Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Заблуждение, недостатки и положительные ошибки Вольтера, по нашему мнению, принадлежат суду критики, и она должна произнести над ними свой строгий приговор. Но в то же время не следует вторить проклятиям, которыми многие достойные люди, может быть, с лучшими намерениями, осыпают его и по сие время. Его характер, по-видимому, был вполне открыт и обыкновенен и казался бы нам таким, если б внешние влияния не извратили наш взгляд. Также в нравственном отношении его нельзя назвать дурным человеком, – в огромной массе людей он все-таки был одним из лучших. Цель Вольтера при его борьбе с христианской религией, к несчастью, была смешанного рода, но, в сущности, приблизительно та же самая, которую мы встречали не только в противниках, но и в защитниках ее.

У него не было достаточной любви к истине, но он обнаруживал любовь к прозелитизму – чувство естественное и всеобщее, и если оно руководится честными побуждениями, то заслуживает скорее сострадания, чем ненависти. Как ветреный, беззаботный, светский человек, он чужд ненависти, в нем преобладают симпатичность, веселость и любезность. Наступило время, когда и его следует судить по его внутренним, а не случайным качествам, и ему нужно отдать справедливость, потому что несправедливость не приносит пользы ни человеку, ни вещи.

В действительности же заслуги Вольтера принадлежат природе и ему самому, главные же его ошибки – времени и его родине. В знаменитую эпоху Помпадур и «Энциклопедии» он играет главную роль, и это происходит от того, что он больше походит на преобладающую массу людей, чем отличается от них. Время Людовика XV было время странное, оно в некотором отношении составляло какой-то роман в истории человечества. Относительно роскоши и нравственной распущенности, практической и материальной культуры, полнейшего застоя всех умственных сил эта эпоха напоминает эпоху римских императоров. Там также преобладал внешний блеск и внутреннее гниение, утонченность чувственных искусств, в которые входило не только поваренное искусство, но и эффектная живопись и эффектная литература, – одно только искусство добродетельной жизни было забыто. Вместо любви к поэзии господствовал «вкус» к ней; изящные манеры прикрывали нравственную распущенность – одним словом, этот мир представлял странное зрелище социальной системы, которой держалось большинство образованного класса, разъедаемого атеизмом. У римлян вещи шли своим естественным порядком: свобода, общественный дух постепенно утрачивали свое значение; эгоизм, материализм, низость деспотически заявляли свои права, пока наконец политическое тело, лишившееся оживляющей крови, не сделалось смердящим трупом и не досталось в добычу хищным волкам. Тогда, под руководством Аттилы и Алариха, началось всемирное зрелище разрушения и отчаяния, в сравнении с которым все «ужасы Французской революции» и все наполеоновские войны представляются веселым турниром. Наша европейская община избежала подобного страшного суда и именно вследствие тех причин, которые, надеемся, и впоследствии будут охранять ее. Если бы не было другой причины, то можно полагать, что в государстве, где существует христианская религия, где она раз существовала, общественная и частная добродетель – основание всякой силы – никогда не исчезнет, но в каждом новом веке и даже при полнейшем нравственном упадке будет жить надежда, которая, в течение веков, превратится в уверенность, что эта добродетель возобновится.

Что христианская религия продолжает существовать, что геройское мученичество еще живет в сердце Европы, готовой всегда восстать против тирании, то это обстоятельство следует назвать не заслугою века Людовика XV, а счастливым случаем, от которого он не мог отрешиться. Ибо на этот век нужно смотреть как на эксперимент, пытавшийся разрешить, по-видимому, еще не разрешенный для всеобщего удовлетворения вопрос: в какой степени жизненная сила политической системы, основанной на собственных интересах, просвещенной донельзя, но не признающей ни Бога, ни божественности в человеке, будет существовать и процветать? Многие полагают, что нашей любви к личному удовольствию или счастью, как его называют, будет предоставлено самой уважать права других, мудро руководиться своими собственными и только из чисто политико-экономических принципов исполнять долг доброго патриота. Так что относительно государства, или просто социального положения человека, придется смотреть на веру, выходящую из пределов чувственности, и добродетель, возвышающуюся над добродетелью простой любви и ненависти, как на лишние, несущественные качества, служащие только для украшения.

С другой стороны, многие не соглашаются с этой доктриной, потому что в этой смеси противоречивых предположений они не находят принципа, который бы поддерживал целое. Ибо если ограничить бесконечно растяжимый эгоизм одного человека таким же эгоизмом другого человека, то перед нами, по-видимому, явится мир, составленный из поочередно отталкивающихся тел, чуждых сдерживающей их центростремительной силы, вследствие чего они постепенно рассеиваются в пространстве и образуют дикий хаос, а не обитаемую солнечную или звездную систему.

Если век Людовика XV относительно этого вопроса не сделался experimentum crusis, решающим испытанием, то, вероятно, причина заключалась в том, что подобные эксперименты обходятся слишком дорого. Природа позволяет раз или два в течение тысячелетий уничтожать целый мир для научных целей, но должна удовлетвориться уничтожением одного или двух королевств. Век Людовика XV, по-видимому, представляется весьма поучительным экспериментом. Но мы должны также заметить, что действия этого эксперимента были задержаны значительной разрушительной силой, именно религией, присущей еще многим, верой в невидимую добродетель, которую французские пуристы, несмотря на все их старания, не могли смыть с лица земли. Люди сделали все, что было возможно, сделать более этого не в состоянии ни один человек. Даже самый заклятый враг, полагаем мы, не будет обвинять их за несвоевременный взгляд на невидимые и духовные вещи и будет далек от того, чтобы распространять этот невидимый род добродетели, если и они не поверят в ее возможность. Великие подвиги и жертвы Древнего мира были не добродетелями, а «страстями»; эти античные личности находили вкус быть героями, имели глупость умирать за истину! У наших же философов единственная добродетель заключается в так называемой ими «чести», главное божество которой – «сила общественного мнения». Относительно добродетели чести мы позволяем себе сказать, что она законная дочь и наследница нашего старого знакомца – тщеславия и известна еще с создания мира, но известна больше в качестве странствующей актрисы или горничной, нарядившейся в поношенное барское платье. Ей никогда не суждено было возвыситься до королевы или повелительницы человеческой души, чтоб предписывать ей с величайшею точностью те правила, которых она должна держаться при всех практических и нравственных случаях.

Относительно же силы общественного мнения мы должны сказать, что эта сила хорошо известна нам. Она признается неизбежной и полезной, но ни в каком случае ее нельзя назвать совершенной или божественной силой. Спрашивается, какой божественный, истинно великий подвиг совершила когда-нибудь эта сила? Разве сила общественного мнения влекла Колумба в Америку, заставляла Иоанна Кеплера вести не роскошную жизнь с астрологами и шарлатанами Рудольфа, а гибнуть от нужды и недостатков во время открытия им звездной системы? Еще нереальнее представляется она как основа всеобщей или личной морали. Рассматриваемая отдельно, она может быть названа бездонной глубиной, потому что без высшей, общей всем душам санкции, без веры в необходимую вечную или в надземную божественную природу добродетели, живущую в каждом человеке, – какую пользу может нам принести нравственное суждение тысячи или тысячи тысяч индивидуумов? Без высшего руководства, откуда бы оно ни происходило и как бы ни называлось, сила общественного мнения, по-видимому, сделалась бы бесцельною и крайне бесполезной силой. «Освещайте собственные интересы! – кричит философ. – Освещайте их насколько возможно!» Мы уже раньше видели эти собственные интересы: свет их больше походит на свет фонаря, достаточный, чтоб вывести человека из лужи, но для нас и для мира весьма неудовлетворительный! С помощью такого жалкого фонаря трудно будет человеческому роду отыскивать дальнейший путь сквозь неведомое время и непроглядную мглу.

Впрочем, мы не желаем более останавливаться на подобных мелочах. Наше намерение было только высказать, что этот век, называемый веком философов, был, в сущности, жалким веком, что ничтожная нравственность, которой он владел, большей частью заимствована из тех веков, которые он называл варварскими. Ибо никто не станет утверждать, чтоб эта «честь», эта «сила общественного мнения» была новая, а не сдерживающая, предотвращающая сила; она не могла создать новой добродетели, но могла сохранить только то, что уже существовало. Вообще о веке Людовика XV можно сказать, что вся его сила и нравственная прочность, все его знания, словом – все, чем он владел, было заимствованное. Он хвалился, что был веком Просвещения, и просвещение было действительно налицо, но только вне освещенных окон ничего не было видно. Этому веку мы не обязаны ни великими теориями или учреждениями, делающими человека человеком, ни теми открытиями, которые внешняя природа предоставляет его целям. Какой плуг или печатную машину, какое рыцарство или христианство, какой паровик, суд присяжных изобрели эти философы для человечества? Они, в сущности, ничего не изобрели. Мы не обязаны им ни одной добродетелью, ни одною человеческой силой, так что век Людовика XV во всех отношениях принадлежит к бесплоднейшим эпохам в истории. И действительно, вся деятельность наших «философов» явно противоречила изобретениям. Они жили не для того, чтобы производить, но чтоб критиковать созданное, хулить и рвать его на части, – ремесло незавидное, иногда полезное, но в целом пошлое, нередко продукт и причина пошлого образа мыслей человека, занимающегося долгое время этим ремеслом.

Если смотреть на тогдашнее положение дел, то неудивительно, что век Людовика XV был тем, чем он должен был быть: веком, чуждым благородства, добродетели и высокого проявления таланта; веком скудного света, скептицизма, обильного насмешкой во всех формах и видах. Поэтому и непоразительно и даже не заслуживает порицания, что Вольтер, вожак этого века, обладал в высшей степени всеми его качествами. Но во всяком случае, его неутомимая деятельность оказала серьезные действия; искры, которые он так легкомысленно разбрасывал вокруг себя, причинили страшные пожары и вместе с тем породили столько же добра, сколько и зла. Но несправедливо взваливать на него, как на «ограниченного смертного», более той ответственности, которая подобает каждому смертному. Впрочем, эта бесплодная эпоха, как эпоха землетрясений и бурь, следовавших за ней, теперь миновала, – она принадлежит прошедшему, она не бесполезна и не лишена исторического значения как для нас, так и для наших потомков…

Нетерпимость и враждебность не приносят пользы никакому делу, а тем менее делу нравственной и религиозной истины. Умный человек отлично понимает, что «при каждом споре, в тот момент, когда мы начинаем сердиться, мы перестаем бороться за истину и вступаем в спор уже за самих себя». Не следует сомневаться в том, что Вольтер и его последователи, как вообще все люди, живущие и действующие в Божьем мире, наконец могли бы направить свои силы к добру. При самом пристрастном суждении нужно согласиться, что при всем зле он совершил и много добра. Как знаменательны для нас эти немногие слова: он нанес смертельный удар суеверию. Этот страшный призрак, живший во мраке и боявшийся света, исчез без возврата со всеми своими пытками и отравами. И это была его великая заслуга. Разве крик: «Смерть папистам!», неопределенный или притворный ужас пред «смитфильдскими кострами» не производят действия на некоторые умы и в наше время? Кто хоть немного вглядывался в признаки нашего времени, тот мог заметить, что не только «смитфильдские костры», но и «эдинбургские колодки»³⁷ (которые также не следует забывать) – вещи далеко, далеко лежащие позади нас, отделенные от нас стеною веков, хотя прозрачной, но твердой, как алмаз. Суеверие скрылось в свою нору, чтоб там умереть; предсмертная агония может продолжаться десятки и сотни лет, но смерть уж у него в сердце, и ему не придется более бременить землю. Что вместе с суеверием исчезнет и религия – кажется нам неосновательным опасением. Религия не может исчезнуть. Дым горящей соломы может на время заслонить небесные звезды, но они появятся вновь. В заключение мы считаем нужным повторить давно известное мнение, что верующему человеку неприлично смотреть с ужасом и отвращением на неверующего, – к нему следует относиться только с сожалением, надеждой и братским участием. Если он отыскивает истину, разве он не брат нам и не достоин сожаления? Если он не ищет истины, то разве он также не брат нам и не достоин еще более сожаления? Старинный писатель Людовик Вивес³⁸ рассказывал повесть о том, как мужик убил осла за то, что тот выпил луну. Полагая, что мир не может обойтись без луны, он и убил осла, чтоб вновь возвратить ее миру. У мужика было доброе намерение, но он был глуп. Мы не последуем его примеру и не убьем верного слугу, который нас так долго возил. Не луну выпил он, а только изображение луны в своем жалком ведре, из которого он, может быть, пил с самым невинным намерением.

Дидро³⁹

Деяния христианских апостолов, на которых более восемнадцати веков основывается мир, заключаются в таком малом объеме, что могут быть прочитаны в один час. Деяния французских философов, значение которых уже близится к концу, занимают чуть не целую печатную десятину, и чтения их хватит на целую жизнь. Даже и этот запас, по-видимому, неполон, и трудно определить время, когда он достигнет окончательной полноты. Перед нами четыре новых тома, рассказывающих о трудах, путешествиях, успехах, любовных похождениях и неудачах Дени Дидро. Не прошло и двух лет, как мы познакомились с биографиями Вольтера и Жан-Жака, а между тем какая необозримая масса воспоминаний покоится еще мирным сном в петербургской библиотеке, ожидая пробуждения и выхода в свет. Материалов этих достанет на всю жизнь, и если б Томас Парр начал читать их ребенком, то, вероятно, и на своем сто пятидесятом году он не справился бы с этим чтением. Но когда окончится и предстанет перед нами полный отчет о деятельности этих философов – мы не знаем и только надеемся, что когда-нибудь же истощится запас исписанной или печатной бумаги и труд рано или поздно будет приведен к концу.

Но тем не менее мы все-таки не хотим сказать, что смотрим на это изумительное богатство с сожалением; напротив, с исторической точки зрения мы смотрим на него с терпением и даже удовольствием. Мемуары, как бы они ни были длинны, правдивы и даже глупы, едва ли могут достигнуть огромного количества. Чем глупее они, тем легче их бросить в печь. Если они правдивы, то у них можно кое-чему поучиться, будь в них хоть только одно подтверждение и повторение фактов.

Между тем как мы со дня на день ожидаем великого назначения, предстоящего литературе и которое ей придется исполнить в ближайшем будущем, перед нами все более и более выясняется тот факт, что задача литературы, собственно, заключается в области истины, внутри которой «поэтическая фикция» примет совершенно новый образ, если только будет дарован ей туда доступ. А вследствие этого можно будет предсказать, наверное, что громадной массе романистов и подобных писателей в новом поколении придется выбрать одно из двух: или удалиться в детские и трудиться для детей, несовершеннолетних и полупомешанных людей обоего пола или, еще лучше, всю свою фабрикацию бросить в помойную яму и дарованные им способности употребить на изучение и изображение того, что «истинно», – в этом отделе найдется для нас много незнакомого и имеющего для нас громадное значение. Поэзия – как все более и более будут убеждаться в этом – есть не что иное, как высшее знание, а единственный, настоящий роман (для взрослых) – это действительность. Мыслитель – это поэт, провидец. Пусть пишет тот, кто, благодаря своему верному зрению, «видит», – если его взгляд глубок и наделен вдохновением, он будет дарить нас творческими и поэтическими созданиями, если же он смотрит простыми, не вдохновенными и обыденными глазами, то пусть по крайней мере он будет правдив и пишет «мемуары».

Нам, еще не слишком отдаленным от восемнадцатого «парижского» века, это время представляется не волшебною тканью всемирной истории, а только запутанной массой нитей и концами этих нитей, приготовленных для тканья и называемых «мемуарами». Но к счастью, из их руководящих правил мы можем усвоить себе простой план, предписанный самой природой: отыскивать в них то, что может, собственно, содействовать нашему труду, будь это в форме умственного поучения, нравственного урока, забавы или развлечения. Бурбоны, впрочем, следовали более упрощенному методу, которому нередко подражают и в других странах. Они запрещали доступ к «гробницам» философов, надеясь, что их жизнь и произведения этим способом постепенно скроются из глаз и изгладятся из памяти людей, вследствие чего, так сказать, и затормозилось все дело. Нелепые Бурбоны! Деяния философов совершались не где-нибудь в углу, но происходили на виду у всех, перед досадными взорами целого человечества. Они не могут быть скрыты ни в каком случае; чтоб бороться с ними и побеждать их – необходимо видеть и понимать их.

Для нас, как их непосредственных последователей, верное понимание их составляет дело безусловной необходимости; они были нашими предшественниками и оставили нам такой-то и такой-то мир, и нам придется пахать их поле, на котором еще и теперь стоит их хлеб. Прежде всего мы должны узнать, что это за поле и что за люди и хозяева были наши предшественники. На этом-то основании мы и приветствуем все достоверные записки о философах и охотно знакомимся с замечательной жизнью Дидро, надеясь и в ней найти какую-нибудь добычу.

При всяком явлении самым важным моментом бывает конец. И действительно, эпоха восемнадцатого или философского века была концом социальной системы, созданной тысячелетием и только с некоторых столетий, как и все человеческие произведения, начавшей приходить к разрушению. Разрушение социальной системы – дело не совсем приятное не только для человека, принадлежащего к ней, но и для постороннего зрителя, а между тем наступит время, когда это разрушение превратится в окончательную развалину. Деятельные руки уже забивают клинья, работают ломом и топором, всюду кипит жизнь и движение. Тут уже валится не один камень или горсть пыли, а падают массы камней и вздымаются целые облака и вихри пыли. Случается также, что здание поджигают, – гнилое строение быстро загорается, пламя, раздуваемое ветром, и треск рухнувших башен – все это представляет интересное зрелище, а усердные рабочие воодушевляют себя еще громкими и веселыми криками. Но никто из рабочих не может так скоро заметить обильные результаты своих трудов, как разрушитель. С его стороны будет, по-видимому, разумно, если он, измеряя действие причиной, признает свой труд наилучшим и величайшим; так, Вольтер, например, будет смело объявлен своими современниками и последователями не только величайшим человеком своего времени, но и всех прошедших времен, словом, такой великой личностью, которую едва ли когда и производила природа. Добрая, старая природа! Она в каждое время своего существования продолжает производить необходимое; так, с невозмутимым спокойствием произвела она и «энциклопедическое мнение», которое, по всему вероятию, уже не придется ей более произвести.

Таким зажигательным и разрушительным периодом был «век Людовика XV»; когда социальная система подгнила и в нее проникли дождь и стужа, то дрожавшие от холода обитатели, чтоб придать своему жалкому жилищу веселый вид, решились прибегнуть к неблаговидному средству – поджечь его. Неблаговидным мы называем только их поступок, потому что самая суть дела требовала этого, и придуманная мера была неизбежна: тем или другим способом, а дом, как поймет всякий, необходимо было перестроить. Мы видим, как еще в настоящее время в Европе продолжают разрушать и вывозить обломки, а вместо них возводят уже новое здание.

Познакомиться с жизнью Дидро – это значит познакомиться с сущностью этих событий, узнать, какое влияние производят они на душу мыслящего и действующего человека, какой своеобразный характер, окраску и форму придают его жизни. Но к несчастью, после всего написанного об этом деле оно все-таки не выяснилось. Для нас, иностранцев, многое в этом хозяйстве и методе жизни и действий остается темным, как темен сам человек и склад его внутренней природы. Уже несколько лет тому назад автор настоящего очерка оставил всякую надежду понять не только какого-либо человека, но и самого себя. В каждом человеке, несмотря на невзрачность его фигуры, заключается целое духовное царство, изображение целого мироздания; будучи не более шести футов ростом, он невидимо поднимается вверх и вниз, исчезая в области необъятного и вечного. Жизнь, сотканная на изумительном «станке времени», представляет, так сказать, цепь света с примесью таинственного мрака, – только тому, кто ее создал, понятна она.

Если мы относительно Дидро хоть в слабых чертах представим себе его личность, а его характер, условия, при которых вращалась его жизнь, и самую жизнь поместим на наш маленький, любительский театр (под нашу собственную шляпу) и вновь разыграем ее с умеренной иллюзией и драматическим эффектом, то, согласно общеупотребительному выражению, «поймем» его и тем будем довольны.

Первое вступление Дидро на литературную арену было крайне несчастно. Все его произведения писались с лихорадочной поспешностью и лежали с равнодушием страуса в пустыне случая. Ему пришлось жить во Франции в горькие дни, в эпоху иезуитского журнала «Де Треву», во время завистливой и дряхлой Сорбонны. Он был слишком беден, чтоб дать толчок иностранной прессе в Келе или другом месте, опрометчив и неосмотрителен, чтоб искать помощи у тех, которые бы могли поддержать его, и, таким образом, чтоб перо его не было праздно, он принужден был писать многое, чему не следовало бы и появляться на свет. Вследствие этого его произведения, как листья Сивиллы, разлетелись во все концы мира. Долгое время не было даже сносного издания его сочинений, да и до сих пор не явилось ни одного, которое в каком бы то ни было отношении можно назвать удовлетворительным.

Два крайне небрежных, напечатанных в Амстердаме без ведома автора издания, «или, скорее, безобразные, изуродованные отрывки», – вот все, что видел мир при его жизни. Только несколько лет спустя Дидро узнал об этом издании и встретил известие «громким смехом», не приняв никаких мер против подобного злоупотребления чужой собственностью. Из четырех изданий, впоследствии напечатанных или перепечатанных, ни одно не может назваться полным и систематическим. Последнее издание Бриера, известное нам лично, напечатано недурно, но при этом нет порядка в размещении статей, отсутствие всякой связи и объяснений, словом, если принять во внимание наши современные требования, от всей души пожелаешь, чтобы подобное издание вовсе не являлось на свет. Бриер, по-видимому, нанял какое-нибудь лицо разыграть роль издателя, или, скорее, нескольких лиц, потому что «издателями» они подписываются во множественном числе; нередко звездочка указывает на примечания, помещенные в конце страниц, а под ними читаешь напечатанную мелким шрифтом подпись: «Редакторы».

Но к несчастью, путешествие по этим страницам бесполезно; прочитав два или три тома, мы приходим к убеждению, что этим путем ничего не выиграешь. Указанные примечания в строго логическом смысле означают только: читатель, ты видишь, что мы, издатели, числом двое, действительно существуем, и если б мы что-нибудь понимали в тексте, то, наверное, сообщили бы тебе – «редакторы». Впрочем, эти «редакторы» – весьма вежливые люди и, при всем своем невежестве, сохраняют отличное расположение духа. Одну услугу, впрочем, они, или Бриер вместо них (если только Бриер скрывается под этой подписью, как мы нередко подозреваем), оказали нам, отыскав и напечатав давно отыскиваемую и давно потерянную «Жизнь Дидро» Нежона. Любители биографий уже несколько лет скорбели об утрате этой рукописи и даже теряли всякую надежду увидеть ее вновь. Любимый ученик Дидро, Нежон, написал его биографию, но, увы, куда она делась? Вероятнее всего то, что было темно в фаталисте Дидро, получило здесь освещение, – может быть, не проложена ли здесь «светлая улица» чрез всю литературу XVIII столетия? И не был ли Дидро, давно восхваляемый, «как лучшая энциклопедическая голова, когда-либо существовавшая», такой же головой в новой практической, философской, экономической и пищеварительной энциклопедии жизни? Кроме того, Дидро был известен как самый бойкий и приятный говорун своего времени, – и чего после этого не вправе мы ожидать от его биографии, если вспомним, что, при своих скудных условиях, сделал Босуэлл из Джонсона!

Благодаря стараниям Бриера рукопись Нежона, в виде печатной книги, лежит у нас на столе. Увы! Написанная «жизнь» весьма походит на действительную жизнь, где надежда – одна вещь, а исполнение – другая. Может быть, из всех биографий, составленных человеческой рукой, биография Нежона представляется самою неинтересной. Нелепый Нежон! Мы хотели знать и видеть, что совершалось в Париже с плотским человеком, спящим, едящим, трудящимся и борющимся Дидро; каков он был на вид, как жил, что делал и говорил, а нелепый биограф даже не сообщает нам, какого цвета были его чулки! Обо всем этом, за исключением нескольких чисел, мы не узнаем ни одного слова, ни одного намека; нам преподносится только скучная, вялая, бесконечная лекция об эстетической философии, или как Дидро пришел к атеизму, как изучал его и как важен и необходим этот атеизм. Наделенный недалеким, чисто механическим умом, Нежон с яростью фанатика-клерикала гремит в своих речах, только фанатизм его другой окраски, а между тем он видит себя в неверующем мире, где господствуют деизм и другие скандалы, так что ему нередко приходится проливать горячие слезы на реках вавилонских. Но при этом он остается «деревянным», механическим существом, как будто сам Вокансон⁴⁰ сделал его, и это значительно умеряет его ярость…

Вот все, что мы можем требовать и ждать от Нежона, но разве вследствие этого Дидро должен быть предан забвению или, подобно философско-атеистическо-логической мельнице, жить только в воспоминании? Разве Дидро не жил так же хорошо, как мыслил? Дилетант-писатель в одном из биографических словарей рассказывает, как однажды Дидро, в туфлях и шлафроке, в продолжение двух часов трактовал о земле, море и воздухе с пламенной, нечеловеческой энергией, возраставшею все более и более, и закончил свою речь тем, что швырнул свой колпак в стену. Многие из читателей примут это за биографию, но мы с прискорбием должны сказать, что в этом рассказе заключается почти все, что нам известно о Дидро как о человеке.

Но вот является «книгопродавец-издатель Полен» с новым вкладом, с целым рядом писем, обнимающих почти пятнадцатилетний период; хотя это – собрание любовных писем, писанных женатым и шестидесятилетним стариком, но все-таки они писаны его собственной рукой. Посреди усыпляющего потока «нежностей», «чувствительности» и т. д. проглядывают несколько любопытных биографических фактов, в которых нам выясняется личность Дидро, обстановка его жизни и способ вращаться в ней гораздо лучше, чем выяснили нам все остальные по сие время книги, касающиеся его.

Подавив или даже забыв отвращение, которое с первого взгляда обыкновенно причиняют подобные письма, в конце концов приходишь все-таки к заключению, что это издание заслуживает внимания. Разве не любопытна уже сама по себе фигура влюбленного философа, силящегося во что бы то ни стало вообразить себя влюбленным? Ради научных целей можно многое перенести, а ученый любитель курьезов, преодолев вышеупомянутое отвращение, может любоваться, как «энциклопедическая голова, когда-либо существовавшая», находясь на склоне дней, имея жену и детей и страдая несварением желудка, предается запретной страсти и благоговеет перед царицею сердца. Кроме того, у нас есть интересные мемуары о нем мадемуазель Дидро, дочери философа; хотя они нередко грешат против истины, но зато, по небольшому объему, их можно признать за лучшие из всех. К несчастью, девица Дидро старается во что бы то ни стало быть «пикантной», пишет или, скорее, «мыслит» с большими натяжками, противоречиво, что вовсе не соответствует правдивости и ясности изложения.

Не имея права подозревать преднамеренную неправду, мы все-таки не видим в ее книге картины, верной до мельчайших подробностей, или портрета, нарисованного по всем правилам искусства. Страсть быть пикантными – любимый грех многих лиц обоего пола и, к сожалению, вредит той пользе, которую без этого недостатка могли бы принести их произведения. В недостатке этом обвиняют или обвиняли преимущественно французов; впрочем, женщине и француженке, которая к тому же собирается нам многое порассказать, мы должны извинить его, а теперь постараемся из разнообразного, разбросанного материала восстановить образ Дидро, его земное странствование и деятельность.

Наша история начинается в октябре 1713 года, в старинном городке Лангре. Вообразите себе Лангр, расположенный на склоне горы, посреди римских развалин, вблизи источников Саоны и Марны, с его неуклюжими массивными домами и с 15 000 жителей, большей частью занимающихся производством ножей, и самую подвижную, светлую, ветреную и восприимчивую личность XVIII века, увидевшую только что свет. В этом французском Шеффилде отец Дидро был ножовщиком и мастером своего дела. Это был почтенный, достойный уважения человек, один из тех старинных ремесленников (в настоящее время, к сожалению, исчезнувших из мира и встречающихся только у идилликов да между шотландскими крестьянами), которые в школе практики не только развили руку, но также голову и сердце. Все испытанные на деле знание и добродетель этих людей заключаются в «труде», – это скромные, смелые и мудрые патриархи, хотя грубые, но чистые, неподдельные, как серебро, только что вынутое из рудника.