Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Издателю настоящей книги, не менее чем Бобусу, Правительство Мудрейших, то, что Бобус называет Аристократией Таланта, представляется единственно целительным средством. Однако он не так светло, как Бобус, смотрит на способы его осуществления. Он думает, что мы совершенно упустили случай осуществить его, но в то же время пришли к настоятельной в нем потребности благодаря тому, что отклонились от внутренних, вечных Законов и ухватились за временное, внешнее подобие Законов. Он думает, что «просвещенный Эгоизм», как бы он ни был лучезарен, не есть то правило, которым могла бы быть руководима жизнь человека. «Laissez faire»¹⁶, «Спрос и предложение», «Наличный платеж как единственная связь» и т. д. – никогда не были и никогда не будут целесообразным Законом соединения для человеческого Общества. Богатый и Бедный, Управляющий и Управляемый, не могут жить долго вместе на основании какого-нибудь такого Закона соединения.

Увы, он думает, что человек имеет в себе душу, отличную от желудка, в каком бы смысле ни брать это слово. Если помянутая душа задыхается и спокойно забыта, то человек и его дела находятся на дурном пути. Он думает, что помянутая душа должна быть возвращена жизни. Если она окажется неспособной воскреснуть, то человек недолговечен в этом мире. Коротко, что Маммонизм с Мидасовыми ушами, двуствольный¹⁷ Дилетантизм и тысячи их свойств и следствий суть Закон, по которому Бог Всемогущий предуказал двигаться своей Вселенной; решительно все это – не Закон. И далее, мы должны будем вернуться к тому, что есть Закон. Но по-видимому, не по мягким цветочным дорожкам и не с исторгаемыми нами «громкими радостными кликами», а по крутым, непротоптанным тропам, через клокочущие пучины, обширные океаны, на лоне вихрей; благодарение небу, если еще не через самый Хаос и Бездну! Воскрешение души, которая задохнулась, не есть процесс мгновенный или приятный, но долгий и страшный.

Для Издателя настоящей книги «Почитание Героев», как он это назвал в другой книге, означает гораздо большее, чем избранный Парламент, или установленная Аристократия Мудрейших. Ибо на его языке это есть истинное содержание, самая сущность и высшее практическое исполнение всех возможных «почитаний», истинных видов достоинства и благородства. Он ждет именно такого благословенного Парламента и, если бы только она могла вполне осуществиться, – такой благословенной Аристократии Мудрейших, почитаемой Богом и почитаемой людьми, все более и более совершенствуемой, – как высшую, благословенную, практическую вершину целого мира, освобожденного от лжепочитания и вновь наделенного почитанием, истиной и благословением! Он думает, что Почитание Героев, выражаемое различно в различные эпохи мира, есть душа всякой общественной деятельности среди людей. Хорошее или дурное осуществление его есть точная мера степени благополучия или неблагополучия в человеческих делах. Он думает, что мы, вообще говоря, осуществляем наше Почитание Героев хуже, чем это когда-либо делал в мире какой-либо Народ. Бернс, как Акцизный Чиновник, и Байрон, как Литературный Лев, суть внутреннее, приняв все во внимание, более низкое и более лживое явление, чем Один как Бог и Магомет как Пророк Бога. Соответственно с этим Издатель настоящей книги твердо убежден, мы должны научиться осуществлять наше Почитание Героев лучше. Все лучшее и лучшее осуществление его означает пробуждение души Народа от ее бесчувствия и возвращение к нам благословенной жизни, – благословенной жизни Неба, а не проклятой гальванической жизни Маммоны. Воскресить Задохнувшегося, по-видимому, уже умирающего и находящегося в последней агонии, если только не успеют его воскресить, – такова, а не иная должна быть последняя цель.

«Почитание Героев», если вам угодно, – да, друзья; но для этого прежде всего надо самим обладать героическим духом. Целый мир Героев, не мир Холопов, в котором не может царствовать ни один Герой-король, – вот к чему мы стремимся. Отбросим со своей стороны от себя всякое Холопство, Низость, Неправду; и тогда будем надеяться, что над нами будет властвовать всякое Благородство и всякая Правда, но не ранее. Пусть Бобус и Компания насмехаются: «Так это – ваша Реформа!» Да, Бобус, это – наша Реформа; и кроме как в этом и в том, что из этого следует, у нас нет никакой надежды. Реформа, подобно Милосердию, о Бобус, должна начинаться изнутри. И раз она будет вполне достигнута изнутри, – то как воссияет она вовне, непобедимая во всем, чего мы ни коснемся, возьмем в руки, скажем и сделаем. Она будет возжигать все новый свет, неуловимым влиянием распространяясь в геометрической прогрессии широко и далеко, творя лишь благо, до каких бы она пределов ни распространилась, а никак не зло.

