Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Многие из его поклонников были возмущены, что он отдался такому прозаическому занятию. Они требовали, напротив, чтоб он лежал на берегу озера, пока дух покровительства не возмутит воду, и Бернс, погрузившись в нее, немедленно исцелился бы от всех зол. Неразумные советники! Они не понимают этого духа. Они не знают, что в золотых мечтах человек, во всяком случае, может найти счастье, но горе в том, что при этом счастье нетрудно умереть с голоду. Благодаря энергии и здравому рассудку Бернс вскоре разгадал почву, на которой стоял, и собственным силам отдал преимущество перед завистью и бездеятельностью, утешая себя надеждой на возможно лучшую будущность. Надежда эта не была исключена из его плана. Если случай натолкнет его на друга, ему удастся, может быть, обставить свою жизнь лучше, запастись даже свободным временем, если же нет, он все-таки обеспечен, – да вообще у него «нет намерения занимать честь у какой бы то ни было профессии».

По нашему мнению, его план был благороден и расчетлив, – оставалось только выполнить его. Но он рушился, только не вследствие заключавшихся в нем ошибок, не от недостатка внешних, а скорее от недостатка внутренних средств. Его банкротство было не денежным, а душевным, и до самой последней минуты он не был должен ни одному человеку.

Между тем он начал хорошо – двумя добрыми и разумными поступками. Его подарок матери, подарок от человека, весь годовой доход которого заключался в 7 фунтов, был достоин его. Великодушен был также поступок его с женщиной, счастье которой зависело от его прихоти. Добродушный наблюдатель мог бы надеяться на более светлые дни для него. Душа его уже была на пути к примирению с самим собой. Ясный, верный взгляд на вещи, недостававшие ему, он, вероятно, приобрел бы на этом пути. Потому что ничто не научает нас исполнять обязанности, еще смутные для нас, как постоянная практика в тех обязанностях, которые мы видим и которые у нас под рукою. Если б «покровители гения», не могшие ничего ему дать, также ничего у него не отняли! Раны его сердца зажили бы, пошлое честолюбие исчезло, труд и воздержание вступили бы в свои права, так как при них жила еще добродетель. Поэзия по-прежнему была бы их спутницей, и, озаренный ее чудным светом, он бы смотрел на свою земную судьбу с ее невзгодами не только с терпением, но и с любовью.

Но покровителям гения не хотелось этого. Красноречивые туристы, всевозможные литературные фешенебельные охотники и, что еще хуже, все любящие попировать меценаты нахлынули в его уединение, а его доброта и слабость еще более упрочили их влияние. Он был польщен их вниманием; его теплая общительная душа была причиной, что он не мог избавиться от них и продолжать один свой путь. Эти люди, по нашему мнению, были главными виновниками его гибели. Не потому, что они желали ему зла, но потому, что они расточали его драгоценное время и его драгоценный талант. Они нарушали его покой, его труд и воздержание. Их ласки были ему гибельны, их жестокость, вскоре последовавшая затем, была также ему гибельна. Прежняя злоба против неравенства судьбы проснулась в душе Бернса с новою горечью, и ему оставалось одно убежище, – «скала независимости», которая, разумеется, была воздушным замком, красивым издали, но в нем едва ли кто-нибудь стал бы искать защиты от действительной непогоды. Раздражаемый неправильным возбуждением, оскорбляемый презрением других и презирая самого себя, Бернс не мог уж возвратить душевного покоя, но утрачивал его все более и более. В сердце его была пустота, потому что совесть не оправдывала его поступков.

В чаду безумных наслаждений, бесплодного раскаяния и недовольства судьбой мало-помалу скрылась из его глаз та путеводная звезда, та поэтическая жизнь, о которой он мечтал, будь она хоть бедная и голодная… А между тем он плыл по морю, где без подобной путеводной звезды невозможно было управлять кораблем. Метеоры французской политики мелькают перед ним, но это не его звезда. Прискорбный случай еще более увеличил его несчастия. В безумной путанице того времени он приходит в столкновение с некоторыми официальными лицами, его оскорбляют жестоко, и он в отчаянии углубляется в самого себя. Мрачное расположение еще более овладевает им. Жизнь его утрачивает единство; это жизнь отрывочная, не имеющая другой цели, кроме весьма грустной – продлить ее насколько возможно, предаваясь дикой, безумной радости, если таковая представится, или мрачному отчаянию и скорби, когда эта радость минует. Мир подозрительно смотрит на него, клевета делает свое дело, потому что у несчастного человека более врагов, чем друзей.

