Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Я не умею сказать, что чувствую, – иногда я тверд, как скала, иногда слаб, как вода, разбивающаяся об нее. Бодрость и энергия еще не покинули меня, но когда я вспомню, чем были прежде эти места, мое сердце разрывается на части. Один, на закате дней, лишенный всего семейства, кроме бедной Анны, – я теперь человек обедневший, запутавшийся, потерявший подругу, с которою делился и мыслью, и советом и которая нередко облегчала мне душевное горе. Даже самые ее слабости были мне полезны, они занимали и отвлекали меня от мучительных и тяжких дум.

Я видел ее, но это был не образ моей Шарлотты, моей подруги, с которой я провел тридцать лет. По-видимому, те же формы, но в них нет уже прежней гибкости и прелести, передо мною желтая, безжизненная маска, которая скорее смеется над жизнью, чем напоминает ее. И неужели это то самое лицо, которое некогда было так выразительно, так оживленно?

Нет, я не стану более смотреть на нее. Анна говорит, что она мало переменилась, но это происходит оттого, что она видела свою мать во время страданий, я же припоминаю ее в более счастливый период ее жизни. Я думал, что, записывая все это, я наберусь мужества и силы, – но мои заметки, по-видимому, приобретают еще более грустный характер.

18 мая. Покров из свинца и дерева уже лежит на ней, и скоро предадут ее холодной земле. Нет, не моя Шарлотта, не моя некогда юная невеста, не мать моих детей ляжет в дрейбургских развалинах, которые мы так часто посещали, веселые и беззаботные.

22 мая. Я исполню свой долг, не откажусь от него, как он ни мучителен, но желал бы, чтоб эти похороны миновали скорее. Я как будто отупел; все, что говорится и делается вокруг меня, кажется мне каким-то сном.

26 мая. Если б враг ворвался в мой дом, разве не стал бы я драться с ним, когда бы даже был убит горем? Да разве подобное горе лишит меня духовных сил? Нет, клянусь небом, нет!

Эдинбург. 30 мая. Вчера вечером я приехал сюда с Чарльзом. Сегодня снова примусь за обычные занятия, буду рано вставать, утром работать… Сейчас прочел последнюю корректуру для «Quarterly», статья вышла слабая, но и обстоятельства были неблагоприятны. Сегодня мне грустно, тяжело, – боюсь, что бедный Чарльз заметит мои слезы. Не знаю, что чувствуют другие люди, но когда мне случается плакать, то слезы меня душат, одуряют, и во время этого припадка я спрашиваю: неужели моя бедная Шарлотта действительно умерла».

Картина трагическая, но вместе с тем и прекрасная. Так как в седьмой том, по всему вероятию, войдут одни трагические сцены, то лучше окончить здесь.

Таким образом, занавес падает, и Вальтера Скотта нет более с нами. Но после него осталось наследство, хотя широко разбросанное, но доступное нам и довольно значительное. О нем можно сказать, что, умирая, он унес с собою мужество и здоровье, потому что XVIII столетие не произвело ни одного человека здоровее его. На его шотландском прекрасном лице, выражавшем суровую честность, ум и доброту, были заметны явные следы горя и забот; радость уже покинула его, когда мы в последний раз встретились с ним на эдинбургских улицах. Мы никогда не забудем и никогда не увидим его! Прощай, сэр Вальтер, гордость шотландцев, – прими наше горестное «прости».

Примечания

¹ Так назывались в Испании знатные ленники или бароны, имевшие право говорить с королем не снимая шляпы. – Примеч. пер.

² Это последнее имя не вымышлено. Дед Беппо – литейщик в Мессине – действительно назывался Джузеппе Калиостро.

³ И. В. Гете. Итальянские путешествия.

⁴ И. В. Гете. Итальянские путешествия.

⁵ См. «Робинзон Крузо».

⁶ Джигмен (Gigman) – владелец кабриолета, респектабельный человек.

⁷ Несмотря на то что г-жа Кампан во 2-м томе своих «Записок» говорит, что «ожерелье было назначено для Дюбарри», время изготовления его трудно определить. Дюбарри уже 10 мая 1744 года, в день смерти ее короля, было назначено половинное содержание.

⁸ Фронтиспис к «Affaire de Collier», Paris, 1785, с которого издатель «Записок» Жоржеля снял копию. «Affaire de Collier» собственно не книга, а собрание судебных документов («Mémoires pour etc.»), напечатанных и изданных противными сторонами знаменитого процесса об ожерелье. Эти документы, переплетенные в два тома in quarto, содержащие в себе всевозможные заметки, пасквили и т. п., составляют «Affaire de Collier», издание, которое и теперь еще можно достать у парижских антикварных книгопродавцев. Это величайшее собрание лжи, существующее в печати, составленное из всевозможных рассказов, к несчастью, служит единственным руководством, с помощью которого можно добиться истины. В первом томе содержатся «Mémoires pour» (числом 21), чуждые всякой исторической правды, наполненные показаниями подсудимых и адвокатов, желавших, чтоб свет во что бы то ни стало поверил этим показаниям, вследствие чего каждая сторона лгала настолько, насколько хватало сил. Чтоб доискаться истины или даже малейшей тени истины, необходимо всю эту громадную массу мусора разобрать и просеять, чтоб удержать хоть какие-нибудь крупицы исторического доказательства. Так как все это происшествие с ожерельем может быть названо «величайшей ложью XVIII века», то оно с намерением представлено нам в неизмеримом хаосе лжи.

Второй том, носящий название «Suite de l’Affaire de Collier», – еще примечательнее. Он касается интриги и процесса некоего Бетта д’Этьенвиля, выдающего себя за бедного юношу, которого похитили и с завязанными глазами привели к прекрасным дамам, поручив ему достать им мужей. Поручение это он постарался исполнить, но затем его одурачили, и он, в свою очередь, одурачил и заморочил других, и все вследствие процесса об ожерелье и шума, произведенного им! Весьма странно! Адвокаты действительно ухватились за Бетта. Тут приложены портреты каких-то чучел, и ни один человек не может сказать, существовали ли когда-нибудь их оригиналы. Все это походит на какой-то сон. Человеческий ум становится в тупик и наконец желает, чтоб подобная бездна лжи закрылась, пока не наступил всеобщий бред и человеческая речь не обратилась в бессмысленную болтовню галок и сорок. Но и у самого Бетта, посредством тщательного просеивания, можно собрать несколько крупинок правды.

⁹ Жан Поль Марат до Великой Французской революции был ветеринаром у графа д’Артуа. – Примеч. пер.

¹⁰ Вот эпиграмма, написанная на него, по случаю росбахской битвы, в стране «деспотизма, умиряемого эпиграммами», как тогда называли Францию:

 
Soubise dit, la lanterne a la main,
J’ai beau chercher, ou diable est mon armée?
Elle était la pourtant hier matin:
Me l’a-t-on prise, on l’aurais-je égarée?
Que vois-je, о ciel! que mon ame est ravie!
Prodige heureux! la voila, la voila! —
Ah, ventrebleu! qu’est ce done que cela?
Je me trompais, c’est l’armée ennemie!
Lacretelle.
 

¹¹ «Vie de Jeanne comtesse de-Lamotte, écrite par elle mème».

¹² Он был еврейского происхождения, внук знаменитого еврея Бернара, с которым Людовик XV и даже Людовик XVI имели обыкновение гулять в королевском саду, когда им нужно было занять у него денег. См. «Souvenirs du duc de Levis»; «Mémoires de Duclos» и др.

¹³ Четыре ее «Mémoires pour» в этом «деле ожерелья» походят на «вывороченные языки адвокатов». Затем в 1788 году появился один том «Mémoires justificatifs de la comtesse», с приложением так называемых документов. Эта книга была даже переведена на английский язык. Впоследствии изданы были в Лондоне еще два тома, упомянутые выше: «Vie de Jeanne» и пр., с целью, по-видимому, «выжать деньги из Парижа». Эта последняя лживая автобиография Ламотт была скуплена французским правительством и сожжена на севрском фарфоровом заводе 30 мая 1792 года. После 10 августа она была снова напечатана и, за исключением истории ожерелья, не так запутана, как первая.

¹⁴ Это тот самый маркиз д’Отишан, который в 1793 году хотел «освободить» Лион, но не мог этого сделать.

¹⁵ «Vie de Jeanne de-Lamotte, écrite par elle mème».

¹⁶ Сравни Жоржеля, Lamotte – «Mémoires justificatifs и Mémoires pour» противных сторон, в особенности Ге д’Олива. Жоржель относит эту сцену к 1785 году, что совершенно неверно, «Королевины автографы» относительно чисел также ошибочны. Вообще во всех числах видна страшная путаница.

¹⁷ «Lamotte, Mémoires justificatifs». Пошлость этих рассказов превосходит все, но, несмотря на это, они нашли верующих и причинили королеве, как подтверждают все историки, громадный вред.

¹⁸ Писано в 1833 году, во время царствования во Франции Людовика-Филиппа. – Примеч. пер.

¹⁹ «Я был представлен двум дамам, из которых одна отличалась замечательной красотой: у нее были голубые глаза и каштановые волосы» («Bette d’Ettienville», вторая «Mémoire pour»; в «Suite de l’Affaire du Collier»). Это была та женщина, которую Бетт и адвокат намеревались выдать свету за Ге д’Оливу. – «Другая была среднего роста, с черными глазами, темно-каштановыми волосами и белым цветом лица; голос у нее приятный, она говорит замечательно хорошо и живо». Эта «другая» должна быть Ламотт. Настоящее имя Оливы было Эссиньи; имя Оливы (анаграмма Валуа) было дано ей Ламотт вместе с титулом баронессы («Affaire du Collier»).

²⁰ Грей жил в New-Bond-Street, Джеффрейс на Пиккадилли (Рогана «Mémoires pour»; см. также рассказ «графа» Ламотта в «Mémoires Justificatifs»). Роган говорит, что «Джеффрейс купил бриллиантов более чем на 10 000 фунтов».

²¹ Вот как описывает его Бетт д’Этьенвиль: «Красивый мужчина лет пятидесяти, румяный, с проседью в волосах и открытым лбом, высокого роста, с благородными, непринужденными манерами, хотя и обремененный несколько тучностью. Это, как я и не сомневался, был кардинал де Роган».

²² 31 мая 1786 года был произнесен приговор; в десять часов вечера кардинал был выпущен из Бастилии; многочисленная толпа, негодуя на дворе, встретила его восторженными криками. (Жоржель.)

²³ Английский переводчик биографии Ламотт говорит, что она бросилась с крыши своего дома, близ храма Флоры, в то время, когда хотела спастись от ареста за долги, и расшиблась до такой степени, что вскоре умерла. По другим известиям, как гласит и речь Калиостро, она была выброшена из окна. Но, так или иначе, она умерла 23 августа 1791 года. Где был «храм Флоры» – никто не знает.

²⁴ В «Affaire du Collier» есть следующая заметка: «Ге д’Олива, проститутка Пале-Рояля, избранная играть роль в этом деле, вышла впоследствии за некоего Босира, бывшего дворянина и управителя графа д’Артуа. В 1790 году он был капитаном национальной гвардии в Тампле, а затем удалился в Шуази, где был назначен прокурором общины. Впоследствии он составлял списки осужденных в люксембургской тюрьме и играл роль шпиона (monton). См. «Tableau des prisons de Paris sous Robespierre». Эти подробности верны. В «Mémoires sur les prisons» (новый титул только что упомянутой книги), стр. 171, находим мы следующее: «Другой доносчик был Босир, известный своими интригами при прежнем правительстве. Чтоб читатель имел о нем понятие, достаточно сказать, что он женился на Оливе» и проч. В конце же прибавлено: «Он был главным шпионом Боэнваля, который, впрочем, говорил, что хотя и пользуется его услугами, но Фукье Тенвиль не терпит его и при удобном случае гильотинировал бы его».

²⁵ Роган был избран в конституционное собрание и даже удостоился, как жертва двора, комплиментов раз или два от людей ограниченного рассудка. Он один из первых воспротивился «церковной реформе» и ушел за Рейн.

²⁶ Ламотт, возвратившись после смерти своей жены в Париж, был арестован. Приговор, произнесенный над ним в парламенте по делу об ожерелье, был отменен, вследствие его апелляции, новым судом, но тем не менее его держали в заключении. (Moniteur, 7 августа 1792). Во время сентябрьской резни он находился в тюрьме. У Матона де ла Варенна, заключенного в La Force, мы заимствуем следующее описание:

«В четыре часа утра (в понедельник 3 сентября 1792), – пишет Матон, – решетка, ведшая в наше отделение, снова отворилась. Четыре человека в мундирах с саблями наголо и с факелами вошли в наш коридор. Тюремщик показывает им дорогу, и они направились в комнату, соседнюю с нашей, чтоб обыскать ящик, который они взломали. После этого они вышли в галерею и принялись допрашивать некоего Кисса, где находится Ламотт, выманивши у них, по их словам, 300 ливров с обещанием открыть им клад и разделить его с ними. Несчастный Кисса, попавшийся им в руки и в ту же ночь лишившийся жизни, отвечал, дрожа всеми членами, что он хорошо помнит это дело, но не может сказать, что сделалось с заключенным. Решившись отыскать Ламотта и свести его на очную ставку с Кисса, они принялись шарить в другой комнате, но, по-видимому, без успеха, потому что я слышал, как один из них сказал: «Пойдем и поищем между трупами, потому что – «nom de Dieu!» – мы должны узнать, что с ним сделалось» («Ma resurrection par Maton de-la-Varenne»). Ламотт находился в тюрьме Bicetre, но вовремя ушел и пропал без вести.

²⁷ «Mémoires sur Voltaire et sur ses ouvrages, par Longchamp et Wagnieres, ses secretaires, suivis de divers йcrits inédits de la marquise du Chatelet, du president Henault etc., tous relatifs a Voltaire».

²⁸ Слухи о том, что Нерон поджег Рим.

²⁹ Тацит. Анналы. Пер. А. Кронеберга.

³⁰ О подобном укрывательстве мы встретили в книге Лоншана забавный рассказ. Раз он приютился у герцогини Дюмень и хотя причина, заставившая его скрываться, была маловажная, тем не менее он два месяца высидел в замке Со (Sceaux) и при закрытых ставнях, с зажженными свечами днем, писал «Задига», «Бабука», «Мемнона» и др., чтоб убить время.

³¹ См. у Лоншана (стр. 154–163), как можно с помощью самого простого фокуса поймать плута, и change rendu a des imprimeurs.

³² См. Ж. А. Кондорсе. Жизнь Вольтера.

³³ Сатира, написанная Вольтером на Мопертюи, к которому он относился недружелюбно как к президенту Берлинской академии. – Примеч. пер.

³⁴ Мы можем сказать, как Драйден сказал о Свифте, что у нашего кузена Сен-Марка не было поэтического дарования.

³⁵ «За два дня до кончины, – рассказывает Ваньер, – племянник Вольтера, аббат Миньо, привел в комнату больного дяди священника церкви Сен-Сюльпис и аббата Готье. Когда Вольтер услыхал, что аббат Готье здесь, то сказал: «Хорошо, поклонись ему и благодари его». Затем аббат поговорил с ним немного и в заключение советовал ему вооружиться терпением. Священник церкви Сен-Сюльпис, возвысив голос, спросил Вольтера: признает ли он божественность Господа нашего Иисуса Христа? Больной старик протянул руку к скуфье священника, но затем отнял ее, повернулся на другой бок и вскричал: «Laissez moi mourir en paix!» – «Дайте мне умереть с миром!»

³⁶ «De la littérature allemande». Berlin. 1780. Мы заимствовали этот отрывок из компиляции: «Gothe in den Zeugnissen der Mitlebenden».

³⁷ Обычная пытка, употреблявшаяся в Шотландии в царствование Якова II во время религиозных преследований и состоявшая в том, что нога подсудимого вставлялась в колодку, в которую до тех пор вбивали клинья, пока не раздроблялись кости. – Примеч. пер.

³⁸ Иоанн Людовик Вивес, испанский писатель, живший в середине XV столетия. – Примеч. пер.

³⁹ «Mémoires, correspondance et ouvrages inédits de Diderot, publies d’après les manuscrits confies, en mourant, par l’auteur a Grimm». 1831.

«Oeuvres de Denis Diderot, precedes de Mémoires historiques et philosophiques sur sa vie et ses ouvrages», par J. A. Naigeon. 22 v. Paris. 1821. (Briere).

⁴⁰ Известный французский механик, живший в прошедшем столетии и прославившийся превосходным устройством автоматов. – Примеч. пер.

⁴¹ Католический обряд при вступлении в духовное звание, заключающийся в пострижении волос на маковке посвящаемого. – Примеч. пер.

⁴² Известные книгопродавцы.

⁴³ Карлейль говорит о Христиане Готлибе Гейне, замечательном немецком гуманисте и писателе, умершем в 1812 году. – Примеч. пер.

⁴⁴ Фиванский ясновидец, ослепший в семь лет, но обладавший умственным ясновидением и даром пророчества, один из персонажей трагедии Софокла «Царь Эдип».

⁴⁵ Эдмунд Берк (1729–1797) – английский юрист, прекрасный оратор и ярый противник Французской революции.

⁴⁶ Белый тиран – так Гримма называли его друзья. – Примеч. пер.

⁴⁷ Галлани, итальянский политикоэконом, известен своею перепискою с г-жой д’Эпине, Гольбахом, Гриммом и Дидро. – Примеч. пер.

⁴⁸ «Mémoires biographiques, littéraires et politiques de Mirabeau écrits par lui même, par son pere, son oncle et son fils adoptif». Paris. 1834–1836.

⁴⁹ Намек на сочинение Архимеда: «О сфере и цилиндре». – Примеч. пер.

⁵⁰ То wine, put finger i’the eye, and sob, Because he had ne’er another tub.

⁵¹ «The life of Robert Burns». By I. G. Lockhardt. 1828.

⁵² Самуэль Батлер (1612–1680) – английский писатель, автор комической поэмы «Сэр Гудибрас», – умер в бедности. – Примеч. пер.

⁵³ Мне желалось бы – и это желание до последней минуты будет волновать мою грудь – принести какую-нибудь пользу для блага бедной, старой Шотландии, написать книгу или, в конце концов, пропеть ей песнь (англ.).

⁵⁴ Гордо и весело по склону горы за своим плугом (англ.).

⁵⁵ Простите, друзья, простите, враги, да будет мир и любовь моя между вами, сердце мое разрывается от слез, простите и вы, родные берега Эйра! (англ.)

⁵⁶ На канадских холмах или минденской равнине, может быть, эта мать оплакивает смерть солдата, склонившись над своим ребенком и мешая крупные слезы, орошающие ее глаза, с молоком, которым кормится это дитя несчастья, крещенное в слезах (англ.).

⁵⁷ Надгробная надпись Джонатана Свифта.

⁵⁸ «Араукана» – героическая «конкистадорская» поэма Алонсо де Эрсилья-и-Суньиги (1533–1594), посвященная покорению испанцами чилийского племени арауканов. – Примеч. пер.

⁵⁹ См. «Memoirs of the Life of Sir Walter Scott».

⁶⁰ Прозвище Эндрю Джексона, президента Соединенных Штатов (1829–1837). – Примеч. пер.

⁶¹ «Баллады шотландской границы» (англ.).

⁶² Наливай полнее, – пью за общую радость всех гостей! (англ.)

⁶³ Со взглядом лорда Берли, светлым и серьезным, важным и таинственным (англ.).

Теперь и прежде

I Вступление

Положение Англии, по поводу коего выходит теперь так много брошюр и столько неизданных мыслей возникает в каждой размышляющей голове, – это положение по справедливости признается наиболее зловещим и вместе с тем наиболее странным, когда-либо виденным в этом мире. Англия полна богатства, разнообразной продукции, могущей удовлетворять всевозможные человеческие потребности, – и тем не менее Англия умирает от истощения. Земля Англии цветет и растит с неизменной щедростью. Она колышется желтеющими нивами; густо покрыта мастерскими, орудиями промышленности, на ней пятнадцать миллионов работников, признанных за самых сильных, искусных и усердных, которых когда-либо производила Земля. Эти люди все налицо; работа, которую они исполнили, плод, который они из нее извлекли, – налицо, вокруг нас, в изобилии, бьющем через край. Но смотрите: пронеслось, как по волшебству, некое повеление, возгласившее: «Не прикасайтесь к этому, о вы, Работники, вы, Хозяева-работники, вы, Хозяева-тунеядцы! Никто из вас не прикоснется к этому! Ни одному из вас не должно быть от этого лучше; это – запретный плод!» Это повеление, в его наиболее грубой форме, падает прежде всего на бедных Работников. Оно падает также и на богатых Хозяев-работников, его не могут избежать и богатые Хозяева-тунеядцы и ни один самый богатый или высокостоящий человек, все должны быть равно им принижены и сделаны достаточно «бедными», в денежном смысле или в ином, гораздо более роковом.

Из этих, достигающих своей цели, искусных Работников около двух миллионов, как теперь считают, сидят в Работных домах, Тюрьмах по Закону о бедных¹ или имеют «пособие на воле», вышвырнутое им через стену. Ибо работная Бастилия переполнена так, что готова лопнуть, и строгий Закон о бедных сокрушен в прах другим, еще более строгим. Они сидят там вот уже много месяцев; их надежда на освобождение все еще ничтожна. Сидят в Работных домах, называемых так в шутку, потому что в них нельзя исполнить никакой работы. Миллион двести тысяч работников в одной Англии; их искусные руки парализованы и праздно покоятся на скорбной груди; надежды, планы, доля участия в этом прекрасном мире – все это замкнуто тесными стенами. Они сидят там, запертые, как бы под влиянием каких-то страшных чар. Они рады быть в тюрьмах и быть заколдованными, чтобы только не умереть с голоду.

Живописный Турист, в солнечный осенний день, встречает на своем пути, среди этого благословенного королевства Англии, Объединенный работный дом. «Проезжая мимо Работного дома святого Ива в Хантингтоншире, прошлой осенью, в ясный день, – говорит живописный Турист, – я видел, как на деревянных скамьях, перед дверьми своей Бастилии и внутри ее решетчатой ограды сидело около полусотни или более этих людей. Высокие, сильные, по большей части молодые или средних лет, с честными лицами. Многие из них выглядели осмысленными и даже умными людьми. Они сидели один около другого, но в некоторого рода оцепенении и, главное, в молчании, которое производило чрезвычайное впечатление. В молчании, – ибо, увы, какое слово могло бы быть ими произнесено? Вся Земля лежит вокруг, взывая: «Приходите и обрабатывайте меня, приходите и собирайте мои плоды!» – «А мы вот сидим здесь, заколдованные!» В глазах и на челе этих людей написано было самое мрачное выражение, не гнева, но печали и стыда и разнообразного невысказанного отчаяния и тоски. Они ответили на мой взгляд взглядом, который, казалось, говорил: «Не смотри на нас. Мы сидим здесь заколдованные, не знаем почему. Солнце улыбается нам, Земля нас манит; но правящими Властями и Бессилием этой Англии нам запрещено повиноваться им. Это невозможно, говорят они нам!» Во всем этом зрелище было что-то, напомнившее мне Дантов Ад, и я поспешил проехать мимо».

Столько сотен тысяч сидят в Работных домах, а другие сотни тысяч не добились даже и Работных домов! И в самой цветущей Шотландии, Глазго или Эдинбурге, их темных переулках, скрытых от всего, кроме ока Божия, и изредка Благотворительности, служительницы Божией. В них встречаются картины горя, нужды и отчаяния, такие, каких, надо надеяться, Солнце еще никогда не видало, даже в самых варварских странах, в которых только живут люди. Компетентные свидетели, среди них достойный и человеколюбивый доктор Элисон, который знает, о чем говорит, в чьих милосердых руках благородное Врачебное Искусство сделалось еще раз истинно священным, сообщают нам эти факты. Факты эти не нынешнего года и не прошлого года. Они не имеют отношения к нашему теперешнему состоянию торгового застоя, а лишь к общему нашему состоянию. Шотландия больна не острыми лихорадочными пароксизмами, а хронической гангреной. «Закон о бедных», любой и каждый «Закон о бедных», должно заметить, есть только временная мера, успокаивающее средство, а не лекарство. Богатые и Бедные, раз одни голые факты условий их существования пришли в столкновение, не могут долго существовать вместе на основании только «Закона о бедных». Это в высшей степени верно, – и тем не менее человеческие существа не могут же быть брошены на смерть! И Шотландия также, пока не найдется чего-нибудь лучшего, должна иметь свой «Закон о бедных», если Шотландия не осуждена быть притчей во языцех.

О, сколь многое здесь утрачивается! Утрачиваются высокие и трижды высокие народные доблести; крестьянский Стоицизм, Героизм; достойные, мужественные обычаи, сама душа Народного величия, вернуть которую не хватит всей руды Потоси², в сравнении с которой вся руда Потоси и все, что можно было бы на нее купить, – пыль и прах!

Зачем останавливаться на этой стороне дела? Она слишком бесспорна, ни в ком уже более не вызывает сомнения. Спуститесь где хотите в низшие классы, Городе или Деревне, каким угодно путем, через «Сведения о Фабричном производстве», сведения «о Земледелии», «Поступление Платежей», «Комитет Рудокопов», или же просто открыв глаза и вглядевшись, – везде обнаружится одно и то же скорбное явление. Вы должны будете признать, что работающая часть этого богатого Английского Народа опустилась или быстро опускается до состояния, которому, если принять во внимание все его стороны, буквально никогда еще не было подобного.

В Стокпортском Суде, – и это также не связано с теперешним состоянием торговли, ибо относится к более раннему времени, – Мать и Отец были обвинены в отравлении трех своих детей, с целью вытянуть с «похоронной кассы» по каких-то 3 фунта и 8 шиллингов, причитавшихся за каждого ребенка. Они были признаны виновными, – и официальные власти, как потихоньку говорят, намекают, что этот случай, возможно, не единственный, может быть, лучше не углубляться в эту область. Это происходит осенью 1841 года; само преступление относится к предыдущему году или времени года. «Грубые дикари, одичалые Ирландцы!» – ворчит праздный читатель Газет, едва ли останавливаясь на этом событии. А между тем это – событие, достойное того, чтобы на нем остановиться, ибо падение, дикость и одичалое Ирландство никогда еще не были так легко допускаемы. Это совершили в Британской стране Отец и Мать, человеческие существа с белой кожей, исповедующие Христианскую религию! Они своим Ирландством, нуждою и дикостью были доведены до того, что смогли совершить это! Такие примеры – как высокие горные вершины, возвышающиеся у всех на виду, но под ними лежит целая горная область и равнина, еще невидимые. Эти люди, Мать и Отец, сказали друг другу: что нам делать, чтобы избежать голодной смерти? Мы глубоко погрязли здесь, в нашем темном подвале; а помощь далека.

Да, суровые события происходят в Башне Голода Уголино³! Любимец, маленький Гаддо, падает мертвый на колени своего Отца! Стокпортские Мать и Отец думают и намекают друг другу: «Наш бедный маленький голодный Том, который плачет целые дни, прося пищи, который будет видеть в этом мире одно только дурное и ничего хорошего, – что, если бы он раз навсегда избавился от горя, он умрет, но зато остальные из нас, может быть, останутся живы!» Такая мысль зародилась, такой намек был сделан, и наконец это было исполнено. И теперь, когда Том убит и все истрачено и съедено, кто должен отправиться, бедный маленький голодный Джек или бедный маленький голодный Билл? – Каково совещание о способах и средствах!

Об умирающих с голоду, осажденных городах, времени окончательного разрушения осужденного древнего Иерусалима, павшего под ударами Божьего гнева, было предсказано и возвещено: «Руки мягкосердных женщин варили детей своих»⁴. Суровое Еврейское воображение не могло создать более мрачной бездны ужаса; это была крайняя степень падения караемого Богом человека. А мы здесь, в современной Англии, изобилующей богатством всякого рода, не осаждаемые ничем, кроме как разве невидимыми Чарами, неужели мы дошли до этого? – Как происходят такие вещи, почему они происходят, почему они должны происходить?..

Хозяин-работник так же заколдован в настоящее время, как и его Работник, посаженный в Работный дом, и взывает, доселе тщетно, о весьма простом роде «Свободы». Свободе «купить там, где окажется всего дешевле, и продать там, где окажется всего дороже». С гинеями, звенящими в каждом кармане, он не был ни на йоту богаче. Но теперь, когда сами гинеи грозят исчезнуть, он чувствует, что он действительно беден. Бедный Хозяин-работник! А Хозяин-неработник, разве он не в еще более роковом положении? Он стоит среди своих охотничьих парков с испуганным взором – и не без причины! Он приневоливает своих арендаторов по пятидесяти фунтов стерлингов, приневоливает, соблазняет, уговаривает; «он распоряжается своею собственностью, как ему угодно». Его уста полны громкого вздора и доводов для доказательства великих достоинств его Хлебного закона⁵, а в его сердце – самые мрачные предчувствия, отчаянное полусознание, что его великолепный Хлебный закон незащитим, его громкие доводы в его защиту такого рода могут буквально заставить людей онеметь.

Для кого же в таком случае это богатство Англии есть действительно богатство? Кто тот, кому оно приносит благословение? Кого оно делает счастливее, мудрее, прекраснее, во всех отношениях лучше? Кто вполне овладел им, так, чтобы заставить его работать и служить себе, подобно верному слуге, а не неверному лжеслуге; оказывать какие-нибудь действительные услуги? Пока еще никто. У нас больше богатых, чем когда-нибудь было у какого-нибудь Народа. У нас меньше от них пользы, чем когда-нибудь было у какого-нибудь Народа. Наша успешно развивающаяся промышленность до сих пор безуспешна: странный успех, если мы на этом только и остановимся! Среди полнокровного изобилия народ погибает. Среди золотых стен и полных житниц никто не чувствует себя безопасным или удовлетворенным. Работники, Хозяева-работники, Неработники – все пришли к мертвой точке: стоят неподвижно и не могут идти далее. Роковой паралич распространяется внутрь, начиная с конечностей, с Сент-Ивских Работных домов, с Стокпортских подвалов, по всем членам, как бы по направлению к самому сердцу. Так что же, неужели мы действительно заколдованы, прокляты каким-нибудь богом?

Мидас⁶ жаждал золота и оскорбил Олимпийских богов. Он получил золото так, что все, к чему он ни прикасался, делалось золотом, – но ему с его длинными ушами было немногим от того лучше. Мидас неверно оценил звуки небесной музыки. Мидас оскорбил Аполлона и богов; боги дали ему то, чего он хотел, и вдобавок пару длинных ушей, которые были хорошей к тому придачей. Сколько истины в этих старинных Баснях!