежные из полков отправлялись в поход. Три полка шли впереди, четвертый следовал в арьергарде. Между ними верхом на лошади ехал Ферфакс. За ним следовала вереница карет, в которых поместились беглые депутаты парламента. Толпа приверженцев следовала за ними. Солдаты, которым было приказано оставаться в главной квартире, с лавровыми ветвями на шляпах, провожали их бодрыми кликами:

– Да здравствует парламент! Да здравствует армия! Да здравствует свободный парламент!

Король спохватился. Он ждал слишком долго. Он спешно призвал свой штат во главе с Эшбернгемом и Беркли. Он стал диктовать им письмо, которое следовало отправить Совету армии два дня назад. Он нервничал, путался, выражался неясно, рассчитывая говорить с армией так, чтобы ничего не сказать. С ним вежливо спорили. Споры заняли время. Письмо было составлено с большим опозданием. Эшбернгему и Беркли было поручено доставить его в Совет армии. Они достигли главной квартиры только тогда, когда армия уже подступила к Лондону.

Самым надежным форпостом Лондона служило предместье Саутварк. Оно имело хорошие укрепления, которые слишком трудно, практически невозможно штурмовать кавалерией, а Кромвель располагал только ей. Форты предместья держали под обстрелом не только все подступы к городу, но и сам город, в те времена ещё небольшой. На это предместье была вся надежда парламента и горожан.

Кромвель об этом знал. Он отдал приказ. Полковник Ренборо, глядя на ночь, двинул свой полк на предместье. Казалось, он должен был потерпеть поражение или по меньшей мере повозиться с предместьем несколько дней. Однако городские власти грубо ошиблись, когда встречали в штыки депутацию от предместья и разгоняли её с примерной жестокостью. Жестокость и в самом деле оказалась примерной. При первом же приближении кавалерии, не особенно опасной для них, жители Саутварка предали город, перешли на сторону армии и добровольно открыли ворота. К утру четвертого августа Саутварк был в руках Кромвеля.

Городской совет растерялся, именно в тот момент, когда надо было решительно действовать. Пресвитериане в парламенте метались из стороны в сторону, не зная, крепить ли оборону и дать бой или сдать столицу без боя. Решение так и не было принято. Парламентские войска не сдавались и не сражались. Кромвель медлил и тут, постоянно помня о том, что насилием ничего прочного добиться нельзя. От имени военного совета армии он направил ультиматум городскому совету. Ему предлагалось прекратить сопротивление до двенадцати часов ночи четвертого августа.

Городской совет, по его собственному признанию, заседал день и ночь. Кромвель ждал. Ничего путного никто не придумал, хотя сопротивление ещё было возможно: прими городской совет такое решение, кавалерии Кромвеля пришлось бы туго в кривых и тесных улочках старого Лондона. Городской совет принял решение сдаться.

Утром шестого августа армия вступила в Лондон. С полками авангарда ехал Ферфакс. Кромвель был с полком арьергарда. Горожане приветствовали армию криками одобрения. Возле Гайд-парка её встретили олдермены во главе с лордом-мэром. Все почести достались Ферфаксу. Лорд-мэр приветствовал его и поздравлял с восстановлением мира между армией и парламента. На Черинг-Кросс городской совет представился ему в полном составе и благодарил за умеренность требований, которые предъявляла парламенту армия.

Ферфакс был холоден. Он вступил в Вестминстер. Перед ним открылось жалкое зрелище. Представители нации, только что вооружавшие город против него, были в страхе. Самые ярые противники армии бежали во Францию, командиры ополчения и новых полков, набранных, чтобы сражаться с армией, скрылись в Голландии. Ферфакс успокоил оставшихся и вернул в парламент тех лордов и представителей нации, которые бежали из него в расположении армии и теперь возвращались под её защитой в пышном кортеже.

На радостях представители нации благодарили его в самых выспренних выражениях. Он остался к ним равнодушен и потребовал денег для армии, которой слишком давно не платили. Представители нации тотчас постановили выплатить жалованье за месяц, а заодно постановили признать недействительными все те постановления, которые сами же принимали в последнее время, в том числе постановление о возвращении короля, правда, принятое ими под давлением мятежной толпы. Городской совет тоже был обновлен. И тут царили радость и оптимизм. Ферфакса назначили комендантом Тауэра и преподнесли ему золотую чашу. Для всех офицеров олдерменами был дан роскошный бал.