С помощью Биллей о реформе, Биллей против Хлебного закона и тысячи других биллей и способов мы потребуем от наших Правителей с горячностью и впервые не без успеха, чтобы они перестали быть шарлатанами. В противном случае – удалились; никоим образом не пускали в ход шарлатанства и пошлости для управления нами; не проявляли по отношению к нам ханжества, ни в словах, ни в поступках, – лучше, если они этого не будут делать! Ибо мы теперь узнаем шарлатанов, если мы их увидим; ханжество, если мы его услышим, будет ужасно для нас! Мы скажем, вместе с бедным Французом у решетки Конвента, хотя в более мудрых выражениях, чем он, и «на время» не «часа», но всей жизни: «Je demande l’arrestation des coquins et des laches» («Заключение под стражу мошенников и трусов»). О, мы знаем, как это трудно, как много пройдет времени, пока они будут все, или большинство из них, «заключены под стражу». Но вот, здесь есть такой; заключите хоть его под стражу, во имя Бога! Все-таки одним меньше!

Мы будем, всеми удобоисполнимыми способами, словом и молчанием, действиями и отказом от действий, энергично требовать этого заключения под стражу, – и мало-помалу мы его непременно достигнем. Непременно: ибо свет распространяется; все человеческие души, как бы они ни были отуманены, любят свет. Свет, однажды возожженный, распространяется, пока все не сделается светозарным, пока крик: «Заключите под стражу ваших мошенников и трусов» – не воспрянет повелительно из миллиона сердец, и не прозвучит, и не воцарится от моря и до моря. Да и скольких из них не могли бы мы «заключить под стражу» собственными руками, даже теперь мы сами. Вот хотя бы ты не потакай им! Отвратись от их полированной роскоши, хваленых софизмов, змеиных любезностей, ханжества их слов и поступков, отвратись со священным ужасом, с «Apage Santanas»¹⁸, – Бобус и Компания, и все люди постепенно к нам присоединятся. Мы требуем заключения под стражу мошенников и трусов и начинаем с того, что уводим собственные наши несчастные «я» из их общества. Другой реформы нельзя себе и представить. Ты и я, мой друг, мы можем, каждый из нас среди самого холопского мира, сделать по одному нехолопу, герою, если мы этого захотим; это будет два героя для начала. Смелее! Ведь и это в конце будет уже целый мир героев или по крайней мере то, что мы, лишь Двое, можем сделать для его возникновения.

Да, друзья: герои-короли и целый мир, не лишенный геройства, – вот где находится та пристань и та счастливая гавань, к которой, через все эти бушующие моря, Французскую Революцию, чартизм, Манчестерские восстания¹⁹, сокрушающие сердца в эти тяжелые дни, – ведут нас Высшие Силы. Вообще же да будут благословенны Высшие Силы, сколь они ни суровы! К этой гавани стремимся мы, о друзья! Пусть каждый истинный человек, по мере своих способностей, мужественно, непрестанно, с тысячами ухищрений, будет стремиться туда, туда! Туда или же в Бездны Океана, как это совершенно ясно для меня, мы непременно и придем.

Да, правда; это – не ответ на вопрос Сфинкса. По крайней мере – не ответ, на который надеялась отчаявшаяся публика, когда обратилась к Врачебной Управе! Полное изменение всего строя жизни, изменение всего организма и условий существования с самых его основ; создание нового тела с воскресшей душой, – не без судорожных мук родов, ибо всякое рождение и возрождение подразумевает роды! Это – прискорбное сведение для отчаявшейся рассуждающей Публики, надеявшейся получить какие-нибудь Моррисоновы пилюли, какую-нибудь Сент-Джоновскую едкую микстуру или, может быть, маленькое оттягивающее средство на спину! Мы приготовились расстаться с нашим Хлебным законом и с различными Законами и Незаконами; но это, что это такое?

Издатель не забыл также, как обстоит дело с разными зловещими Кассандрами во время Троянских Осад. Надвигающаяся гибель обыкновенно не предотвращается словами предостережения. Наставница-судьба имеет другие методы в запасе, иначе эти слова всегда оказывались бы бессильными. Но тем не менее они должны быть произнесены, если они действительно зародились в душе человека. Слова жестоки, докучливы. Но насколько жесточе и докучливее события, которые они предызображают. Та или другая человеческая душа, может быть, прислушается к словам, – кто знает, сколько человеческих душ, – и благодаря этому докучливые события, если и не будут совершенно отклонены и предупреждены, то, во всяком случае, будут сделаны менее жестокими. Намерение Издателя настоящей книги представляется ему полным надежды.

Ибо пусть нам предстоят тяжкие труды, лежат обширные моря и кипящие пучины, – разве ничего не значит, если при этом, среди вечного неба, для нас еще раз откроется Путеводная Звезда. Этот вечный свет, сияющий сквозь все бурные тучи и кипящие валы, даже когда мы выбиваемся на поверхность из самой глубины моря; благословенный маяк, там, далеко, на краю далекого горизонта, к которому мы должны непременно направляться для спасения жизни? Разве это ничего не значит? О, Небо, разве это не все? Там лежит Героическая Земля Обетованная; под тем Небесным светом, братья, цветут Счастливые Острова. Там, о, там! Туда стремимся мы.

Там пребывает великий Ахилл, его же мы знали!

Там пребывают и будут пребывать все Герои; туда, о, вы все, люди героического духа! Раз Небесная Путеводная Звезда ясна перед нашими глазами, то как верно будет стоять каждый верный человек у своего дела на судне! Как противостанет он, с неумирающей надеждой, всем опасностям, как он все их победит! И если нос корабля повернут в этом направлении, то разве уже не все, так сказать, в порядке? Тяжкое, губительное бедствие превратилось в благородное, мужественное усилие, с определенною целью перед нашим взором. «Давящий Кошмар уже не давит нас больше, ибо мы уже выбиваемся из-под него. Кошмар уже исчез».

Конечно, если бы Издатель настоящей книги мог научить людей, как узнавать Мудрость, Героизм, когда они их видят, так чтобы они могли почитать только их и преданно подчиняться их руководству, – да, тогда он был бы живым выражением всех Издателей, Учителей, Пророков, которые теперь учат и пророчествуют; он был бы Аполлоном-Моррисоном, Трисмегистом²⁰ и действенной Кассандрой. Но пусть ни один Ответственный Издатель не надеется на это. Надо ожидать, что современные законы об авторском праве, размеры полистной платы и иные соображения спасут его от этой опасности. Пусть ни один Издатель не надеется на это; нет! Пусть все Издатели стремятся к этому, и даже только к этому! Нельзя понять, в чем будет смысл издательства и писательства, если он не будет даже в этом.

Словом, Издателю настоящей книги показалось возможным, что в этих перепутанных кипах бумаги, которые ему теперь поручены, может заключаться для той или другой человеческой души хоть какой-нибудь брезжащийся свет; поэтому он и решается издать их. Он постарается выбрать две или три темы из старых Книг, новых Писаний и многих Размышлений не вчерашнего только дня. С помощью Прошлого он постарается, кружным путем, осветить Настоящее и Будущее. Прошлое есть темный несомненный факт. Будущее также есть факт, только еще более темный, – более того, собственно, оно есть тот же самый факт, только в новой одежде и новом развитии. Ибо Настоящее заключает в себе и все Прошлое, и все Будущее подобно тому, как Древо жизни Иггдрасиль, широко раскинувшееся, многошумное, имеет свои корни глубоко внизу, в Царстве мертвых, среди древнейшего мертвого праха людей, а своими ветвями вечно простирается превыше звезд. И во все времена, и во всех местах оно есть одно и то же Древо жизни!

II Старинный монах

У себя дома, у подножия холма, в нашем Монастыре²¹, мы совсем особенный народ, трудно постигаемый в век Аркрайта и Хлебных законов, в век одних только Прядилен и Джо Мантона!

В нас еще нет Методизма²², и мы много говорим о мирских делах. Методизма нет; наша религия еще не есть ужасное, беспокойное Сомнение; еще в меньшей степени она – гораздо более ужасное, безмятежное Ханжество. Но она великая, достигающая неба Бесспорность, охватывающая, проникающая всю Жизнь в ее целом. Как бы мы ни были несовершенны, тем не менее мы, с нашими литаниями, бритыми Макушками, обетами бедности, – непрестанно и неоспоримо свидетельствуем каждому сердцу, что эта Земная Жизнь, ее богатства, владения, удачи и неудачи, – вовсе не реальность, как она есть изнутри, но тень реальностей вечных, бесконечных. Этот Временный мир, как воздушный образ, ужасно символичный, дрожит и переливается в великом, неподвижном зеркале Вечности, и маленькая человеческая Жизнь имеет Обязанности, которые велики, которые единственно велики и простираются вверх, к Небу, и вниз, к Аду. Вот это-то мы и свидетельствуем нашими бедными литаниями и боремся, чтобы свидетельствовать.

