Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Итак, колокола Сент-Эдмундсбери гудят все и каждый, а в церкви и в капелле играют органы. Монастырь и Город и вся восточная сторона Суффолка в великом торжестве. Рыцари, шерифы, прядильщики, ткачи, все население мужское и женское, молодое и старое, даже свободные крестьяне с толстощекими ребятишками, – все высыпало наружу, чтобы праздновать и видеть прибытие Владыки Аббата! И затем происходит «разувание» Владыки Аббата при Вратах и торжественное подведение его к Главному Алтарю и Раке, «при внезапном молчании всех колоколов и органов», пока мы стоим коленопреклоненные, в глубокой молитве. Затем новый звон всех колоколов и звук всех органов и громкий «Te Deum»³⁹ из гортаней всех присутствующих; и речи подводившего шерифа, и братское лобзание. Все завершается народными играми и обедом внутри ограды более чем на тысячу человек.

Таким образом, тот же самый Самсон снова возвращается к нам, но вот при каких обстоятельствах он на этот раз нами приветствуется. Он, который ушел с полами сутаны, закинутыми на руку, величаво возвращается назад верхом на коне; внезапно он сделался одним из сановников мира. Вдумчивые читатели признают, что здесь было испытание для человека. Вчера нищий бедняк, которому было дозволено иметь не более двух шиллингов деньгами, не имел настолько власти, чтобы погнать впереди себя собаку, – этот человек видит себя сегодня Dominus Abbas⁴⁰, украшенным митрой Пэром Парламента, Лордом замков, ферм, поместий и обширных земель; человеком, под «властью которого находится Пятьдесят Рыцарей» и множество людей, вполне от него зависимых и немедленно ему повинующихся. Перемена, большая, чем Наполеонова, – так она внезапна! Как если бы один из поденщиков Чандоса⁴¹, проснувшись как-нибудь утром, открыл, что он за ночь сделался Герцогом. Пусть Самсон вглядится в это своими ясными светящимися глазами и разберется здесь, если может. Мы будем теперь измерять его новой меркой, значительно более строгой, чем прежняя⁴²…

Но то, что достойного Правителя могли разыскать под такой личиной, узнать и извлечь из-под нее, – не представляет ли это, во всяком случае, удивительного доказательства, какие политические и общественные способности – даже скажем больше: какая глубина и богатство истинной общественной жизненности жили в эти отдаленные варварские времена? Вот он найден, с двумя шиллингами самое большее в кармане и с кожаной сумкой на шее. Бредущий по большой дороге с перекинутыми через руку полами рясы. Они думают, что он тем не менее истинный Правитель, и он доказывает, что это так и есть. Братья, не нуждаемся ли и мы в нахождении истинных Правителей или с нас будет всегда довольно лжеправителей? То были глупые, суеверные тупицы, – эти Монахи; мы же – просвещенные, Десятифунтовые Избиратели без налога на знание. Где, говорю я, наши находки, превосходящие те, подобные им или хотя бы только с ними сравнимые? У нас тоже есть глаза, по крайней мере мы должны их иметь. У нас есть общественные собрания, телескопы. У нас есть свет, свет факелов или свет ночников просвещенной свободной Прессы, горящий и прыгающий повсюду, как бы во всеобщей пляске факелов, – опаляющий вам усы, в то время как вы проходите по общественным дорогам, в городе и деревне. Великие души, истинные Правители скрываются и теперь, как и тогда, под всевозможными личинами. Такие телескопы, такое освещение и – такое открытие! Отчего это происходит, говорю я, отчего это происходит? Разве это не плачевно, разве это даже, в некотором смысле, не поразительно?

