Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Какой странный образец Человека, образец Времени представляет нам Аббат Самсон и его история. Как странно моды, верования, формулы и время и место рождения человека изменяют его облик!

И Формулы так же, как мы их называем, обладают реальностью в человеческой Жизни. Они реальны, как подлинная кожа и мышечная ткань человеческой жизни. Они нечто в высшей степени благодетельное и необходимое, пока вообще обладают жизненностью и являются для человека живой кожей и тканью! Ни один человек, или жизнь человека, не может выступить в мир и делать в нем свое дело без кожи и тканей. Нет; прежде всего они должны принять определенную форму, что они в действительности самопроизвольно и неизбежно и делают. Сама пена – и об этом стоит размыслить – может отвердеть в устричную раковину. Все живые предметы неизбежно образуют для себя кожу.

Но однако ведь могут же Формулы человека сделаться мертвыми, ибо все Формулы неизбежно должны сделаться таковыми в процессе жизненного роста! Да, конечно. Но если это случится, если покровы бедного человека, не питаемые более изнутри, сделаются мертвой, чисто внешней кожей и мозолем, становясь все толще и толще, гаже и гаже; пока наконец сквозь них уже не будет слышно более биения сердца: такими они стали толстыми, мозолистыми, известковыми, и все на нем сделается только известковой устричной раковиной или хотя бы полированным перламутром, внутрь, почти до самого сердца бедного человека, – да, тогда можно сказать, что их полезность снова совершенно заглохла. Снова он не может выйти в мир и делать в нем свое дело. Для него наступило время лечь в постель и готовиться к отходу, который теперь уже не может быть далеким.

Ubi Homines sunt modi sunt⁵². Привычка есть глубочайший закон человеческой природы. Она есть наша высшая сила, но также, при известных условиях, наша презреннейшая слабость. – От Стока до Стоу пока еще только поле без следов, незаезженное. От Стока, где я живу, до Стоу, где я должен продавать товары, делать дела, советоваться с небесными оракулами, – еще нет ни тропинки, ни человеческого следа. А я, принуждаемый упомянутыми потребностями, должен тем не менее предпринять туда мой путь. Но если я пройду раз, тщательно рассматривая дорогу, и успешно дойду, то мои следы будут для меня приглашением идти второй раз по той же дороге. Она для меня легче, чем всякая другая дорога. Труд «рассматривания» уже вложен в нее для меня. На этот раз я могу идти с меньшим рассматриванием или даже без всякого рассматривания, и самый вид моих следов – какое это удобство для меня и до некоторой степени для всех моих братьев-людей! Следы топтаны и перетоптаны; тропинка становится все шире, глаже, делается широким большаком, по которому могут даже катиться колеса, и многие идут по ней, пока – пока Город Стоу не исчезнет из этой местности (мы знаем, что с городами это бывало) или пока в нем уже не будет ни для кого ни торговли, ни небесного оракула, ни настоящего дела. И тогда зачем кому-нибудь ходить по этой дороге?

Привычка есть наш первоначальный, основной закон. Привычка и Подражание – у нас нет ничего более постоянного, чем эти два свойства. Они в этом мире – источник всякой Работы и всякого Ученичества, всякой Практики и всякой Учености.

Да, и мудрый человек также говорит и действует Формулами; все так делают. И вообще чем полнее человек запрятан в Формулы, тем это для него безопаснее, счастливее. Ты, который думаешь, что стоишь среди Мира гнилых Формул почти голым, с негодованием свергнув с себя обветшалые лохмотья и нездоровые наросты Формул, посмотри, насколько ты еще одет! Эта Английская Национальность, все, что накопилось в твоем Народе с незапамятных времен подлинного и действительного в его словах и приемах, – все это не составило ли для тебя кожу или вторую кожу, которая пристала к тебе так же по-настоящему, как твоя естественная кожа? Ее ты не сбросил, ее ты никогда не сбросишь: характер, который дала тебе твоя мать, должен выказываться с помощью ее. Ты – обыкновенный или, может быть, необыкновенный Англичанин. Но, благие Небеса! Каким Арабом, Китайцем, Евреем-Старьевщиком, Турком, Индусом, Африканским Мандинго был бы ты, ты, с этими твоими материнскими качествами!

Я немею, когда гляжу на длинный ряд лиц, как это можно видеть в наполненной Церкви, Суде, среди посетителей Лондонских Трактиров или вообще во всякой толпе людей. Десятка два-три лет назад все они были маленькими, красными, пухлыми ребятишками. Каждый из них мог быть вылеплен, испечен в любую общественную форму, по вашему выбору. Но посмотрите теперь, как они определенны и отвердели – в ремесленников, художников, духовных лиц, помещиков, ученых адвокатов, неученых денди – и теперь уже более не могут быть и не будут ничем другим.

Заметь на этом носу краску, оставленную обильным употреблением говядины и портвейна, и ей соответствует огромный галстук с чрезмерной булавкой, неподвижный, выпученный и как бы угрожающий взгляд. Это – «Деловой Человек» – процветающий фабрикант, домовладелец, инженер, адвокат. Его глаза, нос, галстук получили, при таких-то его занятиях и средствах, такой-то характер. Не откажи ему в твоей похвале, твоем сожалении! Пожалей также и того, с грубыми руками, топорным лицом, плохо приглаженными волосами, глазами, выражающими как бы напряжение, затруднение и неуверенность! Грубый рот; губы толстые, отвислые, как бы привыкшие отвисать от тяжелого труда и усталости целой жизни, – видел ли ты что-нибудь более трогательное, чем грубый ум, столь стиснутый и все же энергичный, непокоряющийся, верный, глядящий из этого искаженного лица? Увы, а его бедная жена, – она своими собственными руками вымыла для него этот бумажный шейный платок, застегнула эту грубую рубашку и отпустила его настолько прилично одетым, насколько могла. В таких-то узах живет он со своей стороны; ни один человек не может освободить его: так был испечен и отделан красный пухленький ребенок.

Или каким образом пекли этого другого брата-смертного, что из него выпеклось существо из рода Денди? Элегантная Пустота, безмятежно смотрящая вниз на все Полное и Цельное, как на слишком низменное и бедное в сравнении с ее безмятежным Химерством и Нецельностью, с таким трудом достигнутыми! Героическая Пустота; неодолимая, пока кошелек и современные условия общества ее выдерживают; не исцелимая никакой чемерицей. Приговор Судьбы был таков: будь Денди! Имей лорнеты, бинокли, Лонгакрские кебы⁵³ с белоштанными грумами, имей зевающую безучастность, нечувствительность. Определись как Денди, безвозвратно, – таков тебе приговор.

И все они, говорим мы, были краснощекими ребятишками. Из одного и того же теста и вещества, всего немного лет назад, – а теперь непоправимо отделанные, вылепленные, какими мы их видим! Формулы? Не существует смертного, кроме как в глубинах Бедлама, который не жил бы весь обтянутый, как кожей, покрыт, окутан Формулами и который, так сказать, не был бы удерживаем Формулами от Безумства и Пустоты! Они одновременно самые благодетельные и самые необходимые из человеческих экипировок: благословен тот, кто имеет кожу и ткани, если только они живы и сквозь них можно различать биение сердца. Монашество, феодализм с подлинным Королем Плантагенетом, с подлинными Аббатами Самсонами и с их прочими живыми реальностями – сколь благословенны!

Не без грустного участия наблюдали мы этот подлинный образец Времени, ныне совершенно поглощенного. Грустные размышления теснились в нас – и в то же время утешительные. Сколь много достойных мужей жило ранее Агамемнона! А вот – достойный правитель Самсон, муж, боящийся Бога и не боящийся ничего иного, которого мы были бы столь счастливы и горды иметь Первым Лордом Казначейства, Королем, Главным Редактором, Первосвященником – и о котором тем не менее Слава почти забыла упомянуть! Его бледный облик, оживший для нас в настоящую минуту, был найден среди болтовни бедного Монаха и нигде более в Природе. Забвение почти совершенно поглотило его, самый отзвук о том, что он когда-нибудь существовал. Сколько полков, армий, поколений, подобных ему, уже поглотило Забвение! Их истлевший прах образует почву, на которой вырастает плод нашей жизни. Не говорил ли я, как меня тому учили мои Северные Предки, что Древо Жизни Иггдрасиль, которое шелестит вокруг тебя в эту минуту, часть которого ты в эту минуту составляешь, – пустило свои корни глубоко вниз в самое древнее Царство Смерти. Оно растет, и Три Норны, или Времени, Прошедшее, Настоящее, Будущее, поливают его из Священного Источника!

Например, кто научил тебя говорить⁵⁴?.. Самое холодное слово было некогда пламенной новой метафорой и отважной рискованной оригинальностью. «Самое твое внимание, разве оно не значит принятие?» Представь себе этот умственный акт, который все сознавали, но которого еще никто не назвал, – когда этот новый «поэт» впервые почувствовал, что он вынужден и доведен до того, чтобы назвать его! Его рискованная оригинальность и новая пламенная метафора была признана удобоприемлемой, понятной и остается нашим названием для этого акта до сего дня.

Литература! Посмотри на собор Святого Павла и на Каменную кладку и на Почитание и Квази-Почитание, которые в нем заключаются; не говоря уже о Вестминстер-Холле⁵⁵ и его париках! У людей не было ни молотка, чтобы начать работать, ни членораздельных выражений; они должны были все это сделать, и они это сделали. Какие тысячи тысяч членораздельных, получленораздельных, усердных, но по-детски произносимых молитв вознеслись к Небу из хижин и келий разных стран, веков; пылких, горячих душ неисчислимого множества людей! Каждая из них стремилась высказаться, как только могла, хотя бы неполно, прежде чем могла быть составлена самая неполная Литургия! Литургия или удобоприемлемый и всеми принятый Ряд Молитв и Способов Молитвы – это было то, что мы можем назвать Выбором Удобоприемлемостей, хорошо изданным (Вселенскими Соборами и другими Обществами Полезных Знаний) «Выбором Красот» из огромного, обширного смешения Молитв, уже существующих и накопленных, хороших и дурных. Хорошие были признаны удобоприемлемыми для людей, постепенно собраны, хорошо изданы, одобрены. Дурные – признаны неподходящими, неудобоприемлемыми, постепенно забыты, исключены из употребления и сожжены. Это – путь всего человеческого.

Первый человек, который, взирая открытой душой на эти величественные Небо и Землю, Прекрасное и Страшное, что мы называем Природой, Вселенной и так далее, сущность чего остается всегда Неизреченной, он, который впервые, взирая на все это, пал на колена, пораженный трепетом, в молчании, как это более всего и подобало, он, побуждаемый внутренней необходимостью, он, этот «отважный оригинал», сделал нечто, всеми мыслящими сердцами сразу признанное за выразительное, вполне удобоприемлемое! Преклонять колена с тех пор всегда было положением мольбы. Оно возникло ранее, чем какие бы то ни было высказанные Молитвы, Литании или Литургии. Оно было началом всякого Почитания, которое нуждалось только в начале, столь разумно оно было само по себе. Какой поэт⁵⁶! Да, но его отважная оригинальность была вместе с тем и очень успешна. Это – родник, скрытый в первоначальной тьме и отдалении, из которого, как из Истоков Нила, текут все Виды Почитания. Такая-то река Нил (ныне несколько мутная и малярийная!) Видов Почитания и началась там, и потекла, и течет вплоть до Пюзеизма⁵⁷, Вертящихся Калабашей⁵⁸, Архиепископа Лода с Исповеданием св. Екатерины⁵⁹ и, может быть, еще ниже.

Все, говорю я, возникает этим путем. Поэма «Илиада» и в действительности большинство других поэтических и, в частности, эпических созданий возникли так же, как и Литургия. Великая «Илиада» в Греции и маленькая «Антология о Робин Гуде» в Англии – оба эти произведения, как я понимаю, суть хорошо изданный «Выбор Красот» из неизмеримо обширного смешения «Героических Баллад» в соответствующих веках и странах. Подумайте, сколько колотили по семиструнной героической лире, сколько терзали менее героические жильные скрипичные струны в Греческих Царских Дворцах и Английских Придорожных Кабаках, сколько было бито в прилежные Поэтические лбы! Сколько при этом было выпущено получленораздельных вздохов из Дыхательного горла Поэтических людей, прежде чем мог быть достойно воспет Гнев какого-нибудь Божественного Ахиллеса, молодечество какого-нибудь Уилла Скарлета или Векфильдского Пиндара⁶⁰! Честь вам и слава, вы, неназванные, вы, великие и величайшие, хотя давно забытые, Достойные мужи!

Равным образом и Статут «De Tallagio non concedendo»⁶¹, и вообще всякий Статут, Вид Закона, парик Законника, а тем более книги Статутов и Четыре Суда, вместе с «Коком о Литтлтоне» и Тремя Парламентскими Сословиями⁶² в их арьергарде, – все это возникло не без человеческой работы, по большей части ныне забытой. Между тем временем, когда Каин убил Авеля, разбив ему голову сразу, и настоящим временем, когда человека убивают в Канцеляриях по Дюймам и медленно разбивают ему сердце в течение сорока лет, – заключен также большой промежуток! Само достопочтенное Правосудие началось с Правосудия Дикарей. Всякий Закон есть как бы поднятое поле, постепенно разработанное и сделанное годным к пахоте из обширных зарослей Кулачного Права. Доблестная Мудрость обрабатывала и осушала его, сопровождаемая совиноглазым Педантством, совиной, тройной и иными формами Безумия. Доблестный земледелец усердно работал, а слепой, жадный враг так же усердно сеял плевелы! Только потому, что до сих пор в почтенном Правосудии в париках сохранилось немного мудрости среди таких гор париковства и безумия, – только поэтому люди еще не выбросили его в реку. Только потому оно еще и заседает у нас, подобно Драйденовой голове в «Битве книг»⁶³. Взор сперва поражает огромный шлем, огромная гора замасленного пергамента, грязных конских волос. А там, в самом дальнем углу, заметная под конец, объемом с ореховое зернышко, скрывается подлинная частица Божественного Правосудия, может быть, еще не недосягаемая для некоторых, бесспорно, все еще необходимая для всех, – и люди не знают, что с ней делать! Законники не все были Педантами, объемистыми прожорливыми особами. Законники также бывали Поэтами, Героями, – или иначе их Закон уже задолго до наших дней перешел бы за Нору⁶⁴. Мы надеемся, что их Совинство, ястребинство постепенно исчезнут до неожиданно малых размеров и останется только их Героизм, а шлем будет уменьшен приблизительно до размеров головы.

Все это – плод труда, и забытого труда, весь этот населенный, одетый, членораздельно говорящий, покрытый высокими башнями и широкими полями Мир. Руки забытых достойных мужей сделали его Миром для нас; они – честь им и слава! – они, вопреки ленивцам и трусам. Эта Английская Земля, какова она теперь, есть вывод из всего, что нашлось мудрого, благородного, согласного с Божественной Истиной во всех понятиях Английских Людей. Мы можем говорить на нашем Английском языке потому, что существовали Герои-Поэты от нашей плоти и крови, и мы можем говорить на нем только соответственно их числу. Наша Английская Земля имеет своих Завоевателей, Властителей, которые меняются от эпохи к эпохе, ото дня ко дню. Но ее истинные Завоеватели, созидатели и вечные обладатели и их представители суть нижеследующие: все Героические Души, которые когда-либо были в Англии, каждая в своем ранге; все мужи, которые когда-либо срезали хоть один куст чертополоха, осушили в Англии хоть одно болото, задумали в Англии мудрый план, сделали или сказали в Англии истинное и доблестное. Я говорю тебе: у них не было молотка, чтобы начать работать, и тем не менее Рен выстроил собор Святого Павла. У них не было и одного членораздельного слога, и тем не менее появилась Английская Литература, Литература времен Елизаветы, Сатаническая Школа, Кокнийская Школа⁶⁵ и другие Литературы. Словом, как в старинные времена Литургии, обширнейшее смешение и огромные, как мир, чащи и дебри, страстно ждущие, чтобы их «хорошо издали» и «хорошо сожгли»! Арахна⁶⁶ начала с указательного и большого пальца; у нее не было даже веретена; а теперь ты видишь Манчестер и хлопковые ткани, которые могут прикрывать голые спины, по два пенса за аршин.

Труд? Количество исполненного и забытого труда, который безмолвно покоится под моими ногами в этом мире, сопровождает и помогает мне, поддерживает меня и охраняет мою жизнь, где бы я ни шел, стоял, что бы я ни думал, делал, дает повод к большим размышлениям! Не достаточно ли его, во всяком случае, чтобы повергнуть для мудрого человека вещь, называемую «Слава», в полное безмолвие? Для глупцов и неразмышляющих людей она есть и всегда будет очень шумлива, эта «Слава», и громко толкует о своих «бессмертных» и т. д.; но если вы размыслите, что она такое? Аббат Самсон не был «ничто» оттого, что никто о нем ничего не говорил. Или ты думаешь, что достопочтенный сэр Джабеш Уиндбег⁶⁷ может быть сделан «чем-нибудь» с помощью Парламентского Большинства и Руководящих Статей? Ее «бессмертные»! Едва ли на двести лет назад Слава может вообще отчетливо помнить; да и здесь она только бормочет и лепечет. Она принимается вспоминать какого-нибудь Шекспира и т. п. и болтает о нем, весьма уподобляясь гусю. А затем далее, вплоть до рождения Тейта⁶⁸, до нашествия Хенгста⁶⁹ и до лона Вечности, все было пусто! А драгоценные Тевтонские языки, Тевтонские обычаи, события – все возникло само собой, как всходит трава, растут деревья. Для этого не было нужды ни в Поэте, ни в труде из вдохновенного сердца Мужа. И у Славы нет ни одного членораздельного слова, чтобы сказать обо всем этом!

Или спроси ее, что удерживает она в своей голове при помощи каких бы то ни было средств или мнемонических уловок, включая сюда апофеозы и человеческие жертвы, относительно Водана, даже Моисея или иных, им подобных? Она впадает в сомнение даже относительно того, что они были: духи ли или люди из плоти и крови, боги, обманщики. Она начинает по временам опасаться, что это были просто символы, отвлеченные идеи; может быть, даже нечто несуществующее и буквы Алфавита! Она – самая шутливая, нечленораздельно болтающая, свистящая, кричащая, нелепая, немузыкальная из всех птиц летающих! Ей, думаю я, не нужно никакой «трубы». Ей достаточно собственного громадного гусиного горла длиной в несколько градусов небесной широты. Ее «крылья» сделались в наши дни гораздо быстрее, чем когда-либо. Но ее гусиное горло кажется от этого только шире, громче, нелепее, чем когда-либо. Она – нечто преходящее, ничтожное: гусиная богиня. Если бы она не была преходящею, – что сталось бы с нами! Чрезвычайно удобно, что она забывает всех нас; всех, даже самих Воданов; и мало-помалу начинает наконец считать нас чем-то, вероятно, несуществующим, буквами Алфавита.

Да, благородный Аббат Самсон также подчиняется забвению; принимает его не в тягость, а в утешение; считает тихою пристанью от болезненной суеты, волнений, глупости, которые в часы ночного бдения много и часто заставляли вздыхать его сильное сердце. Ваши сладчайшие голоса, образующие один огромный гусиный голос, о Бобус и компания, – как могут они быть руководством для какого-нибудь Сына Адама? Когда вы и подобные вам замолчите, тогда «маленькие тихие голоса» будут лучше говорить ему, а в них-то и заключается руководство.

Мой друг, всякая речь и всякая молва недолговечна, безумна, неистинна. Лишь подлинный труд, который ты добросовестно исполняешь, лишь он – вечен, как Сам Всемогущий Основатель и Зодчий Мира. Крепко держись этого, – и пусть себе Слава и все остальное болтают сколько угодно.

III Современный работник

Но говорят, у нас нет более веры: мы не верим в святого Эдмунда, не видим «на краю небосклона» его образа угрожающего или подкрепляющего! Безусловные Законы Бога, подтверждаемые вечным Небом и вечным Адом, сделались системами Нравственной Философии, подтверждаемыми ловкими расчетами Прибыли и Убытка, бессильными соображениями об Удовольствии от Добродетели и Нравственно-Возвышенного⁷⁰…

Для нас нет более Бога! Законы Бога сделались Принципом наибольшего счастья, Парламентскими приемами. Небо простирается над нами только как Астрономический Хронометр, как цель для Гершелевых телескопов, чтобы стрелять по науке, сентиментальностям. Говоря нашим языком и языком старого Джонсона, человек потерял свою душу и теперь после соответствующего промежутка времени начинает чувствовать потребность в ней! Здесь-то и есть самое настоящее место болезни, центр всемирной, общественной Гангрены, угрожающей всему современному ужасной смертью. Для того, кто об этом размышляет, здесь ствол с его корнями и корневищем, обширными, как мир, ветвями анчарного дерева и проклятыми ядовитыми выделениями, под которыми мир лежит, корчась в атрофии и агонии. Вы касаетесь самого фокуса всего нашего болезненного расстройства, ужасного учения о болезнях, когда прикасаетесь к этому. Нет веры, нет Бога; человек потерял свою душу и тщетно ищет противогнилостной соли. Тщетно: в убийствах Королей, проведении Биллей о реформе, Французских Революциях, Манчестерских Восстаниях не найти лекарства. Отвратительная проказа слоновости, облегченная на один час, в следующий час вновь появляется с новой силой и в еще более отчаянной форме.

Ибо на самом деле это не есть подлинная реальность мира. Мир сделан не так, а иначе! – Поистине всякое Общество, отправляющееся от этой гипотезы не-Бога, должно прийти к странным результатам. Неискренности, каждая из которых сопровождается своим Бедствием и Наказанием. Призраки и Обманы, десятилетние Дебаты о Хлебном законе, бродящие по Земле средь бела дня, все это не может не быть в таком случае чрезмерным! Если Вселенная внутренне есть «Может быть» и даже, весьма вероятно, лишь один «бесконечный Обман», то почему нас в состоянии удивить какой-нибудь меньший Обман? Все это соответствует порядку Природы, и Призраки, которые мчатся со страшным шумом вдоль наших улиц, от начала до конца нашего существования никого не удивляют. Зачарованные Сент-Ивские Работные дома и Джо-Мантоновские Аристократии, гигантский Работающий Маммонизм, почти задушенный в силках Праздного Дилетантизма, кажущегося гигантским, – все это, со всеми своими разветвлениями, тысячами тысяч видов и образов, – зрелище, привычное для нас.

Религия Папства, говорят, необыкновенно процветает за последние годы и является религией, имеющей вид наиболее жизненный, какой только можно встретить в настоящее время. «Elle a trois cents ans dans le ventre, – высчитывает г-н Жоффруа. – Vest pourquoi je la respecte»⁷¹. – Старый Папа Римский, находя слишком трудным стоять на коленях все время, пока его возят по улицам, чтобы благословлять народ в день Corpus Christi⁷², жалуется на ревматизм. Вследствие этого его Кардиналы совещаются. Они устраивают для него, после некоторых опытов, одетую фигуру из железа и дерева, набитую шерстью или проваренным волосом, и устанавливают ее в коленопреклоненной позе. Набитую фигуру, вернее, часть фигуры! К этой набитой части он, расположившись удобно на более низком сиденье, присоединяет, с помощью одежд и драпировок, свою голову и распростертые руки. Набитая часть, в своих одеждах, преклоняет колена; Папа смотрит и держит руки простертыми. Таким образом, оба совместно благословляют население Рима в день Corpus Christi настолько хорошо, насколько только возможно.

Я размышлял об этом Папе-амфибии, с частью тела из железа и шерсти, с головою и руками из плоти, и попытался составить его гороскоп. Я считаю его самым замечательным Первосвященником, который когда-либо затемнял Божий свет или отражался в человеческой сетчатке несколько последних тысячелетий. И даже с тех пор как Хаос впервые потрясся и, как говорят Арабы, «чихнул», когда его пронзил первый луч солнечного света, какой более странный продукт произвели совместными трудами Природа и Искусство? Вот Верховный Священник, который думает, что Бог есть. Что ж, во имя Бога думает он, что Бог есть, и полагает, что все почитание Бога есть театральная фантасмагория восковых свечей, органной музыки, Григорианского пения, чтения во время служб, пурпурных монсеньоров, артистически распростертых частей тела из шерсти и железа, дабы простецы были спасены от худшего?

О, читатель! Я не говорю, кто избранники Велиара. Этот бедный Папа-амфибия тоже дает подаяние Бедным и скрыто хранит в себе больше доброго, чем сам сознает. Его бедные Иезуиты были во время последней холеры в Италии, вместе с несколькими Немецкими Докторами, единственными существами, которых низкий страх не свел с ума. Они безбоязненно спускались во все трущобы и притоны безумия; бодрствовали у изголовья умирающих, принося помощь, совет и надежду. Они светили, как яркие неподвижные звезды, когда все остальное скрылось в хаотическую ночь. Честь им и слава! Этот бедный Папа, – кто знает, сколько хорошего в нем скрыто? В Эпоху, вообще слишком склонную к забвению, он хранит, хотя и очень печальное, призрачное воспоминание о самом Высоком, Благословенном, что когда-либо существовало и что, соответственно в новых формах, вновь будет отчасти существовать. Не есть ли он как бы вечная мертвая голова со скрещенными костями⁷³, возрождающаяся на могиле Всемирного Героизма – на могиле Христианства? Такие Благородные приобретения, купленные кровью лучших людей мира, не должны быть утрачены. Мы не можем допустить, чтобы их утратили, несмотря ни на какие смуты. Для всех нас настанет день, для немногих из нас он уже настал, когда ни один смертный, чье сердце тоскует по «Божественному Смирению» или по иным «Высшим формам Мужества», не будет искать их в мертвых головах. Он найдет их вокруг себя, здесь и там, в прекрасных живых головах.

Сверх того, в этом бедном Папе и в его Сценической Теории Почитания видна откровенность, которую я готов даже уважать. Не частью, а всем сердцем приступает он к своему почитанию с помощью театральных машин, как будто в природе теперь нет и никогда уже опять не будет другого способа почитания. Он готов спросить вас: кого другого? Под этим моим Григорианским Пением и под великолепной Фантасмагорией, освещаемой восковыми свечами, находится предусмотрительно скрытая от вас Бездна Черного Сомнения, Скептицизма, даже Якобинского Санкюлотизма, – Оркус⁷⁴, который не имеет дна. Подумайте об этом. «Пруд Гроби покрыть блинами», – как похвалялся это сделать Трактирщик, у которого остановилась Джини Дине⁷⁵! Бездна Скептицизма, Атеизма, Якобинизма, – посмотрите, она покрыта, она спрятана от вашего отчаяния сценическими приспособлениями, обдуманно устроенными. Эта набитая часть моей фигуры спасает не только меня от ревматизма, но также и вас от многих других «измов»! В этом вашем Жизненном Странствовании неизвестно куда вас сопровождает прекрасный марш Скваллачи и Григорианское пение, а пустая Ночь Оркуса тщательно от вас скрыта!