Он сделал много ошибок и перенес много горя, но теперь обвиняют его в преступлении, и те, которые сами не без греха, первые бросают в него камень! Разве он не радетель Французской революции, якобинец, и в силу этого единственного преступления повинен во всех других? Эти политические и нравственные обвинения, как впоследствии оказалось, были ложны, но свет, нимало не колеблясь, поверил им. Меценаты, пировавшие с ним, были не последними участниками в этом деле. По всему вероятию, в последние годы его жизни аристократия отвернулась от Бернса, как от человека замаранного, недостойного знакомства.

Увы! Если мы подумаем, что Бернс теперь спит «где жестокое негодование уже не терзает его сердце»⁵⁷ и большая часть прекрасных дам и изящных кавалеров лежат подле него, там, где уже нет речи о чинах и розни сословий, – кто не вздохнет о несчастных заблуждениях и интригах, разделяющих сердца и делающих людей жестокими относительно их собственных собратий!

Надеяться уже было нечего, что гений Бернса когда-нибудь достигнет совершенной зрелости или создаст что-нибудь достойное его. Мелодия его души была разрушена на сладкое дыхание естественного чувства, но грубая рука судьбы коснулась теперь струн. А между тем какая гармония заключалась в нем, какой музыкой звучали даже его диссонансы. Дикие звуки имели одинаковое очарование для развитых и неразвитых людей; все чувствовали и понимали его дивное дарование. «Если ночью он входил в гостиницу, когда уже все спали, то известие о его приходе распространялось немедленно от подвала до верхнего этажа, и через 10 минут хозяин и все жильцы были на ногах». Несколько светлых поэтических минут появлялись еще в его жизни, когда он писал песни, и нетрудно представить, с какой жадностью бросался он на это занятие, отвергая всякую другую награду, кроме той, которую доставлял ему собственный труд. Ибо душа Бернса, хотя оскорбленная и разбитая, еще жила полной нравственной силой, сознавая все свои ошибки и унижения и этим унижением решившись совершить благородное дело самопожертвования. При этом он чувствовал, что при всех его «легкомысленных поступках, погубивших его», свет все-таки был несправедлив и жесток к нему. Он молча апеллировал к другому, более спокойному времени.

Не как нанятый солдат, а как патриот, он хотел сражаться за славу своей родины, поэтому отказался от скудного жалованья и усердно служил волонтером. Не лишим его этой последней радости в жизни, но пожелаем, чтоб апелляция, обращенная к нам, была не напрасна! Деньги были ему не нужны, он боролся и без них. Гинеи уже давно исчезли, а его благородный отказ принять их еще долго будет жить в сердцах и говорить в его пользу.

Теперь мы пришли к кризису жизни Бернса, потому что дела приняли такой оборот, что продолжаться более не могли. Если нечего было ждать улучшения, то натуре оставалось немного времени выдерживать трудную борьбу против мира и самого себя. У нас нет медицинских указаний, насколько могла в этот период продлиться еще жизнь Бернса, следует ли в некотором смысле смотреть на его смерть как на случайное событие или как на естественное следствие предшествовавших событий. Последнее мнение, по-видимому, более вероятное, но, во всяком случае, не прочное. Но все-таки улучшение в положении Бернса, какое бы там ни было, близилось. Ему предстояло три исхода – так по крайней мере кажется нам – поэтическая деятельность, сумасшествие или смерть. Первый, при продолжительной жизни, был еще возможен, хотя невероятен, потому что касался физических сил. А между тем Бернс обладал железным характером. Если б он мог видеть и чувствовать, что в нем заключалась не только вся его слава, но его первый долг и верное лекарство против всех болезней его! Второй исход еще менее был вероятен, потому что ум его принадлежал к самым светлым и прочным. А затем оставался третий; не медленно, а поспешно удалился он в ту страну покоя, куда не проникают ни вьюги, ни бури и где даже самый усталый путник снимает наконец свою ношу, как бы тяжела она ни была.

Глядя на этот печальный конец Бернса, как он, лишенный действительной поддержки и не согретый сочувствием, постепенно падал, благородные души нередко с грустью рассуждали, что многое можно было бы сделать для него. Советом, истинным и дружеским участием он мог бы быть спасен для себя и для мира. Мы полагаем, что в этом взгляде более нежности сердца, чем справедливого суждения. Нам кажется сомнительным, чтобы какой-нибудь богатый, умный и благонамеренный человек мог чем-нибудь помочь несчастному Бернсу. В советах, которые едва ли кому приносили пользу, он не нуждался; его ум мог так хорошо отличать правое от неправого, что едва ли удавалось это какому-нибудь другому человеку. Убеждение же, которое могло послужить ему на пользу, заключается не в голове, а в сердце, куда не втиснет его никакой аргумент и никакая сила. Относительно же денег мы не думаем, чтоб это был его существенный недостаток, и не понимаем, как какой-нибудь частный человек, даже с согласия Бернса, мог доставить ему независимое состояние и при этом прочную надежду на улучшение его положения.

Грустна та истина, что едва ли в каком бы то ни было обществе найдутся два человека, из которых один был бы настолько добродетелен, что дал бы денег, а другой принял их как необходимый дар, не оскорбив при этом нравственного чувства. Но в том то и дело, что дружбы в древнем героическом смысле не существует более; за исключением некоторых родственных случаев ее даже и не считают добродетелью. Глубокий наблюдатель человеческой жизни заметил, что «покровительство» или, другими словами, денежная поддержка да будет «дважды проклята»! Проклят тот, кто дает, и тот, кто берет! Относительно внешних обстоятельств – это сделалось правилом, относительно же внутренних – это было и должно быть правилом. Никто не жди действительной пользы от другого, но каждый довольствуйся той помощью, которую сам может приобрести. Это, полагаем мы, есть принцип новейшей чести и исходит из того чувства гордости, которое служит основанием нашей социальной нравственности. Многие поэты были беднее Бернса, но ни один из них не был так горд, вследствие чего нетрудно предположить, что даже королевская пенсия была бы для него скорее бременем, а не пользой.

Поэтому-то мы еще менее расположены примкнуть к другому классу поклонников Бернса, которые обвиняют высшие сословия, погубившие будто бы его эгоистичной небрежностью. Мы высказали уже наше сомнение, что денежное пособие, если б оно было предложено ему и принято им, не принесло бы ему пользы. Но при этом мы допускаем весьма охотно, что для Бернса многое могло бы случиться, многие отравленные стрелы были бы отведены от его сердца и многие препятствия были бы устранены могучей рукой с его пути. Свет и теплота, спустившиеся сверху, внесли бы жизнь в его скромную атмосферу, и нежное сердце, дышавшее в ней, жило и умерло бы при меньших страданиях. Далее мы должны допустить, – а для Бернса уже и этого много, – что, при всей своей гордости, он был бы благодарен каждому, кто действительно был бы ему другом. Во всяком случае, ему следовало бы дать скромное повышение по службе, которого он желал, это входило в его план более чем всякого другого чиновника. Это было бы истинной роскошью, истинным долгом нашего дворянства. Но этого не случилось, да, по-видимому, никогда и не думали и не желали.

Но за что же обвинять этих людей? За то, что они были светскими людьми и действовали на основании правил подобных людей? Они обращались с Бернсом, как обращались другие дворяне с другими поэтами, как обращались англичане с Шекспиром, король Карл и его кавалеры с Ботлером, король Филипп и его гранды с Сервантесом. Собирают ли виноград с терновника или следует срубить наш терновник, так как он годится только на изгороди и заборы? Как могло это дворянство и джентри его родины оказать вспомоществование этому «шотландскому барду», который так гордился своим именем и своим отечеством? Было ли «дворянство и джентри» в состоянии помочь самим себе? Разве им не нужно было охранять свою дичь, заботиться о местных интересах и по этому случаю задавать обеды всевозможного рода? Были ли их средства соразмерны этим занятиям или нет? Большею частью несоразмерны; многие из них, в сущности, были богаче Бернса, другие же беднее. Нередко, чтоб выдавить средства к жизни из мозолистой руки, они подвергали ее пытке, по недостатку гиней забывали долг милосердия, чего Бернс не имел надобности делать. Пожалеем о них и простим их. Дичь, которую они охраняли и стреляли, обеды и местные интересы, крошечные Вавилоны, которые они строили, все это низвергнуто в первобытный хаос, как это обыкновенно случается с эгоистичными стремлениями людей.

Между тем здесь было дело, которое, в силу своего мирового влияния, так сказать, распространялось на все времена, потому что оно было бессмертно, как дух самого добра. Вести это дело предстоял им случай, но у них не хватило разума. Мы пожалеем их и простим им, но лучше, чем пожалеем, удалимся от них и будем действовать иначе. Человеческие страдания не окончились со смертью Бернса, а торжественное повеление: «Любите друг друга и несите взаимное бремя» – не только относится к богатым, но и ко всем людям. Правда, мы не найдем Бернса, которого бы могли утешить или поднять нашей помощью и состраданием. Но мы всегда встретим небесные натуры, которые, как и эта, стонут под бременем утомительной жизни, а горе людей, которым судьба отказала в «голосе», еще мучительнее и злее.

А между тем мы не думаем, чтоб вина в несчастии и гибели Бернса преимущественно падала на мир. Мир, как нам кажется, обошелся с ним лучше, чем он обыкновенно обходился с подобными людьми. Еще спокон века он не слишком-то милостиво относился к своим учителям. Голод и нищета, преследование и презрение, темницы, крест, кубки с ядом – вот что почти во все времена и во всех странах было рыночной ценой, предлагавшеюся за мудрость, и приветствием, которым он награждал пришедших просветить и обновить его. Гомер, Сократ и христианские апостолы принадлежат к древней эпохе, но мартирология мира еще не окончилась этим. Роджер Бэкон и Галилей томятся в тюрьмах, Тассо страдает в сумасшедшем доме, Камоэнс умирает, нищенствуя на лиссабонских улицах. Так пренебрегал, так преследовал мир пророков не только в Иудее, но и всюду, где только есть люди. Мы думаем, что каждый поэт вроде Бернса есть или должен быть пророком и учителем своего времени. Он не имеет права ожидать великих благ от него, но скорее обязан оказывать ему благо. Бернс в особенности вполне испытал обычную меру благ мира, и вина его несчастия, как мы уже заметили, не заключается преимущественно в мире.

Но на кого же падает она? Мы должны ответить: на него самого; его губит не внешнее, а внутреннее несчастие. Иначе вообще случается редко; редко гибнет нравственно жизнь без того, чтоб главная вина не заключалась во внутреннем ее недостатке. Она не так гибнет от избытка счастья, как от неуменья распорядиться этим счастьем. Природа не создает человека без того, чтобы не наградить его силой, необходимой для его деятельности и жизни, менее всего пренебрегает она своим образцовым созданием, поэтической душой. Также мы не верим, чтоб какие бы то ни было внешние условия могли окончательно погубить ум человека, когда даже на заботу о здоровье и красоте ему дана соответствующая способность.

Величайший итог всех человеческих несчастий – смерть, более худшего нет в чаянии человеческой скорби. Между тем во все времена многие люди торжествовали над смертью, побеждали ее, превращая физическую победу в нравственную и окружая ореолом славы и бессмертия деяния их предшествовавшей жизни. Что совершилось, то может совершиться вновь. Не качество героизма, а только его степень различна в различное время, потому что без некоторого присутствия героического духа, заключающаяся не в дерзкой отваге, но в спокойном бесстрашии, самоотрицании во всех его формах. Ни одному человеку в каком бы то ни было положении, в какой бы то ни было век не удавалось достичь великой и благотворной цели. Мы уже говорили об ошибках Бернса и скорее жалели о них, чем порицали их. В его цели чувствовался недостаток единства, в его стремлениях не было устойчивости, и он бесплодно пытался примирить общий дух мира с духом поэзии, который, уже по самому свойству, был далек от всякого примирения.

В сердце его кипела не горячая кровь какого-нибудь популярного поэтика. Природа наградила его кровью истинного певца и поэта, достойного древних религиозных времен. Ему случилось жить не в героическом и религиозном веке, а в веке скептицизма, эгоизма и пошлости, где истинное благородство плохо понималось и где его место занимал пустой, бесплодный принцип гордости. Его открытая, восприимчивая натура, не говоря о его весьма неблагоприятном положении, делала для него невозможным отстранить или удачно воспользоваться влиянием века. Лучший дух, живший в нем, постоянно требовал своих прав, своего господства, он всю свою жизнь старался примирить его с духом века и растратил жизнь, не достигнув этого примирения.

Бернс родился бедняком и остался бедняком, да и не добивался выйти из этого положения. Это было бы совершенно в порядке вещей, если б он признал это дело поконченным однажды навсегда. Правда, он был беден, но тысячи людей из его звания и его ума были еще беднее, и бедность не наносила им смертельного удара. Даже его отец выдержал более жестокую борьбу с неблагодарной судьбой и не уступил ей, а умер, мужественно сражаясь, победителем в нравственном отношении. Правда, у Бернса было мало средств, мало времени для поэзии, его единственного истинного призвания, но тем драгоценнее было немногое, чем он владел. Во всех этих внешних отношениях его положение было плохо, но все-таки не худшее.

Бедность, постоянная умственная работа и еще большее зло выпадает на долю поэтам и умным людям, но они борются с ними и нередко со славой побеждают их. Локк был изгнан как изменник и написал свой «Опыт о человеческом разуме» в Голландии на чердаке. Был ли богат Мильтон, находился ли он в сносных обстоятельствах, когда создавал свой «Потерянный рай»? Нет, он был унижен, низвергнут с высоты и доведен до крайней бедности; окруженный мраком и опасностями, он пел свою бессмертную песнь и находил хотя немногих, но компетентных слушателей. Разве Сервантес не окончил своего произведения в тюрьме искалеченным солдатом? Разве «Araucana»⁵⁸, которую Испания считает своим величайшим эпосом, не была написана без помощи бумаги, на обрезках кожи, в свободную минуту, которую храброму воину и путешественнику удавалось улучить во время военного погрома?

И какими качествами, которых недоставало Бернсу, владели эти люди? Во-первых, у них был истинный, религиозный принцип нравственности и единая, а не двойственная цель в их деятельности. Они не искали и не выхваляли самих себя, но воздавали хвалу предмету, лучшему, чем их «я». Во-вторых, не личное наслаждение было их стремлением, но высокая героическая идея религии, патриотизма, небесной мудрости, в той или другой форме, носилась перед ними. При подобных условиях их не пугали страдания, они не призывали землю в свидетели этих страданий, не смотрели на них как на необыкновенный подвиг, а терпеливо переносили и воспевали их как дарованную им милость. Поэтому «золотой телец себялюбия» не был их божеством; они чтили только дело добра, составляющее единственно разумное достоинство человека. Чувство это походило на небесный источник, воды которого орошали и освежали их слишком мрачное существование. Словом, они желали достигнуть только одной цели, которой подчинены все другие человеческие стремления, и удачно достигли ее.

Частью своего превосходства эти люди обязаны веку, в котором героизм и самопожертвование были в ходу, или по крайней мере признавали их, но многим они обязаны и самим себе. С Бернсом дело было другого рода. Его нравственность во многих практических отношениях была нравственность простого светского человека. Наслаждение в изящной или грубой форме – вот единственная вещь, к которой он стремился и за что боролся. Благородный инстинкт иногда возвышает его над ними, но только инстинкт, действующий на мгновение. У него нет религии; в пустом веке, в котором пришлось ему жить, религию не отличали от древних и новых форм, и она поэтому отодвинулась на задний план человеческой души. В его душе есть благоговение, но в его уме нет храма. Он живет во мраке сомнения. Его религия в лучшем случае робкое желание, подобное «великому может быть» Рабле.

Он горячо и всем сердцем любил поэзию; если б только он любил ее чисто и нераздельно, то было бы хорошо. Ибо поэзия, если б Бернс следовал ей, есть только другая форма мудрости и религии, – она сама мудрость и религия.

Но в этом ему было отказано. Его поэзия – дрожащее мерцание, которое не угасает в нем, но и не озаряет истинным светом. Его жизненный путь нередко превращается в блудящий огонек, приводящий его к пропасти. Бернсу не было необходимости быть богатым, быть или казаться «независимым», но ему следовало быть заодно со своим сердцем, высшие качества своей натуры приобщить к жизни, «внутри себя отыскивать опору, в которой внешние обстоятельства должны были ему постоянно отказывать».

Он был рожден поэтом, поэзия была стихией его жизни, и ей следовало быть душой всех его стремлений. Паря в этом чистом эфире, куда благодаря крыльям он мог бы подняться, он не нуждался бы ни в каких высоких почестях. Бедность, пренебрежение и всякое зло, кроме осквернения его самого и его искусства, были для него малостью. Гордость и страсти мира лежали у его ног, и он смотрел на дворянина и раба, на принца и нищего и на все, что носит печать человека, с ясным пониманием, братским сочувствием и сожалением. Мы полагаем, что для его поэтического развития бедность и долгие страдания имели даже выгодную сторону. Великие люди, при взгляде на свою прошедшую жизнь, служат лучшим доказательством. «Я бы не хотел, – говорит Жан Поль, – родиться богаче». А между тем Поль был крайне беден. Так, в другом месте он замечает: «Тюремная пища состоит из хлеба и воды, а у меня нередко была только последняя». Но золото, расплавленное в горниле, выходит чище, или, как он сам выразился: «Канарейка тем лучше поет, чем дольше ее учат петь в темной клетке».

Человек, подобный Бернсу, мог делить свое время между поэзией и добросовестным трудом, – трудом, который предписывает каждое истинное чувство и который на этом основании обладает прелестью, превосходящей все великолепие трона. Но делить время между поэзией и пирами богатых людей было жалким, несчастным и ничего доброго не обещающим делом. Какие чувства занимали его на этих пирах? Что ему было здесь делать? Должен ли он был смешивать свою музыку с охриплыми криками и дикий чад опьянения освещать пламенем, полученным им от неба? Была ли его цель наслаждаться жизнью? Назавтра же ему предстояла деятельность акцизного чиновника. Мы не удивляемся, что Бернс стал капризен, мрачен и нередко нарушал некоторые общественные условия. Но скорее дивимся тому, что он не рехнулся с ума и окончательно не восстал против них. Как мог человек, поставленный, благодаря своим ошибкам или ошибкам других, в такое ложное положение, научиться терпению или довольству и усердному труду? Что он при этих извращенных условиях делал и что воздерживался делать – возбуждает в нас удивление к его природной силе и достоинству его характера.

Средство, без сомнения, существовало для этого извращения, но оно заключалось не в других, а в себе самом и менее всего в простом увеличении богатства и светской «респектабельности». Надеемся, что мы достаточно наслышались о влиянии богатства на поэзию и его способности сделать поэтов счастливыми. Разве в последнее время мы не были свидетелями другого примера? Байрон, с меньшим поэтическим дарованием, чем Бернс, родился не в семье шотландского земледельца, но английским пером. Высшие мировые почести, блестящее земное поприще – вот его наследство. Богатую жатву славы срезает он своей собственной рукой, но только не там, где следовало. И какая польза ему от этого? Счастлив ли он, добр или правдив он? Увы! Его поэтическая душа стремится к бесконечному и вечному, а он вскоре сознает, что его положение похоже на положение человека, влезшего на крышу, чтоб оттуда достать звезды! Подобно Бернсу, он только гордый человек. Подобно ему, он «купил карманное издание Мильтона, чтобы изучить характер сатаны», потому что сатана также идеал Байрона, герой его поэзии и, как кажется, образец его действий. Как в деле Бернса, так и тут небесная стихия не хочет смешиваться с земным прахом. Поэтом и светским человеком он не может быть в одно время, пошлое честолюбие не уживается с поэтическим стремлением, он не может служить Богу и Маммоне.

Байрон, подобно Бернсу, несчастлив, он несчастнейший из всех людей. Его жизнь устроилась ложно, огонь, живущий в нем, не могучий, покойный центральный огонь, придающий красоту произведениям мира, но бешеное пламя вулкана, и теперь с грустью смотрим мы на пепел кратера, который в скором времени занесется снегом!