Кромвель продемонстрировал силу, но не собирался с помощью этой силы добиваться новых и новых решений. Он приказал вывести армию. Армия вышла в необычайном, образцовом порядке, как и вошла. Никто из лондонцев не был обижен. Горожане были поражены. В те времена солдатских грабежей и насилий никому и в голову прийти не могло, чтобы армия могла быть таким единым, слаженным организмом.

Тринадцатого августа он получил письмо от Лильберна, заточенного в Тауэр постановлением лордов, которые таким способом пытались пресечь распространение его неприятных памфлетов и влияние его гневных речей. Ему стало известно о переговорах Кромвеля с королем. В этих переговорах поборник республики видел измену. По своему обыкновению он обличил его, если не в памфлете, то в личном письме. В нем были такие слова:

«Если и теперь вы оставите мои слова без внимания, как это делали прежде, то имейте в виду, что всё мое влияние, все мои средства я пущу в ход против вас и произведу в вашем положении такую перемену, которая вряд ли вам придется по сердцу…»

Кромвеля не испугали эти угрозы. Однако ему не приходилась по сердцу чья-либо вражда. Он хотел мира со всеми. Обращение с Лильберном представлялось ему неразумным и несправедливым. Он явился в Тауэр и встретился с ним. Разговор между ними был долгим. Оба пытались убедить собеседника в своей правоте. Кромвель настаивал, что стоял и будет стоять на стороне закона, порядка и справедливости, поскольку порядок и справедливость могут быть обеспечены только законом. Законны в его представлении были король и парламент, и он вел переговоры с тем и с другим.

Лильберн считал, что король давно опозорил себя и сам поставил себя вне закона, что короля надо судить. Чьим судом? Если судом парламента, то парламент не желает такого суда. По мнению Лильберна парламент тоже давно опозорил себя и сделался жалким. На его заседания является не более семи лордов, а в нижней палате не всегда набирается сто пятьдесят представителей нации, треть, а то и четверть её состава. Решения такого парламента уже давным-давно не законны. Однако парламент может быть распущен лишь королем или, в согласии с давней английской традицией, распустить себя сам. Что ж, у Лильберна на всё был готовый ответ, король его давно признал незаконным, а сам себя этот парламент никогда не распустит. Что же делать? Надо разогнать его силой. По его мнению, у Кромвеля были на это и возможность, и право:

– В моих глазах, вы теперь в Англии из числа самых сильных людей. К тому же вы больше всех отличились чистотой сердца и пренебрегли личными выгодами как никто другой.

Кромвель твердо стоял на своем. Он не допускал и мысли о том, чтобы ещё раз использовать силу армии и заставить представителей нации разойтись по домам. Всё, что он мог обещать, это выпустить Лильберна на свободу. По мнению Лильберна, это можно было сделать прямо сейчас, такому человеку, как Кромвель, только стоило приказать, чтобы стража выполнила приказ. Он был, видимо, прав, однако Кромвель не собирался отдавать никакого приказа. Лильберн оказался в Тауэре постановлением парламента, постановлением парламента он и должен выйти отсюда. Он обещал добиться у парламента такого решения.

Он сдержал данное слово и потребовал от парламента, чтобы он назначил комиссию, которая рассмотрит дело Лильберна и поступит с ним по закону. В парламенте с готовностью обещали, но отложили назначение комиссии на неопределенный срок. Похоже, представители армии начинали оправляться от страха, как только армия вышла из города. Они оказывали тихое сопротивление всем предложениям, которые поступали к ним от имени армии. Прежде всего армия требовала, чтобы нижняя палата отменила собственное решение о роспуске армии. Десятого и девятнадцатого августа предложения армии были отклонены большинством, каждый раз только в три голоса.

Что было делать? Кромвель колебался недолго. Сколько ни твердил он о необходимости договариваться, сколько ни трактовал, что силой ничего путного не добьешься, договориться и на этот раз оказалось нельзя и только новой демонстрацией силы можно было вразумить представителей нации. Он разместил в Гайд-парке полк своей кавалерии, расставил посты у входов в Вестминстер, явился в зал заседаний, гремя шпорами, с солдатами за спиной, и прежние решения, направленные против армии, были отменены.