Увы, недостаток этот, как нам постоянно приходится снова и снова утверждать, – есть менее недостаток в телескопах, чем недостаток в некотором зрении. У этих суеверных тупиц XII века не было телескопов. Но у них были еще глаза. У них не было баллотировочных ящиков, а одно только почитание Достойного, отвращение от Недостойного. Это бывает у всех варваров. Так, господин Сэл сообщает мне, что старинные Арабские Племена имели обыкновение собираться в самое веселое gaudeamus⁴³, петь, жечь потешные огни, плести венки, торжественно благодарить богов, когда и среди их племени также появлялся Поэт. И поистине, они имели к тому основания. Ибо, что более полезное, я уже не говорю – благородное и небесное, могут ниспослать боги, оказывая свою высшую милость какому-нибудь Племени и Народу во всякие времена и при всяких обстоятельствах? Я объявляю тебе, мой огорченный, оседланный Шарлатаном брат, вопреки всякому твоему удивлению, – что это весьма плачевно. Мы, Англичане, находим Поэта, мужа наиболее благородного, какой только появлялся где бы то ни было под Солнцем за последние сто лет, если не больше, – а зажигаем ли мы потешные огни, благодарим ли мы богов? Нисколько. Обдумав хорошо, мы посылаем этого мужа мерить пивные бочки в городе Демфрисе, а сами мы хвастаемся «покровительством гению».

«Гений», «Поэт» – знаем ли мы, что означают эти слова? Вдохновенная душа, еще раз дарованная нам прямо из великого огненного центра Природы, дабы видеть Истину, высказывать ее и творить ее. Священный голос самой Природы, еще раз услышанный сквозь мрачную, безграничную стихию слухов и ханжества, болтовни и трусости, среди которых одичалая Земля, почти гибнущая, сбилась с пути. Послушайте еще раз, вы, одичалые, отуманенные смертные! Прислушайтесь еще раз к голосу из внутреннего Моря света и Моря пламени, из самого сердца Природы и Истины! Познайте Факт вашего существования, что оно есть, отвергните личину его, то, что оно не есть, и, познав, творите, и да благо вам будет!

Георг III есть защитник чего-то, что мы в настоящее время называем «Верой». Георг III есть главный возничий Судеб Англии, дабы провести их сквозь пучину Французских Революций, Американских войн за Независимость; а Роберт Бернс – меряльщик пива в Демфрисе. Это – Илиада в ореховой скорлупе. Облик мира, склоняющегося ныне к разрушению, доведенного ныне до судорог и предсмертных мук, весь обрисован одним этим фактом, – и не он вызывает удивление, а лишь я – тем, что удивлен им. Плод долгих веков узаконенного Холопства, узаконенного вполне, как бы до степени Закона Природы. Поклонение одежде и поклонение шарлатанству; вполне узаконенное Холопство, которому придется снова раззакониваться, – и знает Бог, со сколь большими затруднениями!

Аббат Самсон нашел Монастырь весь в разгроме, ибо дождь хлестал в него, материальный дождь и метафорический, со всех стран света. Вильгельм Ризничий проводит ночи в пьянстве. Наши кладовые дошли до полной скудости. Евреи-гарпии и разные бесчестные твари – наши поставщики; в нашей корзине нет хлеба. Старухи со своими веретенами набрасываются на удрученного Келаря с пронзительным Чартизмом. «Вы не можете сделать шага из-за ограды без того, чтобы Евреи и Христиане не бросались на вас с неоплаченными векселями», ибо долги, по-видимому, так же безграничны, как Национальный Долг Англии. В продолжение четырех лет наш новый Владыка Аббат ни разу не выходил за ограду без того, чтобы кредиторы Евреи и Христиане и всякого рода кредиторы не окружили его, доводя его до полного отчаяния. Наш Приор небрежен; наши Келари, должностные лица небрежны; наши монахи небрежны; кто не небрежен? Противостань этому, Самсон; ты один здесь, чтобы противостать этому. Твоя задача – противостать этому и бороться с этим и умереть или убить это. Да будет милость Господня над тобою!

К нашему антикварному интересу к бедному Джоселину и его Монастырю, весь облик существования которых, строй мыслей, речи, деятельности так забыт, странен, так давно исчез, присоединяется теперь мягкое сияние человеческого интереса к Аббату Самсону. Истинное удовольствие, как при виде человеческой работы, особенно работы управления, которая есть высшая доступная человеку работа, исполненной хорошо. Аббат Самсон не имеет опыта в управлении. Он не прошел ученичества в ремесле управления, – увы! Лишь самое трудное ученичество в ремесле повиновения. «Он никогда не налагал ни в каком суде vadium или plegium⁴⁴, – говорит Джоселин, – едва ли он даже видел какой-нибудь суд, прежде чем был призван председательствовать в нем. Но удивительно, – продолжает Джоселин, – как скоро он научился деловым приемам и сделался во всякого рода делах опытнее других». Из многих лиц, предлагавших ему свою службу, он удержал одного Рыцаря, искусного во взимании vadia и plegia, и через год был сам уже в этом очень искусен. А там, мало-помалу, Папа назначает его в некоторых случаях Третейским судьей, а Король – одним из своих новых Окружных Судей. Слышали, как раз сановник Осберт говорил о нем: «Этот Аббат – один из наиболее проницательных у вас, disputator est⁴⁵. Если он пойдет дальше, как начинает, то он заткнет у нас за пояс любого законника!»

Почему же нет? Что может устранить этого Самсона от управления? В нем есть нечто, что далеко превосходит всякое ученичество. В самом человеке существует образец управления, нечто, чем можно управлять! В нем существует сердечное отвращение от всего бессвязного, малодушного, неправдивого, т. е. хаотичного, неуправленного, что Дьяволово, а не Божье. Человек такого рода не может не управлять! Он носит в себе живой идеал правителя и непрестанную потребность борьбы, чтобы раскрыть его в себе. Ни Дьяволу, ни Хаосу не будет он служить ни за какое вознаграждение. Нет, этот человек есть прирожденный слуга Иного, чем они. Увы, как мало значит всякое ученичество, если в самом вашем правителе имеется то, что можно назвать бессилием в управлении. Бессилие – общие серые сумерки, освещаемые образами условности, парламентских традиций, подсчета голосов, избирательных фондов, руководящих статей; все это, несмотря ни на какую лисью быстроту и ловкость, – очень немного!

Но в самом деле, что говорим мы: ученичество? Разве этот Самсон не прошел по-своему очень хорошего ученичества управления, а именно – труднейшего рабского ученичества повиновения? Странствуйте в этом мире без других друзей в нем, кроме Бога и св. Эдмунда, и вы или свалитесь в канаву, или же научитесь очень многому. Научиться повиновению – есть основание искусства управления. Сколь многому научилось бы Светлейшее Высочество, если бы оно постранствовало по свету с кружкой для воды и с пустым мешком (sine omni expensa)! И, после своего победоносного возвращения, село бы не за газетные статьи, не перед иллюминацией города, а у подножия Раки св. Эдмунда, в кандалах, на хлеб и на воду! Кто не может быть слугою многих, тот никогда не будет господином, истинным руководителем и освободителем многих – вот в чем смысл истинного господства. Не было ли в Монашеской жизни необыкновенных «политических способностей», если и недоступных нам для подражания, то, во всяком случае, завидных? О, Небо! Если бы Герцогу Логвуду⁴⁶, роскошно катящемуся теперь к своему месту среди Коллективной Мудрости, пришлось хоть когда-нибудь самому ежедневно попахать за семь с половиной шиллингов в неделю и «без пособия на воле»! Какой свет, не исчерпываемый ни логикой, ни статистикой, ни арифметикой, бросило бы это для него на многие вещи⁴⁷!

…Бесспорно, справедливый гражданин имеет указания от Бога и собственной Души, всех молчаливых и членораздельных голосов мира, делать все, что зависит от него, для помощи бедному тупице-шарлатану и миру, который стонет под ним. Спеши скорее, помогай ему хотя бы тем, чтобы удалить его! Ибо все уже стало так ветхо, так сухо, так легко воспламеняемо; а он более разрушителен, чем пожар. Направь его по крайней мере вниз, строго ограничь его очагом; тогда он перестанет быть пожаром; он сделается более или менее полезным, как кухонный огонь. Огонь – лучший из слуг; но что за господин! Эта бедная тупица также рождена для какого-нибудь употребления: зачем же, возвышая ее до господства, хотите вы сделать из нее пожар, бедствие для прихода или бедствие для мира?

Аббат Самсон выстроил много полезных, много благочестивых зданий: жилища, церкви, церковные колокольни, житницы. Все это теперь разрушилось и исчезло, но, пока стояло, приносило пользу. Он выстроил и обеспечил «Бебуэлльскую Больницу»; «удобные дома для Сент-Эдмундсберийских школ». Много крыш, некогда «покрытых тростником», помог он «покрыть черепицей»; или, если это были церкви, то, может быть, и «свинцом». Ибо все разрушенное или неполное, здание или что-нибудь другое, было бельмом на глазу для этого мужа. Мы видели, как его «большая башня св. Эдмунда» или по крайней мере ее стропила и балки лежали срезанные и помеченные в Эльмсетском Лесу. Заменять сгораемую, разрушающуюся тростниковую крышу черепицей или свинцом и обращать вещественный, а еще более – нравственный хлам в нечто стройное, непроницаемое для дождя, – какое наслаждение для Самсона!

Если уж чего он никоим образом не мог не восстановить, то это – главный Алтарь, на коем, высоко воздвигнутая, помещалась сама Рака. Главный Алтарь, который был поврежден огнем по вине двух беспечных дрянных сонных монахов, беспечно обращавшихся однажды ночью со Свечой, причем Рака уцелела, почти как бы чудом. Аббат Самсон прочитал своим монахам строгое нравоучение: «Одному из нас приснился Сон, что он видит св. Эдмунда нагим и в печальном состоянии. Знаете ли вы объяснение этого Сна? Св. Эдмунд являет себя нагим, потому что вы лишаете нагих Бедняков ваших старых одежд и лишь против воли даете им ту пищу и питье, которые вы обязаны им давать. Сверх того, лень и небрежность Ризничего и помощников слишком очевидны по последнему несчастью с огнем. И конечно, наш святой Мученик мог явиться извергнутым из своей Раки и говорящим со стоном, что он лишен своих одеяний и истомлен голодом и жаждой!»

Таково объяснение Сна Аббатом Самсоном – диаметрально противоположное данному самими Монахами, которые не стеснялись говорить между собою: «Это мы – нагие и голодные члены Мученика. Мы, которых Аббат лишает всех наших прав, ставя своего собственного служащего, чтобы проверять даже нашего Келаря!» Аббат Самсон прибавляет, что этот суд огнем ниспал на них за их ропот по поводу пищи и питья.

Между тем совершенно ясно, что Алтарь, что бы ни означал и ни предзнаменовал его пожар, должен быть вновь воздвигнут. Аббат Самсон вновь воздвигает его целиком из полированного мрамора; с величайшим искусством и роскошью вновь украшает Раку, для которой он должен служить подножием. И затем, как он всегда о том молил, он имеет радость, он, грешник, узреет само преславное Тело Мученика во время этой работы, – ибо он торжественно открыл с этой целью Loculus, Домовину или Священный Гроб. Это – высочайший момент в жизни Аббата Самсона. Сам Боззи-Джоселин поднимается по этому поводу до торжественности как бы Псалмопевца; самый нерадивый монах плачет горючими слезами, когда поют «Te Deum».

Чрезвычайно странно; и как далеко все это скрылось от нас, в наши времена, лишенные почитания! Патриот Хэмпден, человек, который признан за наиболее святого, какого мы только имеем, лежал таким же образом около двух веков в своем маленьком доме, когда наконец некоторые наши сановники «и двенадцать могильщиков с блоками» также подняли его кверху под мраком ночи⁴⁸. Они отрезали ему руку перочинными ножами, сняли скальп с его головы – и выразили почитание нашему святому Герою еще иными удивительными способами! Пусть современный взор взглянет серьезно на этот давний полуночный час в Сент-Эдмундсберийской Церкви, который светит на нас ярким светом сквозь глубины семи веков. И потом осмыслим печально, чем было некогда наше Почитание Героев и чем оно теперь стало. Мы переводим со всею доступною нам точностью.

«С приближением Праздника св. Эдмунда мраморные глыбы были отполированы и все было приготовлено для того, чтобы поднять Раку на ее новое место. На всех был наложен трехдневный пост, причина и значение коего были изъяснены для всеобщего сведения. Аббат возвещает братии Монастыря, что все должны приготовиться к перенесению Раки, и указывает время и порядок исполнения этого. Когда затем в эту ночь мы собрались к заутрене, то увидели, что большая Рака воздвигнута на Алтаре, но пуста. Поверху она была покрыта белой оленьей шкурой, прикрепленной к дереву серебряными гвоздями. Но одна доска Раки была оставлена отдельно внизу, а Loculus со Священным Телом еще стоял на ней, на обычном своем месте, возле старой Церковной Колонны. Воспев хвалу Святому, каждый из нас приступил к исполнению своего послушания. По совершении этого Аббат и некоторые с ним облачились в стихари и, благоговейно приблизившись, приступили к открытию Loculus’а. Весь Loculus был обвит наружной полотняной пеленой. Она оказалась завязанной в верхней своей части особыми тесьмами; под ней была другая пелена, шелковая, затем еще другая полотняная пелена, а затем – еще третья. И таким образом, наконец Loculus был открыт, и мы увидели, что он утвержден на небольшой деревянной подставке, для того, чтобы дно его не испортилось от камня. Над грудью Мученика находился, прикрепленный к поверхности Loculus’а, золотой Ангел, длиною приблизительно с человеческую ногу. В одной руке он держал золотой меч, а в другой – хоругвь; под ним в крышке Loculus’а было отверстие, куда древние служители Мученика обыкновенно клали руку, дабы коснуться Священного Тела.

В головах и в ногах Loculus’а были железные кольца, с помощью которых его можно было поднимать.

Подняв затем Loculus и Тело, они понесли его к Алтарю, и я тоже протянул мою грешную руку, чтобы помочь нести. Однако Аббат приказал, чтобы никто не смел приближаться, кроме вызванных им. И Loculus был помещен в Раку, и доска, на которой он стоял, была помещена на свое место, и Рака, таким образом, была в то время закрыта. Мы все думали, что Аббат покажет Loculus народу и будет снова выносить Священное Тело в известные минуты Праздника. Но в этом мы горестно ошиблись, как показывает нижеследующее.

Ибо на четвертый день Праздника, когда весь Монастырь пел Completorium⁴⁹, Владыка Аббат переговорил наедине с Ризничим и Вальтером Врачом. Они постановили назначить к полуночи двенадцать человек из Братии, достаточно сильных, чтобы нести боковые доски Раки, и достаточно искусных, чтобы разобрать и снова собрать их. Тогда Аббат сказал, что его всегдашняя молитва была о том, чтобы взглянуть когда-нибудь на Тело своего Покровителя, и что он желает, чтобы Ризничий и Вальтер Врач были с ним. Двенадцать назначенных Братии были следующие: два Аббатовых Капеллана, два Хранителя Раки, два Брата при Облачении и, кроме того, еще шестеро, именно: Гуго Ризничий, Вальтер Врач, Августин, Уильям из Дайса, Роберт и Ричард. Я же, увы, не был в том числе.

Когда затем все в Монастыре уснули, эти Двенадцать, облаченные в стихари, вместе с Аббатом собрались у Алтаря, и, отняв одну доску у Раки, они вынули Loculus. Они поставили его на стол, близ которого Рака обыкновенно находилась, и приготовились отнять крышку, которая была прикреплена к Loculus’у шестнадцатью очень длинными гвоздями. Когда они с великим трудом исполнили это, все, кроме двух вышеназванных избранников, получили приказание отступить назад. Только Аббат и эти двое удостоились взглянуть. Святое Тело так наполняло собою Loculus, что с трудом можно было бы пропустить даже иглу между главою и деревом или между стопами и деревом. Глава была присоединена к телу и немного приподнята на небольшой подушке. Но Аббат, близко всмотревшись, увидал сперва шелковую пелену, покрывавшую все тело, и затем – полотняную пелену чудной белизны, – а над главой был распростерт небольшой полотняный плат и затем другой – небольшой и тончайший шелковый плат, как если бы то было покрывало инокини. Сняв эти покровы, они увидали, что Святое Тело все обвито полотном, и таким образом наконец обозначились его очертания. Но здесь Аббат остановился, говоря, что не дерзает продолжать дальше и узреть святую плоть нагою. Взяв главу обеими руками, он, со многими вздохами, сказал так: «Преславный Мученик, святой Эдмунд, да будет благословен час, когда ты был рожден! Преславный Мученик, не обрати мне на погибель, что я дерзнул прикоснуться к тебе, я, несчастный грешник. Ты знаешь благоговейную любовь мою и намерения ума моего». И, продолжая, он прикоснулся к очам и к носу, который был весьма крупен и выдавался вперед; и затем он прикоснулся к груди и к рукам. Подняв левую руку, он прикоснулся к перстам и поместил свои пальцы между священными перстами. И, продолжая, он увидел, что стопы держатся так твердо, подобно ногам человека, умершего вчера. И он прикоснулся к пальцам ног и сосчитал их.

