Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Такими беседами с самим собой успокаивает граф свое сердце в те минуты, когда расходится в нем желчь. Впрочем, подобные минуты бывают редки. Граф – человек деятельный, со здоровым желудком, и углубляться в самого себя он не привык. Каждый день приносит ему новую добычу, и нет времени для метафизических размышлений.

А между тем граф прибыл в Страсбург и творит великие чудеса. В 1783 году в Страсбурге совершается его апофеоз, он достигает зенита своей славы и вступает в четвертый акт своей жизненной драмы. Жизнь его проходит здесь в полном блеске, возбуждая зависть и удивление целого мира. Он исцеляет больных бедняков и помогает им из собственного кошелька, ласково принимает верующего богача и грозно и молча посматривает на неверующего, владей он всеми богатствами мира. Чудесные исцеления случались во все времена, но теперь перед нами новое неслыханное чудо: прославленная во всех концах мира особа, «несмотря на издержки», не занимается игрой или охотой, а посвящает себя лечению больных, просвещению невежественных людей. Смотрите, как среди белого дня он спускается в прокаженную берлогу бедняка и плебея и гордо отказывается от приглашений вельмож. Когда кардинал де Роган, страсбургский архиепископ, пэр Франции, принц крови, желает его видеть, он отвечает: «Если монсеньор болен, то может прийти ко мне, и я исцелю его; если же он здоров, то не нуждается во мне, как не нуждаюсь я в нем».

Между тем небо послало ему несколько учеников, желания и потребности которых он разгадал со свойственным ему тактом. Одним он принялся толковать о медицине, низвержении тиранов и египетских ложах; с другими касался возвышенных предметов, выходящих из сферы обыденной жизни, о посещении его ангелом света и ангелом мрака. Когда ему случалось проходить мимо изображения Спасителя, он безмолвно и грустно останавливался перед ним, как будто в нем восставало тысячелетнее воспоминание. Когда же его спрашивали об этом, он отделывался таинственным молчанием. Действительно ли он вечный жид, известно только одному небу. Одним словом, счастье в Страсбурге не только улыбается, но и смеется ему. Чтоб вполне увенчать его искусство, судьба посылает ему богатого, восторженного и щедрого глупца, и этот глупец не кто иной, как тот же кардинал Людовик де Роган.

Уверенный в его милости, наш шарлатан на улыбку счастья может также отвечать улыбкой.

Приглашаю любопытного читателя взглянуть на него в это время глазами двух очевидцев – аббата Жоржеля, дипломатического фактотума князя Людовика, и геттингенского профессора Мейнерса.

«Когда князь Людовик, – говорит аббат, – наконец был введен в святилище этого эскулапа, то заметил, согласно его собственному рассказу, в физиономии скрытного человека столько достоинства и величия, что проникся благоговейным страхом, и это благоговение подсказывало ему слова, с которыми он обратился к Калиостро. Свидание их, хотя непродолжительное, возбудило в нем страстное желание познакомиться с этим человеком, а лукавый эмпирик так ловко умел говорить и действовать, что приобрел, вовсе не рассчитывая на это, не только полное доверие кардинала, но даже власть над его волей. «Душа ваша, – сказал он однажды князю, – достойна моей, вы заслуживаете того, чтоб я посвятил вас во все мои тайны». Подобное объяснение сильно подействовало на умственные и нравственные способности человека, с давних пор добивавшегося познать тайны алхимии и ботаники.

С этой минуты их отношения сделались доверчивее и откровеннее. Калиостро поселился в Саверне на все то время, когда проживал там кардинал. Их тайные беседы были часты и продолжительны. Я припоминаю, что когда дошли до меня слухи, что барон де Планта (управляющий кардинала) задает в епископском дворце для Калиостро и его мнимой супруги роскошные пиры, на которых токайское льется, как вода, я счел своей обязанностью довести об этом до сведения кардинала. «Знаю, знаю, – отвечал он, – я даже уполномочил его делать эти угощения, если найдет нужным». Наконец он дошел до того, что не имел другой воли, кроме воли Калиостро, и дело в заключение приняло такой оборот, что когда этот «бесстыжий египтянин» вздумал на время покинуть Страсбург и удалиться в Швейцарию, кардинал, узнав об этом, послал своего секретаря провожать его и просить у него предсказать ему будущее. Эти предсказания были сообщены кардиналу секретно, в шифрованном письме».