Он снова вывел свою кавалерию, а представители нации перестали посещать, в знак протеста, зал заседаний. Они возмущались между собой, что теперь армия заправляет всеми делами, что волей армии парламент превратился в пустое место и что, больше того, армия превратилась в третье сословие. Это было справедливое возмущение, но возмущение ни к чему не вело. Что они могли сделать? Или подчиниться насилию, или объявить о своем самороспуске, раз у них отнимают возможность свободно и независимо выражать свою волю. Выбор был между подлостью и благородством, тогда как они, сбежав из Вестминстера, поступили как трусы.

Настало странное время. Никто не руководил отныне событиями, никто их не создавал, они создавались как-то сами собой. Парламент не желал уступать ни армии, ни королю. Армия не желала уступать ни королю, ни парламенту. Король не желал – уступать ни армии, ни парламенту. Парламент считал необходимым для блага отечества распустить армию. Армия считала необходимым, чтобы для блага отечества парламент сам себя распустил. Король считал необходимым, тоже для блага отечества, чтобы ему возвратили его прежнюю, неограниченную, самодержавную власть, с её бесконтрольным правом на произвол, который давно опозорил и обессмыслил себя.

Эти три неравные, однако вполне реальные силы стояли друг против друга и не могли ни устранить противника, ни пойти ему на уступки. Король не шел на уступки из принципа. Парламент не шел на уступки из страха перед армией, из невозможности её содержать и из нежелания себя распускать. Армия не могла пойти на уступки, по меньшей мере до того дня, когда будут удовлетворены её законные требования, то есть будет целиком выплачено всё её жалованье и дана амнистия за участие в гражданской войне.

Кромвель мог распустить парламент, для этого у него было достаточно сил, однако у Кромвеля был сильный практический ум, а его зять и помощник Айртон был хорошим юристом. Оба, хоть каждый по-своему, понимали, что насилие над парламентом приведет, не может привести к новой смуте. Армию создал парламент, без парламента её существование становится незаконным, без парламента вся власть, пусть формально, сосредоточивается в руках короля, и король, в свою очередь, может и должен объявить о роспуске армии, поскольку он у неё в плену и больше всего на свете боится этой враждебной, хорошо организованной силы. А что он без армии? Ничего. Без армии он не удержит власть, не обеспечит порядок в стране.

Страна закипала, стремительно и, казалось, неудержимо. Бедные, безработные, обнищавшие подмастерья, грузчики, матросы, ткачи, пастухи всё чаще поддавались пропаганде левеллеров, которые издавали памфлет за памфлетом, полные угрозами против всего и против всех. Там, внизу, закипали умы, рождались проекты самых неслыханных, полных, всеобщих реформ. В парламент и в армию подавались прошения самого нелепого, но грозного содержания. Когда просителей и памфлетистов привлекали к суду, они отказывались признать законность этих судов и требовали от судей, чтобы те сами очистили незаконно занимаемые места. Когда проповедники с кафедр осуждали распущенность и анархию, толпы верующих бросались к ним, сгоняли их с кафедры и принимались проповедовать сами, причем эти самозванные проповедники то там, то здесь начинали требовать изгнания лордов и короля, республиканской формы правления, полного равенства, равенства не только перед законом, но равного обладания собственностью и получения равных законов. Не королю и его кавалерам было положить предел этим беспочвенным, но чрезвычайно вредным фантазиям.

Армия оставалась единственной силой, способной удержать порядок в закипавшей дурными страстями стране. Разогнав парламент, она должна была бы судить короля, преступления которого перед страной были давно доказаны документами и очевидны для любого солдата. Тем не менее ни солдаты, ни офицеры не представляли себе жизни без короля. Когда майор Уайт в Совете армии объявил, что в королевстве не существует никакой власти, кроме власти и силы меча, его исключили из Совета единогласно, и в полках никто не возмутился, никто не подал протеста, никто не потребовал его возвратить.