И затем было решено, что и другие Братия должны быть позваны вперед, дабы увидеть сие чудо. Вследствие чего эти десять приблизились, а вместе с ними – шесть других, которые проникли тайно, без согласия Аббата, именно: Вальтер от св. Альбана, Хью Больничник, Джильберт, брат Приора, Ричард из Хенхэма, Джоселлус, наш Келарь, и Терстан Малый. И все они видели Святое Тело, но один только Терстан протянул руку и коснулся колен Святого и стоп его. И дабы было обилие свидетелей, один из наших Братий, Джон из Дайса, сидел на кровле Храма со служителями Ризницы и, наблюдая сверху, ясно видел все это».

Какое зрелище! Оно светит, ярко блестя, как лампады св. Эдмунда, сквозь темную Ночь; Джон из Дайса, со служителями Ризницы, взбирается на кровлю, чтобы наблюдать сверху, – и весь Монастырь спит, и вся Земля спит, и с тех пор еще Семь Веков Времени по большей части отошли ко сну! Да, вполне, несомненно, это – пострадавшее в мучениях Тело Эдмунда, лендлорда Восточных Графств, который, поступая со всем ему принадлежащим благородно и так, как он считал лучшим, был убит три века тому назад. Благородный трепет окружает память его, символ и начало многого другого, истинно благородного.

Но не дошли ли мы теперь до очень странных новых степеней Почитания Героев здесь, в маленькой Церкви Хемпдена, с вынутыми перочинными ножами и двенадцатью могильщиками с блоками? Приемы людей в Почитании Героев – это подлинно самый внутренний факт их существования, и он определяет все остальное – в общественных избирательных собраниях, частных гостиных, церкви, на рынке – вообще где бы то ни было. Если вы имеете истинное почитание и, что, в сущности, нераздельно, почитаете настоящего человека, то все хорошо. Имеете лжепочитание и, что также отсюда следует, поклоняетесь не настоящему человеку, и тогда все дурно и ни в чем нет ничего хорошего. Увы, когда Почитание Героев обращается в Дилетантизм и все, кроме Маммонизма, делается пустой гримасой, то сколь много в таком случае на этой в высшей степени суровой Земле приходит в разрушение и неудержимо идет к роковой гибели! И ни один человек уже не бросает взгляда на эти запустелые, праздно лежащие развалины!

Наконец, так как уже ни один небесный «Изм» не нисходит более на нас, «Изм» с противоположного конца поневоле поднимается кверху. Ибо Земля, говорю я, есть суровое место. Жизнь – не гримаса, но в высшей степени серьезный факт. Поэтому, так как под влиянием всемирного Дилетантизма, уже много оказалось обнаженным, т. е. оказались обнаженными не только души людей, но самые их тела и кладовые, и жизнь сделалась уже невозможной, то все доведено до отчаяния, снова подпало под железный закон Необходимости и голого Факта. Чтобы усмирить Дилетантизм и поразить его, сжечь его преисподним огнем, возникает Чартизм, а потом Голоспинизм, так называемый Санкюлотизм! Да отвратят боги и те непочитаемые герои, которые еще остаются среди нас, – да отвратят они печальное предзнаменование!

Но как бы то ни было, мы видим, что Loculus св. Эдмунда снова благоговейно покрыт шелковыми и полотняными пеленами. Крышка снова прикреплена своими шестнадцатью старинными гвоздями, и все обвито новым драгоценным шелковым покровом – даром Губерта, Архиепископа Кентерберийского. Сквозь слуховое окно Джон из Дайса видит, что Loculus поставлен на свое место в Раку и доски этой последней снова должным образом прикреплены, причем туда помещены соответствующие пергаментные документы. Теперь Джон со своими служителями Ризницы может спуститься с крыши, ибо все окончено, и весь Монастырь пробуждается к утрене. «Когда мы собрались к утренней службе, – говорит Джоселин, – и узнали, что было сделано, нас всех обуяла грусть, что мы не видали всего этого, и каждый говорил сам в себе: «Увы, я был обманут». По окончании утрени Аббат призвал всю Братию к большому Алтарю и, кратко рассказав о происшедшем, объяснил, что было не в его власти и не было позволительно или прилично пригласить нас всех к созерцанию такового. Услыхав об этом, мы все возрыдали и со слезами воспели «Те Deum laudamus» – и поспешили звонить в колокола на Хорах».

Глупые тупицы! Почитать таким образом мертвое Тело св. Эдмунда? Да, брат мой! И однако, в конце концов, кто знает, как надо почитать Тело Человека? Оно – явление, наиболее достойное почитания в этом подлунном мире. Ибо Сам Господь Всевышний живет видимо в этой мистической непостигаемой Видимости, которая называет себя на земле «я». «Преклонение перед людьми, – говорит Новалис, – есть почитание, оказанное этому Откровению во Плоти. Мы осязаем Небо, когда кладем нашу руку на человеческое Тело». А Тело Умершего – храм, где некогда была Душа Героя и где теперь ее уже нет! О, все тайны, вся жалость, весь немой трепет и изумление, Супернатурализм, открытый для самых тупых; обнаруженная Вечность и адская Тьма, Царство Высшего Света – все это соединилось здесь или это нигде не существует! Зауэртейг говаривал мне своим особенным тоном: «Канцелярская судебная волокита, правосудие, даже правосудие только в денежных делах, – в котором человеку отказывают, несмотря на все его жалобы, пока в поисках за ним не пройдет двадцать, сорок лет его Жизни. Похороны перед толпой Зевак, Смерть, почтенная гербами, конскими хвостами, полированной медью и безучастными двуногими, несущими длинные шесты и черные шелковые лоскуты, – не суть ли эти два вида почитания, почитание Смерти и Жизни, – удивительная пара видов почитания у вас, Англичан?»

Можно, и даже следует, дать Аббату Самсону, в эту высшую минуту его существования, скрыться со всей его жизненной обстановкой от взоров современных нам людей. Ему пришлось еще отправиться во Францию, чтобы условиться с королем Ричардом относительно тамошней военной службы его Сент-Эдмундсберийских Рыцарей, и исполнить это дело с большим трудом. Ему пришлось решать дело о разогнанных Ковентрийских Монахах. С большим трудом, после многих хлопот и поездок, добиться их обратного водворения. Он обедал вместе со всеми ими и с «наставниками Оксфордских Школ» – истинный Оксфордский Caput⁵⁰, сидящий за обедом, туманным, но неоспоримым образом, в городе Подглядывающего Тома⁵¹! Ему пришлось, не без труда, бороться с докучным Епископом Илийским, докучным Клюнийским Аббатом.

Самсон с великой душой, его жизнь – только труд и разъезды, волнения и столкновения, пока не наступила вечная Ночь. Он снова послан за море, чтобы сообщить Королю Ричарду о некоторых Пэрах Англии, которые приняли Крест, но не последовали за ним в Палестину и о которых справляется Папа. Аббат с великой душой делает приготовления, чтобы отправиться, отправляется, и – и Босуэлловский рассказ Джоселина, внезапно отрезанный ножницами Судьбы, оканчивается. Ни слова больше. Только черная черта и листы чистой бумаги. Непоправимо: чудесная рука, которая направляла все эти театральные приспособления, внезапно останавливается; непроницаемая Завеса Времени падает. Перед умственным взором снова все темно, пусто. С оглушающим шумом для умственного слуха наша реальная фантасмагория Сент-Эдмундсбери снова погружается в Лоно Двенадцатого Века, и все кончено. Монахи, Аббат, Почитание Героев, Управление, Повиновение, Львиное Сердце и Рака св. Эдмунда – все исчезает, подобно Видению Мирзы. И перед нами одни только обветшалые темные Развалины среди зеленых ботанических пространств да быки, овцы и дилетанты, пасущиеся на месте всего этого.