«Еще до приезда моего в Страсбург, – рассказывает профессор Мейнерс, – я знал положительно, что мне не придется не только говорить с Калиостро, но даже видеться с ним. Я наслышался от многих людей, что он ни под каким видом не принимает здоровых, любопытных путешественников, а с теми, которые, не будучи больны, наконец добивались его аудиенции, он обходился, как со шпионами, самым грубым образом. Но тем не менее и несмотря на то что мне удалось только на одну минуту видеть этого нового бога медицины, когда он промчался мимо меня в карете, мне кажется, что я знаю его лучше многих, проживших целые месяцы в его обществе. Мое неизменное убеждение заключается в том, что граф Калиостро с самого начала был скорее обманщиком, чем сумасбродом, и что до сего времени он остается обманщиком.

Относительно его родины я положительно ничего не узнал. Одни считали его испанцем, другие евреем или итальянцем – и даже аравитянином; рассказывали также, что он уговорил какого-то азиатского князя отправить своего сына путешествовать по Европе и что будто бы он убил этого юношу и воспользовался всем его богатством. Так как граф плохо изъясняется на всех языках и, вероятно, большую часть жизни провел под вымышленными именами, вдали от своей родины, то весьма возможно, что никогда не могли добиться верного сведения о его происхождении.

При первом своем появлении в Страсбурге он вступил в связь с масонами, но эта связь продолжалась только до тех пор, пока он не почувствовал, что сам, без помощи других, может встать на ноги. Он вскоре вошел в милость претора и кардинала, а через них добился покровительства двора, так что противники его не смели и думать низвергнуть его. С претором и кардиналом он обращался, как с людьми, обязанными ему. Кардинальскими экипажами он пользовался без всякой церемонии, как будто они были его собственные. Он утверждал, что атеистов и богохульников узнает по запаху, а испарения их причиняют ему падучую болезнь, припадки которой он, как ловкий фокусник, может представить, если захочет. Теперь он более не хвалится публично своей властью над духами или каким-либо другим волшебством. Однако я знаю наверняка, что он утверждает, что может вызывать духов и при помощи их исцелять болезни, как убежден я и в том факте, что анатомия человеческого тела, характер его болезней или употребление обыкновенного терапевтического метода ему столько же известны, сколько любому шарлатану.

По достоверным рассказам лиц, долгое время наблюдавших за ним, можно заключить, что он необыкновенно вспыльчивый, горячий и непостоянный человек. Поэтому ему и пришла счастливая мысль, которая едва ли когда-нибудь посещала его во всю жизнь, сделаться недоступным и окружить себя, как каменной стеной, напускной скромностью, так как без этой предосторожности он давно бы попался впросак.

За собственный труд он не принимает ни платы, ни подарков. Если он не желает обидеть лицо, сделавшее ему подарок, то не отказывается от него, но, в свою очередь, также дарит вещь, равную по цене, а иногда и дороже. Он не только не берет ничего со своих пациентов, но на целые месяцы предлагает им свою квартиру и стол, не требуя за это никакого вознаграждения. Но при всем этом бескорыстии он живет роскошно, ведет большую игру, постоянно проигрывает, в особенности дамам, так что по малой мере он проживает в год не менее 20 000 ливров. Таинственность, которой Калиостро окружил источник своих доходов, помимо его щедрости и чудесного лечения, заставляет многих верить, что он божественный, необыкновенный человек, изучивший природу во всех ее таинственных проявлениях и, между прочими тайнами, похитивший у нее тайну делать золото. С грустью и негодованием я должен еще прибавить, что этого человека не только принимали и ласкали великие мира сего, которых, впрочем, спокон века морочили подобные люди, но даже ученые, врачи и естествоиспытатели не стыдились входить с ним в сношения».

О, чудные, великолепные дни, если б вы вечно могли продолжаться! Но каждое светило имеет свой назначенный путь, свою кульминационную точку и затем нередко свой быстрый закат. Кардинал Роган с огненным темпераментом и скудными умственными способностями, человек распутный, человек сомнительной честности, в котором страсть к чудесному приняла громадные размеры, походил на труп кита, выброшенного на берег, которым вздумали полакомиться шакалы. Но к сожалению, один шакал не мог долгое время, с ненарушимым спокойствием, лакомиться им; самка шакала, наделенная острыми зубами, подбегает к нему, глубоко вонзает свои зубы в мясо кита, готового вместе с шакалом сделаться ее добычею. Молоденькая французская модистка, «графиня де Ламотт Валуа», побочный отпрыск Генриха II, обладает, без помощи чудесных напитков, египетского масонства или таинственных бесед с духами, достаточным гением, чтоб принять участие в проектах архишарлатана, добиться золотого результата и затем, пожалуй, хоть разбить тигель. Кардинал Роган отправился в Париж, чтоб под ее руководством увидеть долго невидимую королеву, или даже «призрак» королевы, в Трианонском саду поднять розу, выпавшую из прекрасной псевдокоролевской ручки, и в заключение быстро отправиться к черту, захватив с собою и Калиостро.

Проницательный читатель заметит, что мы пришли теперь к знаменитой истории ожерелья, непроходимой путаницы которой мы, впрочем, коснемся здесь только мимоходом, потому что в следующей статье надеемся познакомиться с нею подробнее. А пока вообразим кардинала еще живым китом. В то время он до такой степени проникся ролью авантюриста, что сообщенные ему в секретном письме предсказания великого кофты не могут удовлетворить его, и последний должен был покинуть свои дела, так удачно начатые в Неаполе, Бордо и Лионе, чтоб спешить в Париж.

«Новый Калхас, – говорит аббат Жоржель, – должно быть, плохо изучил внутренности своей жертвы, когда предсказал кардиналу, что счастливая переписка с «мнимой королевой» доставит ему великие милости, что его влияние на государственные дела вытеснит всякое другое влияние и послужит ему для распространения добрых начал к славе и счастью французов». Понятно, Калхас ошибался, но как же и не ошибаться ему? Он хорошо знал, что какие бы ни были милости королевы, какие бы перемены ни посетили землю, его царство только временное. Пусть льется токайское, как вода, а чтоб продолжить наслаждение, им будем пророчить доброе, а не дурное.

Если для Цирцеи де Ламотт Валуа египетское масонство представляется нелепым волшебным напитком, которым можно превратить жирного кардинала в четвероногое животное, то для великого кофты, напротив, эта самая Ламотт Валуа полезна в том отношении, что может откармливать это животное надеждами на милость королевы, чтоб затем им обоим обречь его на убой. Они друг для друга полезны, живут в мире и пьют токайское, хотя в душе ненавидят и презирают друг друга. В таком положении находятся дела весною и летом 1785 года.

Но в то время, когда во дворце кардинала льется токайское, а вне его учреждаются египетские ложи, и золото, и слава, самым сверхъестественным способом, текут как из Парижа, так и из других городов в карманы Калиостро, наступают последние августовские дни, а с ними является и комиссар Шенон. Он забирает всю пресловутую шайку, начиная с кардинала и кончая псевдокоролевой, и заключает ее в Бастилию, разместив по отдельным камерам. Здесь, в продолжение шести месяцев, им дается полная свобода выть дискантом или басом, роптать на судьбу, распространять ложные мемуары, из которых пальма первенства принадлежит книге: «Memoires pour le comte de Cagliostro en presence des autres coaccuses», напечатанной в 1786 году, трактующей о короле Трапезундском, мекском шерифе и «несчастном сыне природы». А между тем ожерелье как бы кануло в воду, Тюильрийский дворец объят ужасом и горем. Париж, а за ним вся Европа, трубит про таинственное дело. Граф «медный лоб» приводится в суд, ставится на очную ставку с дерзкой и бесстыдной Ламотт, истощает все свое красноречие и одерживает победу, за что взбешенная Цирцея «пускает в него подсвечником». Затем, 31 мая 1786 года, парижский парламент после заседания, длившегося 18 часов, в 9 часов вечера произносит свой приговор. Кардинал Роган удаляется «в свое поместье», графине Ламотт бреют голову, выжигают на обоих плечах раскаленным железом литеру V (Voleuse) и подвергают пожизненному заключению в тюрьме Сальпетриер, де Вильета за подделку подписи королевы навсегда изгоняют из Франции, мадемуазель Ге д’Олив, имеющую такое сходство с королевой, оправдывают, а великому кофте Калиостро, хотя обобранному до нитки, возвращается свобода с приказанием немедленно убираться. Его ученики иллюминуют в честь его свои окна, но к чему послужит эта иллюминация? Комиссар Шенон и губернатор Бастилии де Лоне не могут припомнить, чтоб он оставил в тюрьме драгоценные вещи, свертки золота и часы с репетициями. В эту же ночь его спешат отправить в Пасси, а через два дня он уезжает через Булон в Англию.

Так кончилась эта жалкая, шутовская трагедия с ожерельем, и Калиостро снова очутился на негостеприимных берегах Британии.

Прибыв сюда, он с помощью некоего Свинтопа, бывшего виноторговца, а теперь аптекаря, к которому имел рекомендательные письма, кое-как устраивается на Слоун-стрит. Торгует понемногу египетскими пилюлями и продает их, как и в Париже, по 30 шиллингов за гран, говорит умилительные речи о египетских ложах, дает публичные аудиенции, как в Страсбурге, если наклевываются простаки. При помощи учеников составляет и издает «Письмо к англичанам». Там он распространяется о своих неслыханных добродетелях, о несправедливостях, вынесенных им от английских адвокатов, губернатора Бастилии, французских графов и проч. Затем печатает «Письмо к французам», в котором затягивает ту же песнь. И между прочим, предсказывает, как предсказывали уже многие тогдашние писатели, что «Бастилия будет разрушена и явится король, который будет править вместе с государственными чинами».

Но к несчастью, стрелы критики выбрали его своей мишенью, масса враждебных глаз смотрит на него, одним словом, мир делается ему невыносим. Но тем не менее «медный лоб» не трусит, а, напротив, во время этого печального кризиса неожиданно проявляет проблески своего прежнего, поэтического юмора. Некий де Моранд, редактор «Courrier de l’Europe», с некоторого времени задался мыслью вступить в первые ряды врагов Калиостро. Граф, терпевший долго, наконец припоминает случайно в одной из своих публичных аудиенций один обычай, с которым он познакомился еще в Каменистой Аравии. Тамошние обитатели, по его словам, имеют обыкновение ежегодно откармливать нескольких свиней пищею, смешанною с мышьяком, отчего они постепенно пропитываются этим ядом. Таких свиней пускают в лес, где их пожирают львы, леопарды и другие дикие звери, вследствие чего последние умирают, и этим способом лес избавляется от них. Этот замысловатый рассказ служил Моранду предметом постоянных насмешек, и он немало забавлялся им в номерах своего журнала. Граф Калиостро, терпение которого наконец лопнуло, напечатал в форме объявления в «Public Advertiser» (3 сентября 1786 года) письмо на французском языке, не лишенное едкости и аристократической гордости. В этом письме он приглашал остряка редактора позавтракать с ним перед лицом целого света мясом свиньи, откормленной Калиостро, но убитой и приготовленной Морандом. При этом он предлагал пари в 5000 гиней, что на следующий день Моранд умрет, а граф Калиостро будет жив! Редактор побоялся согласиться на подобное пари и принужден был прекратить свои насмешки. Так слабое сияние окружает даже постепенное падение нашего архишарлатана, и он с горькой улыбкой идет навстречу своей судьбе.

Но перенесемся, хоть на мгновение, из этой заграничной жизни на родину, на палермскую улицу, где родился Калиостро. Закопченный город, с его грязью и пылью, старый почерневший дом Бальзамо, даже кровати и стулья, – все на своем месте, только один Бальзамо изменился и ушел далеко. Заглянем в этот дом, так как нам представляется к тому прекрасный случай.

В апреле 1787 года Палермо увидел в своих стенах замечательного путешественника – это был не кто иной, как великий Гете из Веймара. За табльдотом ему пришлось много слышать о Калиостро; кроме того, он узнал, что французское правительство поручило одному палермскому юристу собрать сведения о родословном дереве Иосифа Бальзамо и составить об этом записку.

Ему удается не только познакомиться с этим юристом, но даже видеть конспект записки. При разговоре с ним он старается узнать, нет ли возможности проникнуть в дом семейства Бальзамо, из которого в живых остались еще его мать и сестра-вдова. Юрист отказывается исполнить просьбу, а отсылает его к своему писарю. Тот, в свою очередь, представляет тоже некоторые затруднения и рассказывает, что ему пришлось выдумать басню о пенсионе, будто бы назначенном правительством семейству Бальзамо, чтоб только добыть от него генеалогические документы, а так как это дело уже теперь кончено и бумаги отосланы во Францию, то ему желательно бы было как можно реже попадаться на глаза этому семейству.

«Это были слова писаря, – продолжает Гете. – Но так как я не оставлял своего намерения, то мы, после некоторого совещания, решили, что я выдам себя за англичанина, который привез известие от Калиостро, отправившегося, после выхода из Бастилии, в Лондон.

В назначенный час – это было около трех часов пополудни – мы отправились в путь. Дом находился на углу переулка, недалеко от главной улицы Иль Казаро. Поднявшись по жалкой лестнице, мы очутились в кухне. Женщина среднего роста, широкоплечая и коренастая, но не толстая, мыла кухонную посуду. Она была одета довольно опрятно, и лишь только мы вошли в кухню, как она поспешила перевернуть на изнанку свой передник, чтоб скрыть от нас его грязную сторону. Она сейчас же узнала моего спутника и весело сказала ему: «Синьор Джованни, вы принесли нам добрые вести? Вы, верно, добились какого-нибудь толку по нашему делу?» На что он возразил: «По вашему делу я еще ничего не узнал, но вот иностранец, который привез поклон от вашего брата и может вам рассказать, как он теперь живет».

Хотя этот поклон и не входил в наш уговор, но тем не менее вступление было сделано.

«Вы знаете моего брата?» – спросила она.

«Его знает вся Европа, – ответил я, – и полагаю, что вам приятно будет узнать, что он находится в безопасности, так как вы, вероятно, до сих пор сильно беспокоитесь об его участи».

«Войдите, – сказала она, – я сейчас приду».

Мы вошли в просторную и высокую комнату, которая бы у нас могла служить залою; по-видимому, эта комната составляла всю квартиру семейства. Единственное окно освещало стены, которые некогда были выкрашены и на которых были развешаны черные изображения святых в золотых рамах. Две большие кровати, без занавесок, стояли у одной стены, у другой помещался шкафчик, имевший форму письменного стола. Старые камышовые стулья, спинки которых некогда были вызолочены, стояли подле, а кирпичи на полу во многих местах были глубоко вдавлены. Остальное, впрочем, было чисто, и мы подошли к семейству, собравшемуся на другом конце комнаты, у единственного окна.

В то время как мой проводник объяснял старухе Бальзамо, сидевшей в углу, причину нашего посещения и по случаю ее глухоты несколько раз, громко, повторял ей свои слова, я успел оглядеть комнату и остальных лиц. Шестнадцатилетняя девушка, довольно высокого роста, черты лица которой от оспы сделались неясны, стояла у окна; подле нее помещался молодой мужчина, его неприятная, изуродованная оспою физиономия мне также бросилась в глаза. В кресле, напротив окна, сидела или, скорее, лежала больная, крайне некрасивая женщина, по-видимому, одержимая спячкой.

Когда мой проводник достаточно объяснился, нас пригласили сесть. Старуха сделала мне несколько вопросов, которые я, прежде чем отвечать, просил перевести, так как сицилийский выговор мне был непонятен.

Между тем я с удовольствием смотрел на старуху. Она была среднего роста, но хорошо сложена; ее правильное лицо, не обезображенное даже старостью, дышало спокойствием, которым обыкновенно наслаждаются люди, лишенные слуха; звук ее голоса был мягок и приятен.

Я ответил на ее вопросы, и мои ответы были ей переведены.

Медленность нашей беседы дала мне случай сократить мой рассказ. Я сообщил ей, что ее сын получил свободу и в настоящее время находится в Англии, где его приняли хорошо. Ее радость при этом известии сопровождалась выражением душевного умиления, а так как она говорила тихо и медленно, то я мог понимать ее.

Между тем вошла ее дочь и подсела к моему проводнику, который в точности повторил ей весь мой рассказ. Она надела чистый передник и убрала свои волосы под сетку. Чем более я на нее глядел и сравнивал с ее матерью, тем более поражало меня несходство этих двух женщин. Здоровьем, бодростью дышала вся фигура дочери; ей было около сорока лет. Ее веселые голубые глаза глядели умно, в них не заметно было ни малейшей тени недоверчивости. Когда она сидела, наклонив вперед голову и положив руки на колени, вся ее фигура казалась длиннее, чем когда она стояла. В остальном ее скорее тупые, чем острые черты лица напоминали мне изображение ее брата, известное нам по гравюрам. Она много расспрашивала меня о моем путешествии, о моем желании видеть Сицилию и была вполне уверена, что я возвращусь и буду присутствовать вместе с ними на празднике св. Розалии.

В то время как старуха снова обратилась ко мне с вопросами, на которые я старался ответить, дочь вполголоса разговаривала с моим проводником, но так, что я имел повод спросить, о чем идет речь. Он отвечал, что синьора Капитуммино рассказывала ему, что брат остался ей должен 14 унций. Она перед его быстрым отъездом заложила для него свои вещи, но с тех пор не слыхала о нем ничего и не получала ни денег, ни вспомоществование, хотя он, как слышала она, владеет огромным богатством и живет с княжеской роскошью. Не возьмусь ли я, по моем возвращении, напомнить ему об этом долге и выхлопотать ей вспомоществование, да, кстати, не захвачу ли с собой и письма от нее? Я предложил свои услуги. Она спросила, где я остановился и куда прислать письмо? Я уклонился указать мою квартиру и обещал на другой день зайти за письмом.

Затем она рассказала мне свое горестное положение; она вдова с тремя детьми, из которых одна девочка воспитывается в монастыре, другая находится при ней, а сын учится в школе. Кроме детей, у нее на руках мать, которую она содержит, да больная женщина, взятая ею из христианского милосердия. Всех ее трудов едва хватает на добывание необходимого. Она знает, что Бог не оставляет без награды добрых дел, но все-таки ей тяжело бремя, которое она так долго несет.

Молодые люди вмешались в разговор, и беседа сделалась оживленнее. Между тем, среди разговора, я услышал, как старуха спросила свою дочь, принадлежу ли я к их святой вере? Я мог заметить, что дочь постаралась ловко отклонить этот вопрос, сказав матери, что иностранец очень расположен к ней и что неудобно кого-нибудь спрашивать о подобном предмете.

Так как они слышали, что я вскоре уезжаю из Палермо, то начали упрашивать меня опять возвратиться; в особенности они хвалили торжественный праздник св. Розалии, подобного которому не увидишь в целом мире.

Мой проводник, которому уже давно хотелось уйти, знаками положил конец беседе, и я обещал на другой день вечером снова зайти за письмом.

Мой проводник был весьма рад, что все удалось, и мы расстались довольные.