Стало быть, короля можно бы было судить, и любой суд, кроме его собственного суда, не мог не признать его виновным в измене. Карл Стюарт был бы низложен. Кому занять его место, если армия и пока что большинство населения не представляет себе жизни в стране? Его сын, мальчик семнадцати лет? Этот юнец, воспитанный в эмиграции, в злобе и нетерпимости? И кто его воспитал? Его мать королева, ещё более упрямая, ещё более несговорчивая, чем её муж. К тому же она была и осталась непримиримой папистской. Одного упрямца сменил бы другой упрямец, только-то и всего.

А что могла сделать сама армия без парламента и короля? Ей оставалось одно: совершать насилие за насилием. Она должна была силой разогнать постылый парламент, должна была силой низложить постылого короля, силой издавать временные законы и силой поддерживать их, силой назначать выборы в новый парламент, и ещё неизвестно, подчиниться ли её силе страна и кто будет избран в новый парламент.

Кромвель был против насилия и видел выход лишь в том, чтобы помирить короля и парламент. Он хотел бы путем договора, путем взаимных уступок заложить основы новой формы правления, когда власть в Англии будет разумно и равномерно распределена между королем и парламент, когда парламент ничего не сможет сделать без короля, но и король ничего не сможет сделать без одобрения и поддержки парламента. Это был его идеал, пока что недостижимый, достигнутый только после десятилетий кровавых смут и ожесточенной борьбы.

К ожесточенной борьбе он не был готов. Он всё ещё надеялся, что король образумится и пойдет на уступки, необходимость и неизбежность которых была очевидна даже для его окружения. Его волей короля вернули в Гемптон-Корт, его наследственный замок. Его волей к нему допустили его самых преданных приближенных, даже тех, кто был известен как самый непримиримый враг парламента и парламентской армии. Он не прекращал переговоров, начавшихся ещё в главной квартире. Беркли и Эшбернгем то и дело появлялись в его доме на Друри Лейн, чтобы выслушать его предложения и передать ответ короля. Сам Кромвель в сопровождении Айртона посещал короля, прогуливался с ним по аллеям парка или запирался с ним в его кабинете и вел с ним переговоры с глазу на глаз.

Он убеждал короля, король надеялся его приручить, запутать его в свои сети и обмануть. Кромвель был и умен и хитер, но открыт, король был хитер, но слаб умом и закрыт, постоянно изобретая новые подвохи и каверзы. Он ласкал Кромвеля притворной любезностью, приманивал его широкими милостями, не всегда понимая, насколько они эфемерны. Он предлагал Кромвелю пост главнокомандующего, которым он и так фактически был, пост начальника гвардии, которой король не имел и которую мог бы иметь только в том случае, если бы принял предложения Кромвеля. Он сулил ему титул графа Эссекса и орден Подвязки, которые не могли прельстить Кромвеля и которые не имели никакого значения, пока король опять-таки не пойдет на уступки. Заодно король предлагал Айртону управление всё ещё мятежной Ирландией и принимал жен Кромвеля и Айртона в Гепмтон-Корте как знатных дам.

Кромвель и Айртон не попались в западню короля, для этого он был, в сравнении с ними, слишком слаб умом и характером. Тем не менее отчасти его интриги были удачны. Им ловко и напоказ создавалась иллюзия, будто Кромвель и Айртон уже на его стороне. Простодушная армия поверила в этот обман. Солдаты заволновались. Кромвель был их героем, они верили, что поступками и мыслями Кромвеля руководит сам Господь. И что же? Кромвель, их опора, их вождь, им изменил? Этого быть не могло, но, как видно, было. Неужели он предал правое дело? Неужели передался на сторону ненавистных пресвитериан? Неужели пошел в услужение королю? Прямых ответов, прямых доказательств не было ни у кого, но и сомнений было достаточно, чтобы ими воспользовались левеллеры и усилили свою агитацию в армии.

Разумеется, Кромвель знал о настроениях в армии, о них ему доносили его офицеры. Армии он не предавал, не передавался и не собирался идти в услужение, но тотчас принял свои меры, чтобы вовремя пресечь эти пустые, ненужные разговоры. Он стал реже посещать короля, ещё реже принимал его приближенных. Король забеспокоился. Его приближенные были в недоумении, ведь им казалось, что Кромвель уже или вот-вот будет на их стороне. Кромвель твердо и ясно отверг их претензии или сомнения: