Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

С другой же стороны, самый придирчивый критик должен допустить, что Вальтер Скотт был оригинальный человек, и это качество уже само по себе намекает на что-то великое. В нем не было ни аффектации, ни шарлатанства, в нем не заметно и тени лицемерия. Разве не был он в своем роде смелый и сильный человек? Какое бремя труда, какую меру счастья нес он спокойно на себе, пользуясь и наслаждаясь ими, не покоряясь ни счастью, ни невзгодам. Он был в высшей степени твердый, непобедимый человек, не знал малодушия в несчастье и неудачах. Подобно Самсону, он нес на своих могучих плечах ворота, которые грозили его запереть, а во время опасности и грозы он презирал страх. И затем, каким неподдельным юмором, гуманностью и симпатичностью был он наделен, какими теплыми чувствами была согрета его жизнь, – одним словом, он был крепкий, здоровый человек. Нашим лучшим определением Вальтера Скотта будет, может быть, то, что, не будучи великим человеком, он был, что гораздо приятнее, крепким, здоровым человеком и притом совершенно счастливым. Он был человек, находившийся в отличных условиях, здоровый телом и душой, так что мы смело можем назвать его «самым здоровым» из людей.

А это не малость, здоровье – великое достоинство как для того, кто им владеет, так и для других. Один юморист, уважавший только одно здоровье, был совершенно прав. Вместо того чтоб кланяться знакомым, богатым и хорошо одетым людям, он снимает шляпу только перед здоровыми. Экипажи, наполненные бледными лицами, не обращали его внимания и внушали ему одно только сожаление; напротив, телеги, на которых заседали румяные существа, встречались им с радостью и уважением.

Разве здоровье не означает гармонию, разве оно не синоним всего истинного, порядочного и доброго? Здоровый человек есть самое драгоценное произведение природы. Здоровое тело приятно иметь, но здоровый ум – вот вещь, которую мы должны просить у неба и которая составляет лучшее наше достояние на земле. Без всяких искусственных философских средств здоровый ум распознает все хорошее, принимает и держится за него, угадывает дурное и добровольно уклоняется от него. Природный инстинкт, подобный инстинкту, указывающему диким лесным животным пищу, научает ум, что следует делать и от чего нужно воздерживаться. Все ложное и чуждое не пристает к нему, лицемерие и все болезненные прихоти для него невозможны. Он будет походить на «оригинала» Уокера, который пользовался таким отличным здоровьем, что, несмотря на неупотребление мыла и воды, не мог добиться, чтоб у него было грязное лицо. Над этим ты можешь трудиться и извлекать пользу – это вещь существенная и достойная, а вот это дело для тебя не годится – оно непрочно и пошло, так говорит внутренний голос здоровому человеку.

Такой человек не нуждается ни в какой логике, чтоб убедиться в нелепости, уже самой по себе убедительной. Гете говорит о самом себе: «Все это бежало с меня, как вода с человека, одетого в клеенчатое платье». Благословенна здоровая натура, потому что она разумна, деятельна, а не саморазрушительна! При гармоническом устройстве и деятельности всех способностей равновесие собственного «я» вырабатывает истинное чувство относительно всех людей и вещей. Веселый свет вырывается изнутри, озаряет и украшает все внешнее.

Все это может быть применено к Вальтеру Скотту, и ни к кому из современных английских писателей не применяется оно в такой степени, за исключением, может быть, одного человека, совершенно противоположного Вальтеру Скотту, но равного ему по качествам, – Уильяма Коббета. Они, впрочем, представляют еще другое сходство, несмотря на их огромную разницу. Подобное сравнение не унижает Вальтера Скотта, потому что Коббет, как образцовый Джон Буль своего века, могучий, как носорог, и с особенною гуманностью и гениальностью, сквозившими через его толстую кожу, был весьма замечательным явлением. Природа была так благосклонна к нам, что в самый болезненный век, когда английская литература страдала от вертеризма, байронизма и других слезных или судорожных сентиментальностей, послала нам двух здоровых людей, о которых могла сказать не без гордости: «И эти родились в Англии, и здесь я еще создаю подобных людей». Это одно из отрадных явлений, как бы там ни разрешался вопрос о величии. Велика или невелика здоровая натура, но дело в том, что великой натуры нет без здоровья.