Нетрудно представить себе впечатление, которое произвело на меня это бедное, благочестивое и доброе семейство. Любопытство мое было удовлетворено, но их простое и ласковое обращение возбудило во мне участие, усилившееся еще размышлением.

Во мне немедленно проявилась забота о следующем дне. Понятно, что мое посещение, поразившее их в первый момент, после моего ухода, должно было возбудить у них толки. По родословной я знал, что многие члены семейства еще были живы; естественно, что они созовут своих друзей, чтоб в их присутствии повторить мой рассказ. Желания своего я достиг, и мне оставалось только поудачнее довершить это приключение. Поэтому на другой день, после обеда, я отправился в их жилище. Они удивились, когда я вошел. «Письмо еще не готово», – сказали они, причем сообщили мне, что некоторые из их друзей желают познакомиться со мной и сегодня вечером обещали прийти к ним.

Я сказал, что завтра утром уезжаю, что мне нужно сделать кое-какие визиты, упаковать вещи, поэтому-то я и пришел к ним пораньше.

В это время вошел сын, которого я вчера не видел. Фигурой и ростом он походил на свою сестру. Он принес письмо, которое хотел мне вручить и которое, по обычаю страны, попросил написать публичного нотариуса. Молодой человек имел скромный и печальный вид, осведомился о своем дяде, расспрашивал о его богатстве и грустно прибавил: «Зачем он забыл свое семейство? Мы были бы очень счастливы, – прибавил он, если б когда-нибудь он приехал к нам и помог нам. Но каким образом он открылся вам, что у него есть родственники в Палермо? Говорят, что он от нас отказывается и выдает себя за человека знатного происхождения». Я отвечал на этот вопрос, что если его дядя и имеет причины скрывать свое происхождение от публики, то относительно своих друзей и знакомых он не делает из этого тайны.

Сестра, вошедшая во время этого разговора и, благодаря присутствию брата и отсутствию вчерашнего друга, имевшая больше смелости, приняла живое участие в нашей беседе. Они просили, когда я буду писать, кланяться дяде, а также уговаривали меня снова приехать в Палермо и присутствовать на празднике св. Розалии.

Мать согласилась с детьми. «Синьор, – сказала она, – хотя и не совсем прилично, что я, имея взрослую дочь, принимаю посторонних мужчин в своем доме и тем навлекаю сплетни и разные толки, но все-таки мы будем очень рады, если вы снова приедете в наш город».

«О, мы вместе пойдем с синьором на праздник, – закричали дети, – выберем удобное местечко, откуда можно будет видеть всю процессию. Вот полюбуется-то он экипажами и в особенности иллюминацией!»

Между тем старуха читала и перечитывала письмо. Когда она услышала, что я хочу проститься, то встала и передала мне сложенную бумагу. «Скажите моему сыну, – проговорила она с живостью, даже с одушевлением, – скажите, как обрадовало меня известие, привезенное вами о нем! Скажите ему, что я прижимаю его к своему сердцу, – тут она протянула руки и снова сложила их на груди, – что я всякий день молю за него Бога и Пресвятую Деву, что я посылаю ему и его жене мое благословение и желаю только видеть его еще раз перед смертью, видеть этими глазами, пролившими так много слез о нем».

Оригинальная нежность итальянского языка придавала еще более выразительности и благородства этим словам, которые сопровождались оживленными жестами, имеющими особую прелесть в этом народе.

Не без волнения простился я с ними. Они протянули мне руки, дети проводили меня за дверь, а когда я спускался с лестницы, то вскочили на окно, выходившее из кухни на улицу, кричали мне, посылали поклоны и повторяли, чтоб я не забыл приехать опять. Я еще видел их стоящими на балконе, когда поворотил за угол»⁴.

Бедная Феличита! Разве напрасны все твои молитвы, твои благословения и старческие слезы! Для тебя одной, может быть, они отрадны. Что же касается синьоры Капитуммино и ее сирот, то мы вполне надеялись, что 14 унций будут уплачены ей, и этими деньгами хоть на время облегчится ее тяжелое бремя. Но к сожалению, наши надежды не оправдались и, вследствие неблагоприятных обстоятельств, этого не случилось!