Да, поистине немного людей, которые почитают с помощью вертящихся Калмыцких Калабашей, делают это наполовину против того, что делается столь полным, откровенным и действенным образом! Друри-Лейн⁷⁶, говорят, – и это много значит, – охотно поучился бы у него, как одевать своих актеров, как располагать свет и тени. Он – величайший актер, который получает в настоящее время в этом мире жалованье. Бедный Папа! И я к тому же слышал, что он быстро идет к банкротству и что через измеримый ряд лет (гораздо меньший, чем «триста») у него не будет и полушки, чтобы сварить себе похлебку! Его старая ревматическая спина тогда отдохнет, а сам он и его театральные способности навеки крепко уснут в Хаосе.

Увы, зачем же ходить в Рим за Призраками, странствующими по улицам? Призраки, духи справляют в этот полуночный час свой юбилей, и кричат, и бормочут, и, пожалуй, надо скорее спросить, какая возвышенная реальность еще бодрствует где-нибудь? Аристократия стала Аристократией-Призраком, неспособной более делать свое дело и ни малейшим образом не сознающей, что у нее есть какое-нибудь дело, которое еще надо делать. Она не способна – и совершенно не заботится об этом – делать свое дело. Она заботится только о том, чтобы требовать плату за исполнение своего дела, – более того, требовать все более высокую и очевидно незаслуженную плату, и Хлебных законов, и увеличения ренты, ибо старый размер платы, по ее словам, уже более не соответствует ее потребностям! Гигант, так называемая «Машинократия», действительный гигант, хотя пока еще слепой и лишь наполовину проснувшийся, борется борьбой гидры и корчится в страшном кошмаре, «словно он должен быть задушен в силках Аристократии-Призрака», которая, как мы сказали, все еще воображает, что она – тоже гигант. Он борется как бы в кошмаре, пока не будет разбужен. Он задыхается и напрягается, так сказать, на тысячи ладов, истинно мучительным образом, через все фибры нашего Английского Существования, в настоящие часы и годы! Неужели наше бедное Английское Существование вполне превратилось в Кошмар, полный одних только Призраков?

Поборник Англии, запрятанный в железо или цинк, въезжает в Вестминстер-Холл, «будучи посажен на седло лишь с небольшой помощью», и спрашивает там, есть ли в четырех странах света, под сводом Небесным, какой-нибудь человек или демон, который осмелится сомневаться в правах этого Короля? Ни один человек под сводом Небес не дает ему ясного ответа, – который, собственно, некоторые люди могли бы дать. Разве этот Поборник не знает о мире, что он есть огромный Обман и бездонная Пустота, покрытая поверху ярким холстом и другими остроумными тканями? Оставим его в покое, и пусть он себе спрашивает всех людей и демонов.

Его мы предоставили его судьбе; но нашли ли мы кого другого? От этой высочайшей вершины вещей вниз сквозь все слои и широты встретили ли мы сколько-нибудь вполне пробужденных Реальностей? Увы, напротив, целые полчища и целые поселения Привидений, не Божьих Истин, но Дьявольских Лжей, вплоть до самого нижнего слоя, который лежит теперь заколдованный под этой навалившейся на него тяжестью неправд в Сент-Ивских Работных домах, столь обширный и столь беспомощный⁷⁷!..

Мне этот всеоглушающий звук Надувательства, несчастной Лжи, ставшей необходимой, Неверия Сердца, попавшего в заколдованные Работные дома, представляется совершенно подобным звуку Трубы в день Страшного суда! И я говорю себе по-старинному: «Надо всем этим не написано благословение Бога. Надо всем этим написано Его проклятие!» Или, может быть, Вселенная только химера, так сказать, совершенно испорченные часы, мертвые, как медь, которыми Мастер, если только был когда-нибудь какой-нибудь Мастер, давно уже перестал заниматься? – Моему другу Зауэртейгу этот несчастный семифутовый Шляпник⁷⁸, как вершина Английского Надувательства, казался чрезвычайно замечательным.