Текст книги "Восхождение. Кромвель"

– Его несчастия зависели оттого, что он возбудил зависть вельмож и служил чересчур слабому королю, который не умел ни сделаться великим, ни удержать величие, когда оно ему было дано.

Представители нации на этот раз победили, король на этот раз был побежден. Больше того, представители нации провели закон, которому только они сами могли себя распустить, и король дал согласие на него, точно так же, как согласился на казнь Страффорда. Этим законом он был связан по рукам и ногам, но связан лишь до тех пор, пока парламент сам себя не распустит и представители нации не разъедутся по домам. Тогда вся полнота власти вновь перейдет к королю. Что тогда станется со страной? Где гарантии, что король не найдет себе нового Страффорда, ещё более решительного и жестокого, не отменит всех постановлений парламента и злоупотребления и беззакония вновь не обрушатся на страну?

Гарантий не было, никто не решался на эти запросы дать положительного ответа. Все знали, что король Карл упрям, что он жестоко страдал от сознания собственного бессилия, люто ненавидел всех тех, кто вынуждал его это бессилие проявить, никому этого не прощал и готов был мстить всеми доступными средствами за унижение его чести, за нанесенные ему оскорбления. Не успеет вся полнота власти вернуться к нему, уж он не остановится ни перед чем, и вряд ли кто мог сомневаться, что тогда вожди оппозиции заплатят своими головами за одну голову Страффорда.

По правде сказать, большинство представителей нации были люди посредственные, ординарные. Творческих идей они не имели и не были способны к государственному строительству. Насколько нерешителен и слаб был король, настолько многие из них были трусливы. Возбужденная толпа возле Вестминстера и Уайт-Холла, вооруженная шпагами, ножами и палками, их испугала. Казнь Страффорда представлялась им неизбежной, необходимой всё то время, пока её проводили через парламент, и возмутила их души, когда она совершилась. Кое-кто стал роптать и молча отодвигаться от оппозиции в сторону короля. Кое-кто высказывал свое мнение вслух.

Оппозиция была готова рассыпаться и потерять свою силу в парламенте, которая заключалась в сплоченности, в единомыслии, в способности принять любое решение, которое только понадобится в борьбе с злоупотреблением и беззаконием короля. Её вожди тотчас поняли, что любой ропот, любые колебания необходимо в корне пресечь, и они пресекали всё, что грозило единству, с не меньшей бесцеремонностью и жестокостью, чем король и Страффорд прежде пресекали их недовольство. Стоило одному из депутатов в частном разговоре сказать, что мечом правосудия было совершено душегубство, как его имя вычеркнули из списков нижней палаты, а его самого отправили, без суда и следствия, для протрезвления в Тауэр. Стоило графу Джорджу Бристолю Дигби издать на свои средства собственную речь, с которой он выступал против Акта о государственном преступлении, как решением нижней палаты она была сожжена рукой палача, точно так же, как прежде тот же палач публично сжигал памфлеты, написанные пером Джона Лилльберна. Чувствуя, что почва понемногу шатается у них под ногами, что в дальнейшей борьбе они не смогут опереться на тех, кто заколебался и попятился назад, вожди оппозиции всё определенней выражали сочувствие самым левым представителям нации, среди которых всё заметней становился Оливер Кромвель. Более умеренные депутаты им возражали:

– Ради чего сомнительными вопросами затруднять политическую реформу? В деле богослужения, в деле устройства церкви мнения явно разделены, тогда как против произвола абсолютизма единодушно выступает вся Англия. Вот единственный враг, которого следует преследовать без пощады!

На это вожди оппозиции не возражали, они только не знали, что делать дальше, какие именно политические реформы надлежит провести, чтобы произвол абсолютизма был искоренен навсегда. Они медлили, они оказались на перепутье. По всей видимости, один Кромвель знал, что надо делать. Он всегда был всей душой предан истинной вере. Во всем, что касалось её, он не ведал сомнений и колебаний. Он был тверд, он жизнь готов был отдать за неё. Истина Божия всегда стояла у него впереди национальных интересов, впереди политических реформ, впереди государственных дел. Может быть, он был даже рад, что политические страсти после казни Страффорда на какое-то время угомонились. Наступило время истины Божией, было пора повести борьбу за неё.

Он и прежде не терял времени даром. У него появились единомышленники. Самыми преданными были Беринг, Артур Гезлриг и Генрих Вен. Пользуясь затишьем в работе парламента, они вчетвером ещё раз просматривали петиции, направленные в комитет по религии верующими Лондона, Мидлсекса и других графств. Верующих страшило возвращение папизма. Они указывали на потворство папизму со стороны архиепископов и епископов. Они нападали на ленивых, невежественных и нравственно далеко не безупречных прелатов, которые сами не верят в предопределение Божие и не позволяют излагать эту непреложную истину независимым проповедникам. Кромвель с друзьями то и дело находили в этих бумагах искренние жалобы сельских хозяев и простых горожан:

«Власть епископов есть источник и главная причина многих бедствий, притеснений и оскорблений, которые наносятся совести, вольностям и имуществу подданных…»

«В университетах процветают взятки. Почти всюду среди народа господствует громадное и прискорбное невежество. Во многих местах не ведутся проповеди из-за отсутствия проповедников…»

«Учреждено множество патентов и монополий, которые создают почву для множества злоупотреблений. Чрезмерно увеличились налоги и пошлины на предметы первой необходимости и корабельные деньги, Под этим бременем стонет народ…»

«Наша церковь не только сохранила, но и увеличила большое сходство и подобие с церковью римской: в одеяниях, во внешнем оформлении, в обрядах и порядке управления…»

«Прелаты с помощью специальных лиц, которые находятся в их распоряжении, арестовывают и задерживают людей всякого звания. Они штрафуют и сажают в тюрьму. Они врываются в их дома и в помещения для занятий. Они уносят их письма и книги. Они захватывают имущество, устраняют от должностей, против их воли разъединяют мужей и жен, Даже судьи страны запуганы властью и могуществом церкви, и людям негде искать от неё защиты…»

Не могло оставаться сомнений в том, что «членов антихристова клана» необходимо изгнать и таким решительным способом превратить церковь епископальную, королевскую превратить в церковь истинную и народную. Оливер Кромвель смело возглавил это движение. Именно он подготовил знаменитый законопроект «О корнях и ветвях». Как всегда и во всем, в борьбе за него он готов был идти до конца, однако он по каким-то причинам по-прежнему оставался в тени. В конце мая законопроект на обсуждение нижней палаты был вынесен Берингом, а защищал его Генрих Вен:

– Епископат состоит в родстве с папством. В качестве членов верхней палаты епископы больше всех остальных способствовали ухудшению несчастного положения нашего гражданского строя. Пока епископы остаются в стране, в ней не может установиться прочного гражданского мира.

В сущности, его доводы, которые были и доводами самого Кромвеля, не вызывали никаких возражений. Все знали о возмутительной тирании, обрушенной епископами не только на души, но и на имущество верующих. Все знали о незаконных поборах в пользу церковных властей и о бесчинствах церковных судов. Все считали, что епископов надо каким-то образом укоротить. В верхней палате уже перестали считаться с епископами, которые заседали в ней на положении лордов и прежде занимали в ней первое место. Их имена не упоминались отдельно от всех в начале любого закона, который рассматривался палатой, отныне служитель, читавший постановления к скамье епископов становился спиной, в публичных церемониях главенствовали светские лорды.

Правда, всё это была только внешность. Положение епископов нисколько не было поколеблено, и большинство лордов и представителей нации не решалось на него посягнуть. Епископы стояли горой за королевскую власть, без короля они не могли существовать точно так же, как король не мог существовать без епископов, а парламент был монархическим весь целиком, до последнего депутата, ни один из них и помыслить не мог, что страна может остаться без короля, даже Кромвель, подготовивший законопроект «О корнях и ветвях».

Этого ещё было мало, чтобы окончательно усложнить и запутать насущный вопрос о епископах. На плечах епископов держалась не только королевская власть, но и собственность, а собственность несравненно серьезней не только короля, но и парламента. Сами епископы были крупнейшими собственниками и освящали крупную земельную собственность лордов. В Англии ещё помнили, как с разрушением монастырей беззаконием и насилием шел раздел монастырских земель. Кто же мог поручиться, что с низвержением епископов не начнется новым беззаконием и новым насилием новый раздел, от которого пострадают не только епископы, но и лорды? За это не мог поручиться никто, так же как никто не мог поручиться за то, что возвращение епископальной церкви к папизму не кончится возвращением монастырских земель.

Опасения крупных землевладельцев ясно и четко высказал Эдмунд Уоллер, депутат от Корнуолла, тридцати пяти лет, причем этот образованный человек почел нужным углубиться в историю, не только английскую, но и римскую, и потревожил печальные тени Гая и Тиберия Гракхов. Речь получилась пространной, однако её смысл уместился в немногих словах:

– Наши законы и современное устройство церкви перемешаны, как вино и вода. Я смотрю на епископов, как на внешнее укрепление, защитный вал, и я говорю себе, что если им овладеет народ, разоблачена будет та неприятная тайна, что мы ни в чем не сможем ему отказать. Тогда мы должны будем взять на себя тяжкий труд защиты нашей собственности, подобно тому, как мы только что отстаивали её от притязаний короля. Если с помощью всего лишь поднятия рук и представления в парламент петиций ему удастся добиться равенства в церковных делах, его следующим требованием будет аграрный закон, точно так же, как и равенство в светских делах. Милорды, мое мнение таково: необходимо реформировать епископат, но его нельзя отменять!

Угрозы Уоллера не были пустыми словами. Он делился с представителями нации не плодами досужих размышлений в тиши своего кабинета, согреваемый теплом из камина. Многим казалось, что устами этого мало кому известного депутата глаголет сама бунтующая действительность. Там, за стенами Вестминстера, на лондонских площадях, простые ткачи, свечники, торговцы солью, сапожники, плотники открыто проповедовали равенство в церковных делах, а, придя в церковь Христа, грубо вмешивались в ход церковной службы прямо во время богослужений. Там, ещё дальше, в маленьких городках и глухих деревнях, горожане, арендаторы и свободные фермеры отбивали общинные земли у захвативших их осушителей и возвращались на земли, отнятые у них путем огораживаний, и палата лордов уже обсуждала специальное постановление, направленное против тех, кто нарушал права на земельную собственность.

Естественно, законопроект «О корнях и ветвях», подготовленный Кромвелем, вызвал раскол. Палата лордов выступила против него почти в полном составе, и немудрено: почти треть её составляли епископы. Немало крупных собственников оказалось и среди представителей нации. Хайд, Фокленд и Селден, не поддержавшие Акт о государственном преступлении, теперь окончательно отклонились от Пима и Гемпдена и принялись создавать свою, более умеренную, хотя и либеральную оппозицию. Пим и Гемпден, не желая ослабить свой лагерь, не решились окончательно рассориться с ними, тем более им не хотелось ссориться с лордами, которыми утверждались законы. Законопроект «О корнях и ветвях» вызвал жаркие прения, но так и не был принят нижней палатой.

Отвергая преобразования, из опасения, как бы новшества не привели к народному взрыву и переделу имуществ, парламент продолжал наводить должный порядок и шаг за шагом возвращал короля к старинным обычаям, на которых держался английский парламентаризм и которые вот уже двадцать семь лет попирались Яковом и Карлом Стюартами. В июне была распущена королевская армия, которая так и простояла вс1ё это время в бездействии в Йорке. Чтобы успокоить её, был принят акт, который гарантировал скорейшую выплату жалованья. Тем не менее, солдаты и офицеры отказывались разойтись по домам, имея все основания не верить этой бумаге. Парламент обратился к сознательным гражданам. Сознательные граждане сдавали на нужды армии серебряную посуду. Серебряную посуду переплавляли и чеканили новые деньги. В Сити были сделаны новые займы. Денег все-таки не хватило. Пришлось сделать то, что обыкновенно делал король: недостаток покрыли сбором новых налогов.

Армия медленно, но все-таки расходилась. Мало того, что короля оставили без военной поддержки, от него потребовали наказать офицеров, которые плели заговоры против парламента в смутные майские дни, когда велась борьба вокруг Акта о государственном преступлении, и король вынужден был уступить. Он уступил и тогда, когда парламент в конце июня потребовал от него удалить тех дурных советников, которые ещё продолжали его окружать. По требованию парламента он удалил папистов, свивших себе гнездо при дворе. Отныне на руководящие офицерские должности он мог назначать только тех, кто получил поддержку обеих палат. Королева собралась погостить к брату во Францию. Представители нации заподозрили её в том, что она едет просить у брата военной помощи против парламента, и запретили поездку. Король вынужден был согласиться, и королева не покинула Англию. Сам король просил несколько раз разрешить ему поездку в Шотландию, и ему несколько раз отказали.

В июне парламент пошел на отмену таможенных пошлин. В июле были упразднены Звездная палата и Высокая комиссия, эти чрезвычайные суды, наводившие ужас на англичан. В августе были отменены рыцарские штрафы, лесные налоги, преимущественные права королевских закупок по заниженным ценам и корабельные деньги. С этого дня парламент мог контролировать все государственные финансы, в том числе расходы на содержание самого короля.

Только после столь решительного освобождения от ненавистных злоупотреблений и беззаконий, уже в сентябре, сторонникам Кромвеля удалось провести в нижней палате постановление, которым предполагалось очистить англиканскую церковь от ещё более ненавистных родимых пятен папизма. Этим постановлением церковные власти обязывались во всех церквях Англии отодвинуть алтари от восточной стены и безжалостно истребить следы проклятого идолопоклонства, то есть уничтожить все украшения, в том числе изображения Святой Троицы и Богоматери. По всем епископальным церквям прокатились погромы. Стены их оголились, цветные витражи были разбиты, статуи выбросили и пережгли на известку, иконы кромсали и разламывали на части. Этим неистовством пуритане приближали английскую церковь к истинной вере. Религиозная вражда, более опасная и неистовая, чем вражда политическая, расползалась по стране, уже и без того взбудораженной неожиданными и чересчур впечатляющими событиями.

Кромвель ещё успел поставить жгучий, болезненный и наболевший вопрос о молитвеннике, который был составлен со многими уклонениями к папизму и навязан верующим властным, фанатически настроенным архиепископом Лодом. Этот молитвенник уже с возмущением отвергли шотландские пуритане. Английские пуритане относились к нему с некоторой долей терпимости, но только не Оливер Кромвель. Он потребовал, чтобы представители нации своим особенным актом запретили его на всей территории Англии. Под руководством архиепископа Лода англиканские епископы превратили этот молитвенник в духовное оружие в борьбе с пуританами. Естественно, они стали его защищать. В общей сложности они имели в парламенте двадцать шесть голосов, настойчивость и запальчивость Кромвеля только прибавляли им новых сторонников. Вопрос о молитвеннике был снят с обсуждения. Кромвель уже готовил новое наступление на епископов, однако не успел ничего предпринять.

Парламент уже видимо раскалывался на сторонников и противников короля. Хайд и Фокленд окончательно перешли в стан непримиримых врагов оппозиции. Если по внешности единство всё ещё сохранялось, то лишь потому, что парламент стал уставать.

Год был чересчур напряженным. Внезапно парламент разрешил королю поездку в Шотландию, скорее всего, единственно для того, чтобы тот удалился из Лондона, и десятого августа король отправился, как гласила официальная версия, знакомиться с положением в северных графствах. Следом за ним в Эдинбург отправился Гемпден, назначенный эмиссаром, который должен был наблюдать за поведением и связями короля. Главнокомандующим южнее Трента был оставлен граф Эссекс, однако король не счел нужным уточнять его полномочия. Исполнительная власть фактически перешла к парламенту, зато с отъездом короля он лишился законодательной власти, ведь ни один закон, принятый представителями нации и одобренный лордами, не мог вступить в силу без его утверждения.

Король точно отнял у депутатов энергию. Его не стало, и заседания обеих палат становились бессодержательнее, бессмысленнее день ото дня. Наконец всем стало ясно, что время уходит впустую. Многие вспомнили, что дома остались дела, что уже год они не видели своих жен и детей. Представителям нации хотелось отдохнуть. В лучшем случае они, более для отвода глаз, считали необходимым отправиться в графства, чтобы выслушать жалобы и мнения своих избирателей. Решение было принято без проволочек: десятого сентября парламент ушел на каникулы.

Однако Лондон нельзя было оставлять без надзора. Парламент образовал особый комитет из семи лордов и сорока восьми представителей нации, что-то вроде Временного правительства. Его председателем был назначен Джон Пим.

Парламент недаром подозревал, что король Карл отправился в путешествие по северным графствам и по Шотландии с какой-то недружеской, скорей всего каверзной целью, и отправил последить за ним Джона Гемпдена и ещё несколько своих эмиссаров. Пока представители нации наслаждались домашним покоем и выведывали настроение своих избирателей, король трудился не покладая рук, впрочем, в строжайшей тайне от всех. По видимости он прибыл мириться с шотландцами, своими несколько позадурившими подданными. С первых же дней он раздавал им милости одну за другой, пока они не получили даром всё то, за что поднялись на войну со своим королем. Он распространил на Шотландию с таким трудом принятый Акт о трехгодичном созыве парламента, чего прежде безуспешно требовали повстанцы. Он отказался от древнейших привилегий шотландского короля и разрешил шотландскому парламенту участвовать в формировании Тайного совета, который веками формировался одним королем. Он с должной скромностью являлся на пуританские богослужения, он приходил на молебствия, которые по своему усмотрению устраивали общины верующих, искусно делая вид, будто напрочь забыл, что сам же с неумолимой жестокостью эти молебствия запрещал, он терпеливо выслушивал длинные проповеди их проповедников. Предводители восстания получили его полное и окончательное прощение. Больше того, он раздавал им титулы, должности, обещания и награды.

По всему было видно, что старается изо всех сил переманить Шотландию на свою сторону, чтобы использовать её в борьбе с английским парламентом. Главной же тем не менее была тайная жажда во что бы то ни стало отомстить за смерть Страффорда вождям оппозиции. Он ещё раньше догадывался, что вожди оппозиции не только сочувствовали шотландским повстанцам, но и вступили с ними в предательский сговор, поддержав их военное нападение на Английское королевство. Он предполагал, что на этот счет в Шотландии имеются какие-то документы, скорее всего, тайная переписка с предводителями восстания. В его глазах эти документы были бесценны. Предъяви он их в английском суде, обвини он вождей оппозиции, в первую очередь Пима и Гемпдена, в государственной измене, как они обвинили Страффорда, ничего не надо бы было доказывать, такие документы были бы сами по себе доказательством, неопровержимым и смертоносным.

Расточая милости и ласково улыбаясь, он на самом деле под маской смирения охотился за столь вескими доказательствами, надеясь заплатить вождям оппозиции смертью за смерть. В этом деле ему помогал шотландский маркиз Джеймс Грэхем Монтроз, храбрый воин, богатый аристократ, двадцати восьми лет, предводитель не тронутых английской цивилизацией, чрезвычайно воинственных горных северных кланов. Некоторое время этот маркиз склонялся к тому, чтобы поддержать шотландских повстанцев и пользовался полным доверием их предводителей, но вскоре перешел на сторону короля и превратился в ярого роялиста.

Монтроз слишком старался завоевать доверие короля. В своем рвении он был не всегда осторожен. Он писал ему письма, звал в Шотландию и обещал выложить о предводителях восстания всю подноготную, чего король Карл чрезвычайно желал. Письма были шифрованные, однако это обстоятельство не спасло молодого маркиза. Его противники внимательно следили за ним. Одно из посланий попало к ним в руки. Ничего особенно опасного для себя они в нем не нашли, но на всякий случай арестовали Монтроза и заключили в тюрьму. Король явился в Шотландию как раз в тот момент, когда эти нити были оборваны, доступ к секретным документам для него был закрыт.

Однако, как видно, военные победы не пошли шотландцам на пользу. Теперь в самой Шотландии разгоралась внутренняя вражда. Сторонники Монтроза вступились за своего предводителя. Ему был устроен побег. Однажды ночью он внезапно явился в комнату короля. Он открыл ему те тайны повстанцев, которые были известны ему. Он обвинил маркиза Арчибальда Кемпбела Аргайла и герцога Джеймса Гамильтона в том, что они потакали недовольным словом и делом. Он посоветовал королю немедленно арестовать их, чтобы взять их бумаги, в которых наверняка хранится непозволительная переписка с вождями парламентской оппозиции, а если они станут противиться, попросту их умертвить. Из столь решительных предложений королю надлежало понять, что вражда в Шотландии заваривалась нешуточная.

Королю предлагалась явная авантюра, ведь у него в Шотландии не было надежных людей. Он не должен был соглашаться, хотя бы из соображений собственной безопасности, но он согласился. Подготовка к внезапному аресту Аргайла и Гамильтона тянулась трудно и медленно. К тому же король слишком был у всех на виду. Его секреты оказались слишком прозрачными. Кто-то предупредил Аргайла и Гамильтона. Внезапно они вышли из парламента вместе со своими сторонниками и укрылись в замке Киннель, который принадлежал брату Гамильтона герцогу Ланарку, объявив, что они спасаются от ареста и насильственной смерти.

Шотландские лорды поступили разумно. Поднялся шум недоумения и тревоги. Ведь не могли же уважаемые люди бежать ни с того ни с сего, не могли же они здорово живешь прятаться в горной крепости. Выходило, что им угрожала опасность, что им угрожали враги. Какая опасность? Какие враги? Ни у кого не находилось сколько-нибудь разумных ответов, Загадочность происшествия только подливала масла в огонь. Любопытство росло. Король ещё одним необдуманным поступком ещё больше накалил обстановку. Он жаловался, он считал себя оскорбленным, хотя добровольные затворники вовсе не обвиняли его, и вдруг потребовал, что бы Гамильтон был исключен из парламента, пока с его чести не будет снято это пятно.

Парламент никого не стал исключать. Благоразумие и тут взяло верх. Была назначена следственная комиссия. Она проработала очень недолго, и, судя по всему, работала спустя рукава, лишь бы как-нибудь погасить готовый вспыхнуть конфликт. Вскоре комиссия донесла, что чести короля не нанесено никакого ущерба и что сбежавшим лордам не угрожает никакая опасность. Лорды вернулись. Король свернул свою подпольную деятельность, так и не получив никаких документов против ненавистных вождей оппозиции, а чтобы окончательно замять это темное дело, явил беглецам свою милость: Гамильтон получил титул герцога, Аргайл стал маркизом, а Ланарк, имея от роду двадцать пять лет, получил право именоваться графом Левенским.

Казалось, неловкие происки короля закончились пшиком и никому не причинили вреда. Однако обстановка в Англии была уже до того накалена, что и самая ничтожная глупость с любой стороны могла иметь трагические последствия. Так и случилось.

Каникулы пролетели. Парламент возобновил свои заседания двадцатого октября. Не успели представители нации заняться делами, как из Эдинбурга поступило донесение Гемпдена, которому стали известны истинные причины загадочных происшествий в Шотландии. Почти тотчас стало известно, что королева ведет тайную переписку с католическими монархами на континенте и просит у них военной помощи для упрочения пошатнувшейся власти супруга. В нижней палате случился переполох. Шутка сказать: заговор короля! заговор королевы! Пока они отдыхали, наслаждались домашним уютом, король и королева готовили им темницы и топор палача! Вне себя были, конечно, вожди оппозиции, поскольку темницы и топор палача предназначался для них. Волнения охватили также умеренно настроенных депутатов, которые испугались, как бы террор не обрушился и на них, испугались на всякий случай, поскольку умеренные потому и умеренные, что несколько трусоваты. В волнение пришли даже те, кто уже начал склоняться на сторону короля: с таким несерьезным, склонным к смешным авантюрам правителем можно было всего ожидать. Когда в одном из переходов Вестминстера Эссекс и Голланд, явные роялисты, взволнованно обсуждали это нелепое происшествие, подошедший к ним Хайд попробовал высмеять их, напомнив, что год назад они именовали негодяями и Аргайла, и Гамильтона, предводителей шотландских повстанцев, Эссекс задумчиво заметил в ответ: Уж очень всё изменилось с тех пор, и король и народ.

В тот же вечер руководители обеих палат собрались на совещание в Кенсингтоне и Голланда. Все были встревожены. Никто не знал, что следует предпринять. Лорд Ньюпорт решился напомнить:

– Если король вступает против нас в заговоры, то ведь его жена и дети в наших руках.

Это соображение мало кого успокоило. Представители нации потребовали у графа Эссекса, назначенного главнокомандующим в отсутствие короля, чтобы он дал парламенту стражу, и стража была дана. Понятно, что представители нации не ограничились обороной. Они немедленно перешли в наступление. Сторонники Кромвеля обвинили англиканское духовенство в том, что во время богослужений исполнялись каноны принятые общим собранием архиепископов и епископов в прошлом году. Джон Пим внес одновременно два законопроекта, которыми англиканскому духовенству запрещалось заседать не только в палате лордов, что ему полагалось по конституции, но также и в нижней палате. Кромвель его поддержал. В своей жаркой, но отрывочной речи он упирал в особенности на то, что епископам нельзя позволять своими двадцатью шестью голосами тормозить любые законы, принятые большинством обеих палат. Как только это решение стало известно, король тотчас демонстративно заместил пять свободных епископских кафедр именно теми прелатами, которые приняли осужденные нижней палатой каноны. Кромвель с жаром напал на него, обвиняя в желании вернуть епископам прежнее положение и прежнее место в парламенте. Король вновь заупрямился. Он необдуманно горячился в письме к своему государственному секретарю:

«Повелеваю вам уверить моих подданных, что я остаюсь верен учению англиканской церкви в том его виде, как оно было установлено королевой Елизаветой и моим отцом, и что я, по милости Божией, решился умереть за него».

Не следовало бы ему отдавать таких повелений, время было не то. Для представителей нации это повеление прозвучало новой угрозой их безопасности, может быть, жизни. Казалось, они уже были готовы, назло королю, обвинить всех епископов в государственном преступлении, когда грянул гром. Самое страшное было в том, что он грянул внезапно и во всей не с той стороны, с какой можно было его ожидать.

Первого ноября распространилось известие: восстала Ирландия! Подробности были чудовищны. Ирландия требовала свободы отечества и свободы религии, причем требовала именем короля и королевы, от которых они будто бы имели тайные поручения освободить Ирландию, а затем и Англию от засилия пуритан. Заговор зрел в течение нескольких месяцев, однако ни король, ни парламент, увлеченные взаимной враждой, не следили за ним. В Дублине его успели раскрыть только накануне восстания и благодаря этому смогли спасти от разгрома резиденцию английских властей. Все английские поселенцы, все ирландские протестанты были застигнуты врасплох. Началась резня, бесчеловечность которой сравнима лишь с безумствами Варфоломеевской ночи или Сицилийской вечери. Всюду ирландских протестантов и англичан, независимо от пола и возраста, выбрасывали из их жилищ, изгоняли из их владений, истязали и унижали, изобретали самые изощренные пытки, какие только может изобрести религиозная и национальная ненависть, и убивали, убивали, убивали, в гневе, без жалости, без тени раскаяния, точно резали скот. Напротив, ожесточившиеся ирландцы жаждали в один день отомстить за вековые страдания и обиды, причиненные, тоже без жалости и тени раскаяния, англичанами, и с радостью, с гордостью, точно это был подвиг, преследовали врага. Графства, захваченные повстанцами, украсились виселицами. Неубранные тела повешенных раскачивал ветер. Изувеченные трупы плыли по течению рек. Изувеченные трупы валялись по улицам селений и городов, по обочинам проезжих дорог. Горели дома. Полураздетые, голодные беженцы погибали на подступах к Дублину, где ещё сохранялась английская власть, не способная их защитить. Католические патеры провозглашали анафему английским еретикам и в торжественных молебнах благословляли убийства. Успевшие спастись англичане, прибежавшие в Лондон, со страхом в глазах рассказывали о таких неистовствах злобы, которые приводили лондонцев в ужас. Говорили о десятках, о сотнях тысяч убитых, в одном только Ольстере это число доходило до двадцати пяти тысяч, а по всей Ирландии жертвами насилия считали сорок, пятьдесят, до двухсот тысяч ирландских протестантов и английских захватчиков. Возмущение было всеобщим. О причинах жестокости не задумывался никто. В таких случаях англичанину и в голову не может прийти, что он сам кругом виноват.