Между тем граф Калиостро продолжает разыгрывать свой пятый акт; блеск, окружавший его, теряет свою силу и постепенно переходит во мрак. В Англии, впрочем, нашлись сумасброды, которым нетрудно вскружить голову. Лорд Джордж, принимавший участие в волнении папистов, отправляется с ним к графу Бартелеми или Адемару и, щеголяя отвратительной риторикой, на плохом французском языке поносит французскую королеву, но какая польза от этого? Наделав шуму, лорд Джордж снова должен в один прекрасный день прогуляться в Ньюгейтскую тюрьму, так как ругательствами не уплатишь долгов. Аптекарю Суинтопу наконец наш шарлатан делается в тягость; французские шпионы показывают свои физиономии, не обещающие ничего хорошего; спрос на египетские пилюли плох; стая хищных адвокатов чует падаль и снова принимается ее теребить, так что графу Калиостро волей-неволей приходится покинуть Англию.

Но куда направить путь? В Базеле, в Бине (Шеппе), во всей Швейцарии закрыты игорные дома. В Э, в Савойе, есть еще воды, но в них никакой рыбы не выудишь; в Турине сардинский король приказывает Калиостро немедленно выехать; подобную же участь готовит ему император Иосиф в Ровередо. «Медный лоб» подделывается к духовенству, «в Триенте вновь раскрашивает иероглифами ширмы», бросая, так сказать, последние искры огня, некогда так ярко горевшего, закладывает бриллианты, мечется из стороны в сторону, кается, вновь грешит и не знает, что делать. Судьба уже опутала его своею сетью, затягивает ее крепче и крепче, и скоро некуда будет выйти ему из этой западни.

Выгнанному из Триента, что ему остается делать с новыми иероглифическими ширмами, что делать с самим собою? Наскучив скитальческой жизнью, Лоренца начинает пробалтываться о семейных тайнах; ее тянет в Рим, к родному очагу, к могиле матери, в мирный уголок, где бы она могла укрыться от всех передряг. Для несчастного графа все места одинаковы; выведенный из терпения неуместной болтливостью своей жены, он решается ехать в Рим. Отчего же и не ехать?

В один прекрасный майский день 1789 года (в то самое время, когда началось достославное дело во Франции, куда доступ закрыт для него) въезжает он в Вечный город. По всему вероятию, злой дух привел его сюда. 29 декабря того же года инквизиция, давно следившая за ним, открывает его убежище, хватает и заключает его в крепость Св. Ангела.

Граф Калиостро не теряет еще надежды, но тем не менее, нам остается сказать о нем только несколько слов. Напрасно своим томпаковым языком и «медным лбом» создает он химеру за химерой, просит религиозных книг, которыми его снабжают, требует чистого белья и свидания с женою, в чем ему отказывают, доказывает, что египетское масонство – божественное учреждение для заблудших и что если бы св. отец знал его, то, наверное, принял бы под свое покровительство. Затем он распространяется о том, что в Европе рассеяно более четырех миллионов масонов, поклявшихся изменить социальный порядок, но все напрасно! Его не слушают и не дают свободы. Донна Лоренца томится, невидимая им, в соседней келье, наконец начинает каяться. Он, чтоб предупредить ее, также сознается во многом; инквизиция пользуется его исповедью, просеивает ее, и таким образом составляется биография Бальзамо; но инквизиция по-прежнему держит его под замком. Наконец, после восемнадцатимесячных мучительных допросов, святейший отец изрекает следующий приговор: «Рукопись египетского масонства сжечь рукою палача, а приверженцев подобного масонства предать проклятию; Джузеппо Бальзамо, хотя и сбившемуся с пути истины, не отказывается в милосердии и дается возможность искупить свои грехи в пожизненном заключении». Так в апреле 1791 года кончилась деятельность несчастного шарлатана.