Вообще разве мы не можем сказать, что В. Скотт в новой одежде XIX века был верным снимком древнего бойца, пограничного жителя прежних столетий, – род человека, которого природа производила на его родине? На седле, с копьем в руках он так же хорошо исполнял бы свое дело, как исполняет теперь с пером в руках, за письменным столом. Нетрудно представить, как во времена гордого «Бирди Гардена» он мог бы успешно сыграть роль Бирди. Каким дюжим, подпоясанным ремнем «сыном земли» был бы он, тогда как теперь он может только описывать это. Так же самонадеянность жила в нем, так же твердо и бесстрастно было его сердце. Он так же бы сражался у Редсвейра, разбивал бы с другими храбрецами головы своим врагам, угонял бы скот в Тейндале, платил бы за обиду с лихвой и мог бы быть дельным предводителем.

Он был человек без предубеждений и фантастических бредней, обладал здоровой головой и сердцем, веселым и бодрым характером и постоянно преследовал одну избранную цель, которой желал добиться во что бы то ни стало. Как много сил осталось в нем неразвитыми, сколько утратилось и исчезло их без следа! Впрочем, кто знает, сколько сил таится в других людях? Может быть, наши величайшие поэты – «безгласные» Мильтоны, а говорят только те, которых счастливый случай выдвинул вперед и произвел в «гласные». Это еще вопрос: не пришлось ли бы Шекспиру целую жизнь резать телят и чесать шерсть, если б в Стратфорде-на-Эвоне не было такой нужды и бедности? Если б дела эдиальной школы шли хорошо, мы никогда бы не слыхали о Сэмюэле Джонсоне; он был бы жирным школьным учителем и педантом, да никто и не вздумал бы подозревать в нем других достоинств. Природа богата, разве из этих двух яиц, которые ты беспечно съедаешь за завтраком, не могла бы вылупиться пара цыплят и затем наполнить куриным царством весь мир?

Но нашему храбрецу не суждено было угонять скот в Тейндале и биться в Родсвейре, на его долю выпал другой труд:

быть певцом и приятным рассказчиком для Англии и Европы в начале искусственного XIX века. Он отлично устраивается в этой новой стихии, прилаживается к ней и живет здорово и весело, пользуясь при этом такой богатой добычей, с которой всякая добыча Гардена оказалась бы ничтожной. «Вот история жизни и деятельности нашего Вальтера Скотта, в которую мы теперь и заглянем. Это предмет замечательный, существенный, полный радостей и успеха и, во всяком случае, достойный наблюдения.

До тридцати лет жизнь Вальтера Скотта не представляла ничего особенного, что бы указывало на его литературное призвание или вообще на какое-нибудь отличие. Он женился, устроился, прошел свой первый путь без малейших признаков известности. Это была жизнь, общая всем эдинбургским юношам его положения и времени. Жизнь, заметим мы, счастливая во многих отношениях. Родители его – люди достаточные, не зараженные испорченностью аристократии. В обстановке и занятиях нет ничего возвышенного, но все удовлетворительно, всюду методичность, порядок, благоразумие, довольство и благодушие, – стихия теплоты и света, любви, деятельности, мещанского комфорта, доведенная до изящества, в которой юное сердце может развиваться свободно и смело.

Природа наградила Вальтера Скотта хорошим здоровьем и, как бы желая, чтоб его здоровье выражалось более в духе, чем в теле, наделила его еще в детстве хромотой. Бойкий мальчик, вместо того чтоб резвиться и прыгать, должен был приучаться думать и – дело нелегкое – сидеть на месте. Не игра в мяч и другие забавы предстояли юному Вальтеру, а баллады, рассказы, сказочный мир, которым снабжали его в изобилии мать и близкие. Хромота – болезнь чисто внешняя и не может омрачить юной жизни, напротив, она способствует ее развитию. Гибельна болезнь внутренних, благородных частей, она увечит весь организм; при такой болезни не было бы и Вальтера Скотта, он бы не мог существовать, несмотря на всевозможные дарования. «Природа многим, весьма многим наделяет здоровых детей; умное воспитание – вот умное развитие полученного дара, но еще лучше развивается он сам собой».

К этому следует прибавить еще другое обстоятельство – место рождения Вальтера Скотта, именно пресвитерианскую Шотландию. Влияние родины сказывается непрерывно, оно входит во все поры. «Родной выговор, – говорит Ларошфуко, – слышится не только в речи, но в мыслях, поступках, характере и образе жизни человека и никогда не расстается с ним». Вальтер Скотт, полагаем мы, был всю свою жизнь епископальным диссидентом, но это мало относится к делу. Всякий знающий Шотландию и Вальтера Скотта не усомнится в том, что пресвитерианство имело огромное влияние на его развитие. Страна, в которой весь народ проникнут до глубины сердца религиозной идеей, сделала уже шаг, от которого она не может отступить. Мысль, сознание, чувство проникли в отдаленную хижину, в самое простое сердце. Прекрасное, благоговейное чувство озаряет всю жизнь. Вдохновение живет в подобном народе, и можно сказать, что оно придает ему разум.

Честь и слава всем верным и храбрым, в особенности же сильному старому Ноксу, вернейшему из верных! В то время когда он и его дело, посреди гражданской неурядицы, боролись за свою жизнь, он посылал школьных учителей всюду и говорил: «Учите народ». Это, впрочем, одна из неизбежных и сравнительно неважных мыслей в его великом послании к народу. Его послание во всем своем объеме гласило: «Пусть люди знают, что они люди, созданные Богом и ответственные перед ним, и малейший труд их перейдет в вечность». В этом послании он обращался не к пашущим и молотящим машинам, не к привилегированным потребителям продуктов этих машин и рабам своих ближних или своих прихотей, но к людям! Эту великую истину Нокс высказал мужественным, сильным голосом – и обрел народ, поверивший ему.

Такой подвиг, совершенный хоть однажды, дает громадные результаты. Мысль в подобной стране может изменить свою форму, но исчезнуть – никогда. Страна достигла совершеннолетия, мысль и некоторая духовная возмужалость укоренились в ней. Мысль может принимать различные формы: скаредности, денежной наживы, что мы видим в простом английском и шотландском народе, но вместе с тем всегда сумеет сохранить смелость и энергию. Придет время, когда она возродится в колоссальный скептицизм Юма, который, подобно титану, посредством сомнения и анализа, боролся с новым верованием, или выразится во вдохновенных мелодиях Бернса – одним словом, она там и продолжает обнаруживаться в голосе и деятельности народа, состоящего из основательных и разумных людей. Корень шотландского народного характера заключается во многих обстоятельствах: во-первых, в саксонской крови, на которую нужно было действовать, затем в пресвитерианстве Джона Нокса. По-видимому, это хороший народный характер, но, с другой стороны, и не совсем хороший. Шотландец многим обязан Ноксу, он должен быть ему благодарен, хотя последний и не подозревал этой благодарности. Ни один шотландец не был таким истым шотландцем, как Вальтер Скотт, все добрые и дурные качества, прирожденные этому народу, вошли в его плоть и кровь.

Приятно читать детство, школьную и студенческую жизнь Вальтера Скотта, хотя они и не отличаются от жизни других его соотечественников и современников. Память о нем, вероятно, продлится до тех пор, пока история его юности сделается интереснее, чем теперь. «Так жил эдинбургский писатель в конце XVIII столетия», – скажет, может быть, сам себе будущий шотландский романист в конце XXI столетия. Следующий небольшой отрывок из детской жизни – вот и все, что мы можем сообщить. Он заимствован нами из автобиографии, начатой В. Скоттом и о которой можно только пожалеть, что ему не удалось ее окончить. Лучшие качества Вальтера Скотта нигде не являются в таком свете, как в воспоминаниях и рассказах. Подобный образцовый рассказчик может отлично говорить о своей собственной личности. Здесь как нельзя более его сведения были совершенны и представляли широкий простор его юмору.

«Вот случай, о котором следует рассказать, – говорит он. – Моя мать прислала на ферму Сэнди-Ноу служанку, которая должна была присматривать за мной, чтоб я не был в тягость семейству. Девушка эта с возложенной на нее важной миссией, вероятно, забыла свое сердце у какого-нибудь парня, который наобещал и наговорил ей более, чем мог исполнить. Поэтому ей сильно хотелось воротиться в Эдинбург, а так как моя мать настаивала, чтоб она оставалась со мной, то она возымела против меня особую ненависть, потому что я был причиной того, что ей нужно оставаться в Сэнди-Ноу. Это чувство превратилось у нее в какую-то болезнь, и она призналась старой ключнице Уилсон, что ее искушал дьявол и научал перерезать мне горло ножницами, а потом зарыть меня в мох. Уилсон немедленно взяла под свое покровительство мою особу и позаботилась о том, чтоб девушка не приняла каких-нибудь дальнейших мер относительно меня. Само собой разумеется, что ее поспешили уволить, и уже впоследствии я слышал, что она действительно сошла с ума.

Здесь, в Сэнди-Ноу, в доме моего деда с отцовской стороны, я впервые сознал свое существование и ясно помню, что мое положение и вид имели что-то странное. Между другими оригинальными средствами, к которым прибегали, чтоб вылечить мою хромоту, кто-то предложил завертывать меня в теплую шкуру только что зарезанной овцы. В этом татарском наряде, как хорошо помню, лежал я на полу маленькой гостиной, а дед мой, почтенный седовласый старец, делал все возможное, чтоб заставить меня ползать. Также припоминаю я, что в этом деле принимал участие Джордж Мак-Дугал, отец нынешнего сэра Генри Гая Мак-Дугала. Он приходился нам, бог весть почему, родственником, и я живо помню, как этот старик в мундире – он был полковником «серого кавалерийского полка», – маленькой треугольной, обложенной галуном шляпе, красном вышитом жилете, пуклях молочного цвета, завязанных по военному, стоял передо мной на коленях, волочил по ковру свои часы и тем манил меня к себе. Добродушный старик и ребенок, завернутый в овечью шкуру, представляли интересную картину для зрителей. Кажется, это происходило на третьем году моей жизни, в 1774 году, потому что Джордж Мак-Дугал и мой дед вскоре после того умерли».

Теперь заглянем в Лидесдейл. Вальтер Скотт превратился в бойкого, веселого молодого человека и адвоката. Во время вакаций он странствует по горам, ездит на своем крепком коне через болота и кустарники, по полям и различным местам, не сознавая еще в то время, что здесь заключалось его литературное призвание. Нет страны, как бы пустынна и болотиста она ни была, которая бы не имела своего поэта и не воспевалась бы в песне. Так как Лидесдейл, некогда прозаичный, как и все равнины, приобрел ныне известность, то бросим на него взгляд. Этот Лидесдейл также находится на нашей древней земле, под тем же вечным небом, и ведет свои счеты с целой вселенной. Подвиги Вальтера Скотта были здесь чисто аркадского свойства, причем не было недостатка и в водке. Мы предваряем читателя, что некоторые рассказы Локхарта кое-где и преувеличены ради эффекта.

«В продолжение семи лет, – пишет Локхарт (автобиографию мы уже оставили), – Вальтер Скотт делал, как он сам выражался, «набеги» на Лидесдейл вместе с мистером Шортридом, помощником роксбурского шерифа, служившим ему проводником, причем исследовал каждый ручеек до самого его источника и каждую развалину от основания до зубцов. В то время в этой стране еще не существовало экипажа, и первым был кабриолет, в котором Скотт явился, сам правя, в седьмую из своих поездок. По всей равнине не было ни одной гостиницы, ни одного трактира. Путешественники из хижины пастуха переходили в дом священника, от радушного гостеприимства последнего к грубому, но не менее радушному гостеприимству крестьянина, собирая всюду песни и мелодии и случайно натыкаясь на остатки древности». Этим прогулкам Вальтер Скотт обязан большею частью материала для своего «Minstrelsy of the Scottish Border»⁶¹, а также коротким знакомством с патриархальными обычаями и нравами страны, что составляет главную прелесть одного из лучших его прозаических произведений. Но когда именно Скотт усвоил себе определенную цель в своих исследованиях, сказать трудно. «Он собирал постоянно, – говорит Шортрид, – но только через несколько лет понял, что ему, собственно, нужно; тогда же, я полагаю, он думал только о проказах и шутках.

В то время адвокатов было немного, – продолжает Шортрид, – по крайней мере в окрестностях Лидесдейла». Затем почтенный помощник шерифа принимается описывать тревогу, чуть не панический страх, который наделало их первое посещение фермы Уилли Эллиота в Мильбернгольме, лишь только хозяин узнал о профессии одного из своих гостей. Когда они сошли с лошадей, он принял Скотта с большой церемонией и хотел непременно сам отвести его лошадь в конюшню. Вилли, подойдя вместе с Шортридом к двери дома и внимательно оглядев Вальтера Скотта в щель, шепнул: «Черт меня побери, если я сколько-нибудь боюсь его теперь, он такой же, как и мы». Полдюжины собак разного сорта собрались вокруг адвоката, и манера, которою он отвечал на их ласки, окончательно успокоила хозяина.

Шортрид утверждает, что этот добряк из Мильбернгольма послужил оригиналом для Денди Динмонта. Они отобедали в Мильбернгольме и, просидев несколько времени за пуншевой чашей у Уильяма Эллиота, по выражению Шортрида, «подгуляли порядком». Затем сели на лошадей и отправились к доктору Эллиоту в Клеггид, где обоим путешественникам пришлось спать на одной постели, что, по-видимому, случалось с ними нередко во время прогулок по этой первобытной стране. У доктора Эллиота (он был священником) было довольно значительное собрание баллад, которыми интересовался Вальтер Скотт. На следующее утро они поехали посетить старика Томаса в Тослхоупе, известного своей игрой на волынке. Перед отъездом, в шесть часов утра, охотники за балладами пропустили стаканчика два водки, добавив их лондонским портером, но, прибыв в Тослхоуп, они изъявили Томасу полную готовность позавтракать. После чего хозяин угостил их отвратительной музыкой, значительным возлиянием водки-пунша, приготовленного в деревянной посуде, похожей на подойник и которую он называл «мудростью», потому что в нее вмещалось только несколько ложек водки. Но хозяин умел так искусно наполнять его, что более полувека этот подойник считался роковым для трезвости во всем приходе. Сделав подобающую честь «мудрости», они сели на лошадей и отправились, чрез мхи и болота, к другим, равно гостеприимным артистам волынки!

«Каким неистощимым запасом юмора и веселости обладал в то время Вальтер Скотт, – говорит Шортрид. – Через каждые десять шагов мы начинали смеяться, кричать или петь. Везде, где мы ни останавливались, он умел подделываться к каждому, не важничая и не корча из себя знатной особы. Во все это время я видел его в различном расположении духа, серьезным и веселым, трезвым и пьяным, – последнее, впрочем, случалось редко. Но, пьяный или трезвый, он всегда оставался джентльменом. Когда он был пьян, то смотрел вяло и тупо, не теряя, впрочем, хорошего расположения духа».

Все это вещи довольно сомнительные и рассказанные сомнительно, но что сказать о следующем рассказе, где элемент водки играет преобладающую роль? Мы надеемся, что многое в нем ради эффекта преувеличено.

«Когда однажды вечером мы прибыли в Чарлишоп или в какое-то другое место этой дикой страны, то встретили здесь, по обыкновению, радостный прием, приличное угощение водкой, что для нас было в особенности приятно после нескольких дней скромной жизни. Вскоре после ужина, за которым была выпита только бутылка бузинной настойки, молодой студент богословия, случившийся тут в гостях, принялся читать Библию. Он уже успел прочитать несколько страниц, как вдруг добряк фермер, имея наклонность, как выражается Митчел, к сонливости, к ужасу своей жены, вскочил с колен, протер глаза и громовым голосом закричал: «А, наконец и бочонок здесь!» И в эту минуту появились с бочонком двое дюжих работников, которых он, еще за два дня до ожидаемого приезда адвоката, послал в отдаленный притон какого-то контрабандиста, чтоб добыть новый запас водки. Благоговейное настроение общества разом прекратилось. Рассыпаясь в извинениях, веселый хозяин немедля поставил бочонок на стол и принялся угощать гостей, не забыв при этом и студента, и таким образом попойка продолжалась до самого утра. Впоследствии мне нередко случалась видеть, как Вальтер Скотт, вместе со своим товарищем по Лидесдейлу, с неподражаемым комизмом передавал внезапное восклицание хозяина, когда раздался топот лошадей, возвещавший прибытие бочонка, ужас его жены и отчаяние, с которым юный богослов закрыл свою Библию».

Из этих рассказов о «набегах» на Лидесдейл, которые и мы, подобно юному богослову, закрываем здесь не без некоторого отчаяния, читатель сам может извлечь пищу. Они достаточно доказывают, хотя и в грубой форме, что в то время юные адвокаты, а с ними и Вальтер Скотт, были народ веселый, разбитной, нередко отдававший особое предпочтение водке. Но теперь представим себе, что молодой, веселый адвокат уже провел свой первый процесс. Он послужил в милиции, женился, назначен шерифом, и все это совершилось без малейшего романтизма, затем перевел «Гетца фон Берлихингена» Гете, – и мы очутимся на пороге «Minstrelsy of the Scottish Border» и при начале нового столетия.

Между тем природа и обстоятельства, соединившись вместе, создали хотя и не особенно замечательное, но нечто довольно ценное – дюжего тридцатилетнего мужчину, наделив его благоразумием, веселым характером, способностями управляться с кучей дел, гостеприимством, добросовестным отношением к делу, как служебному, так и общественному. Какие способности еще таились в нем, никто не может сказать. Да и вообще, после долгого наблюдения, кто может сказать, что заключается в каком бы то ни было человеке? Выразившаяся часть человеческой жизни, повторяем мы, находится к не выразившейся, не сознанной части в малой неизвестной пропорции. Человек сам не сознает этого, а другие еще менее. Дайте ему простор, дайте ему толчок, и его душа, заключенная в тесные рамки, достигнет беспредельного и, если нужно, наделает чудес.

Одна из утешительных истин заключается в том, что великие люди находятся в изобилии, но, к сожалению, в неизвестности. Да, наши величайшие люди, может быть, остаются неизвестными единственно вследствие своей скромности. Философ Фихте утешал себя этим убеждением в то время, когда со всех кафедр, во всех периодических и других изданиях раздавалось бесконечное щебетанье и чириканье пошлых эгоистов. Когда среди шума и гомона все превратилось в пену, как будто поднятую бурей, так что философ почти желал «налога на знание», чтоб немного укротить это беснование. Он утешался, повторяем мы, что мысль в Германии еще существует, мыслящие люди, каждый в своем углу, действительно трудятся, хотя молча и незаметно.

Вальтер Скотт, действуя неизвестным Вальтером, может быть, не восхищал бы людей в течение нескольких лет, не потерял бы на литературе сотни тысяч фунтов стерлингов, но он все-таки был бы счастливым и небесполезным человеком и, пожалуй, – кто знает – был бы даже более полезным Вальтером. Но это не было его назначением. Гений оригинального века, века, которому недоставало веры и который боялся скептицизма, – не понимая ни того, ни другого, – с печатью многих страданий на челе, с необходимостью вести жизнь при этих условиях. Гений этого века сказал самому себе: где человек, который бы мог быть временным утешителем и умственным усладителем моего жалкого, странного века и хотя на время рассеять его смертельную скуку и тоску. Сказав это, гений окинул взором весь мир и, увидев человека в одежде адвоката, входящего в пыльный эдинбургский парламент, воскликнул: вот он!

«Minstrelsy of the Scottish Border» оказалось источником, из которого потекла одна из широчайших рек. Романы в стихах, перешедшие впоследствии в прозаические романы, старинная жизнь людей, воскрешенная для нас, – великое слово! Не как мертвое предание, а как животрепещущее настоящее, восстало перед нами прошедшее. Суровые бойцы, с их грубой простотой и силой, самонадеянностью, здоровьем и добродушием, явились перед нами, как живые, в своих железных шлемах, кожаных куртках, ботфортах, со всем разнообразием привычек и костюмов. В литературе это была новооткрытая земля, для нового века блестящее Эльдорадо, страна тучная и обильная и рай праздности. Для начала XIX века, скучающего и расслабленного, это неожиданное освежающее явление было как нельзя более благоприятно, – итак, любуйтесь новым Эльдорадо, благословенной землей, где можно наслаждаться и ничего не делать!

Наступило время для новой литературы, и Вальтер Скотт пришелся как нельзя кстати. Песни Мармионы, девы и рыцари озер и островов быстро следовали друг за другом, приобретая выгоду и успех. Сколько тысяч гиней было заплачено за каждую новую песню! Сколько тысяч экземпляров (иногда 50 и более) было напечатано в то время и впоследствии! Сколько потрачено похвал, рецензий и апофеоз, – все это рассказано в этих семи томах, имеющих поэтому высокое достоинство в литературной статистике. Это замечательная, блестящая история, очерки которой знают все. Читатель восстановит ее в своей памяти, но трудно, чтоб его воображение перещеголяло действительность.

В этом среднем периоде своей жизни Скотт, разбогатевший от продажи сочинений, доходов по службе, богатый деньгами и славой, является нам человеком уже с упроченной будущностью. «Здоровье, богатство и ум, чтоб руководить ими», как говорит его пословица, – все в его руках. Поле перед ним открыто, и победа ждет его. Его дарование, его собственное «я» развиваются свободно, смело, – величайшее счастье, достающееся на долю человека. Обширный круг друзей, горячие поклонники, семейное счастье, доступное тем, кто может отдаваться ему от чистого сердца; блеск и слава, достающиеся немногим, – кто бы после этого не назвал Вальтера Скотта счастливым.

Но наиболее счастливые условия, как мы заметили выше, заключались в том, что Скотт обладал истинно здоровой душой, которая делала его мало зависимым от внешних обстоятельств. Предметы казались ему не в извращенном виде, тусклом или чуждом свете, а правильно расположенными и действительными. В нем заключались стремление и постоянство и ясный взгляд на то, к чему нужно было стремиться. Если б кому-нибудь вздумалось говорить проповедь о здоровье, которое действительно заслуживает этого, тот, вероятно, выбрал бы Скотта текстом для этой проповеди. Теории в логике верны, но на практике они могут быть верны или неверны, и здесь является вопрос: годны ли они? Что в том, что убеждения такого-то человека самые разумные, принципы его великолепны, если жизнь его на деле полна противоречий! Следовательно, принципы его несправедливы, ложь их публично доказана, их нужно отвергнуть и бросить собакам. Мы не говорим этого, но только заметим, что болезнь тела или духа (при хорошем или дурном деле) есть поражение, битва с плохим исходом, – и только одно здоровье можно назвать победой…

Деньгами можно приобрести деньги, но вещь, которую люди называют славой, – что это такое? Блестящий, пестрый герб, полезный только в том отношении, когда может способствовать приобретению денег! Для Скотта она была выгодной, приятной роскошью, но ни жизненною потребностью, ни необходимостью. Без больших усилий, но наученный природой и инстинктом, подсказывавшим его чуткому сердцу, как отличать хорошее от дурного, понял он, что может обойтись и без этого герба славы. Он не должен доверять ей, а, напротив, быть всегда готовым лишиться ее, и ему снова придется вступить на прежний путь. Мы полагаем, что трудно и исчислить, сколько зла он избежал таким образом, от каких ошибок, соблазнов, интриг и оскорблений ушел он и жил спокойно, не ведая их.

К счастью, еще до славы он достиг зрелого возраста, когда ему было легче относиться к этому делу. Какая странная Немезида таится в человеческом счастье! На устах она сладка, в желудке же горька, как желчь! Нравственно слабый человек, – положим лет двадцати пяти, – которого весь талант заключается в раздражительной восприимчивости, а внутри выражающийся в пустоте и мелочах, вдруг подхватывается общественным мнением, возносится на высоту и от головокружения начинает верить в свое божественное призвание быть великим человеком. Такой человек, по-видимому, счастливейший из людей, – но, увы, не несчастнее ли он всех? Не глотай напитка Цереры, слабый человек, – это страшный яд, он иссушит источник твоей жизни, ты зачахнешь и увянешь и будешь злополучным существом в мире!

Есть ли что-нибудь печальнее книги – биографии Байрона, написанной Муром? Взгляните только на этого бедного Байрона, владевшего многими действительными достоинствами. Он сидит в самовольной ссылке, а гордое сердце силится убедить его, что он презирает весь мир. Но лишь только там, вдали, в туманном Вавилоне, какой-нибудь жалкий писака заденет его своим пером, гордый Байрон начинает корчиться в муках, как будто этот писака чародей, а перо его – гальваническая проволока, коснувшаяся спинного мозга Байрона…

О, сын Адама, великий или малый, если ты любящее существо, то и тебя будут любить те, с которыми ты живешь. Относительно же тех, с которыми тебе не придется жить, что тебе в том, что буквы твоего имени будут врезаны в их память, а подле них твой плохо нарисованный портрет, похожий на тебя так же, как я на Геркулеса? В этом еще небольшая важность, а между тем теперь нет ни одной души, которую бы ты мог любить свободно, – от своей единственной души можешь ты ожидать уважения, – разве не грустно тебе жить в таком положении? Как опустел твой мир и ты сам, ради пустой болтовни, сделался беден не кошельком, а сердцем и умом. «Золотой телец себялюбия, – говорит Жан Поль, – вырос в раскаленного Фаларисова быка, чтоб сжечь своего поклонника и владельца…»

В этот поэтический период своей жизни Вальтер Скотт вошел в сношения с книгопродавцами Балантайнами и принимал деятельное участие в торговом деле. Для тех, которые видят его в героическом свете и считают поэтов за пророков и прорицателей, этот отдел его биографии покажется явным противоречием. Но если смотреть на дело с настоящей точки зрения, обсудить как его, так и Вальтера Скотта, то это предприятие можно будет назвать жалким и несчастным, но не неестественным. Практический Скотт, искавший во всем практической цели, находил, что туго набитый кошелек – вещь самая практическая. А если кошелек можно набить честным образом, например, сочинением книг, печатанием их, так отчего же и не сделать этого? Вольтер, не пользовавшийся авторским правом, нажил в свое время большие деньги в комиссариате, поставляя продовольствие для армии. Промышленный человек тем достигает цели, что он сумеет вступить на ступень, которая ведет к ней. Положение в обществе, обладание благами мира были главной целью Скотта, а для достижения этой цели необходимо следовать правилу Яго: «Копи деньги».