Байрон и Бернс были посланы миссионерами для их поколений, чтоб преподать им высшее учение, повестить им чистую истину. Им предстояло исполнить миссию, которая им не давала покоя, пока не была исполнена. Одинаково тлела и вспыхивала эта божественная миссия в них, потому что они не понимали ее значения, а только с таинственным страхом предчувствовали – и должны были умереть, не выразив ее определенно. Мы признаемся, что с грустным чувством смотрим на судьбу этих двух благородных душ, так богато одаренных и расточивших свое дарование на такое малое дело. Нам кажется, что в истории их жизни заключается серьезная мораль – «дважды» высказанная в наше время. Вероятно, в ней для подобных же гениальных людей, если они только есть, содержится урок, полный глубокого значения.

Вероятно, человеку, готовящемуся на величайшее дело – быть поэтом своего века, следует размыслить, что он намерен сделать и в каком духе будет его деятельность. Слова Мильтона справедливы во все времена, а в наш век их истина еще значительнее: «Кто хочет писать героическую поэму, тот должен сделать всю свою жизнь героической поэмой». Если дело ему не по силам, то пусть он скорее оставит эту арену, потому что ни блеск, ни гордость и опасности ее не годятся для него. Пусть он сделается модным поэтом, воспевает и поклоняется кумирам века, а время уже позаботится его наградить, если только он долго проживет в этом качестве.

Байрон и Бернс не могли преклоняться перед кумирами, пламя их собственного сердца сожгло их, и это послужило им к лучшему, – потому что не в милости великих или маленьких людей, но в правде жизни и в неприступной твердыни собственной души должна заключаться сила Байрона или Бернса. Пусть великие мира сего держатся от них в отдалении или научатся уважать их. Прекрасен союз богатства с покровительством и поощрением литературы, он походит на драгоценную вазу, в которую посажен чудный амарант. Но отношения эти ложны. Истинный поэт не такой человек, которого богачи могут закупить деньгами и лестью, сделать прислужником их удовольствий, поэтом торжественных од или поставщиком их обеденных острот! Он не может быть их слугой, он даже не может быть их товарищем. Ради опасности обеих партий не следует добиваться подобного союза. Разве на коня Феба можно надеть хомут ломовика? Разве этот конь, с огненными подковами, путь которого лежит через небо, озаряя светом все страны, будет месить грязь на большой дороге и развозить по домам пиво для удовлетворения земного аппетита?

Но мы не остановимся на этих размышлениях, которые завели бы нас слишком далеко. Нам следовало бы сказать несколько слов о нравственном характере Бернса, но и от этого намерения мы должны отказаться. Мы далеки от того, чтобы смотреть на него как на человека, виновного перед миром, виновнее других людей, – нет, он менее виновен, чем один из десяти тысяч. Спрошенный перед более строгим трибуналом, чем тот, на котором постановляют свои приговоры обыкновенные судьи, он, по нашему мнению, заслуживает более сочувствия и изумления, чем порицания. Но мир обыкновенно несправедлив в приговорах относительно подобных людей, несправедлив по многим причинам, из которых мы приведем здесь только одну главную. Он решает на основании мертвых законов и не положительно, а отрицательно, упуская при этом из виду его справедливые поступки и обращая все внимание на его неправильные действия. Поэтому-то несправедливы и жестоки приговоры над Бернсом, Свифтом, Руссо и т. п.

Положим, что корабль пришел в гавань с поврежденными снастями и парусами, лоцмана обвиняют, потому что он не был умен и всемогущ. Но чтобы знать, насколько он достоин порицания, мы должны прежде спросить: совершил ли он путешествие вокруг света или только в Рамсгейт?

Перед нашими читателями вообще, как и перед всеми справедливыми людьми, мы не считаем нужным выступать защитниками Бернса. Окруженный сочувствием и удивлением, он покоится в наших сердцах, в более благородном мавзолее, чем мраморный, и его произведения, при всех недостатках, никогда не изгладятся из памяти людей. В то время как Шекспир и Мильтон, подобно могучим рекам, протекают через страну мысли и несут на своих волнах купеческие корабли и усердных охотников за жемчугом, этот маленький источник также приковывает наш взор, потому что и он – смелое создание природы. Из недр земли бойко пробивается он на свет, и нередко путник, свернув с большой дороги, приблизится к нему, чтобы напиться его светлой воды и помечтать под его скалами и елями!