Все это, засвидетельствованное или нет, сохраненное в памяти всех людей или забытое всеми людьми, остается подлинным фактом даже в век Аркрайта и Джо Мантона! Но литании оказались устарелыми; оброки, натуральные повинности и все взаимные человеческие обязанности окончательно превратились в одну большую обязанность наличного платежа. Долг человека по отношению к человеку сводится к вручению ему некоторого количества металлических монет или условленной денежной платы и затем к выставлению его за дверь. Долг человека по отношению к Богу становится ханжеством, сомнением, туманной пустотой, «удовольствием от добродетели» и т. п.

Единственной вещью, которой человек бесконечно боится (действительным Адом для человека), оказывается только то, что он «не наживает денег и не идет вперед», – нельзя высчитать, какое изменение проникло в таком случае повсюду в человеческие дела. В какой мере человеческие дела совершают теперь свое круговращение, полные не здоровой живой крови, а, так сказать, отвратительных купоросных банкирских чернил. Как все стало едко, разрушительно, как все угрожает разложением, а громадная, шумная Жизнь Общества теперь гальванична, оседлана Дьяволом, слишком по-настоящему одержима Дьяволом! Ибо, коротко говоря, Маммона вовсе не бог, а дьявол, и даже весьма презренный дьявол. Следуйте доверчиво за Дьяволом, и вы можете быть совершенно уверены, что попадете к Дьяволу, ибо куда иначе можете вы попасть? – В таких обстоятельствах люди оглядываются назад с некоторого рода грустной признательностью даже на бедные ограниченные фигуры Монахов с их бедными литаниями и размышляют вместе с Беном Джонсоном, что душа необходима, некоторая степень души, хотя бы для того, чтобы сберечь расходы на соль!

Впрочем, надо признаться, что мы, монахи Сент-Эдмундсбери, – только ограниченный род созданий и потому ведем, по-видимому, несколько скучную жизнь. Много времени уходит на праздные сплетни, потому что, по правде сказать, по окончании нашего пения у нас нет другого дела. В большинстве случаев, впрочем, пустые сплетни и умеренное злословие; плод праздности, а не желчности. Мы скучные, пошлые люди. Большинство из нас поверхностные люди, которым молитва и переваривание пищи достаточны для жизни. Мы должны принимать в наш Монастырь всех странников и содержать их даром. Такие-то и такие-то разряды их попадают, согласно правилу, к Владыке Аббату и на его личные доходы; такие-то и такие-то к нам и к нашему бедному Келарю, как он ни стеснен. Даже сами евреи посылают сюда в военное время своих жен и детей, в нашу Pitanceria²³, где они и пребывают безопасными, на соответствующих скудных пайках, из-за осторожности.

Нам представляются самые удобные случаи, чтобы собирать новости. Некоторые из нас имеют склонность к чтению книг, размышлению, безмолвию; по временам мы даже пишем книги. Некоторые из нас могут проповедовать на англо-саксонском языке, на нормано-французском и даже на монашеской латыни; другие не могут ни на одном языке или наречии, будучи глупыми.

Когда нечего говорить о чем-нибудь другом, то сколько сплетен друг о друге! Это – постоянное занятие! Сейчас же какая-нибудь голова в капюшоне наклоняется к уху другой и шепчет – «tacenda»²⁴. Вильгельм Ризничий, например, что там совершается у него по ночам, наверху, в его Ризнице? Попойки, увы! У нас есть tempora minutionis, определенные сроки для кровопускания, когда мы все вместе пускаем себе кровь, и после того происходит общий свободный разговор, синедрион гвалта. Несмотря на наш обет бедности, мы, по правилу, можем копить в пределах «двух шиллингов», но это должно быть отдаваемо нашим нуждающимся родственникам или как милостыня. Бедные Монахи! Так-то вот один Кентерберийский Монах имел привычку «вытряхивать из рукава» пять шиллингов в руку своей матери, когда она приходила повидаться с ним, во время божественных служб, каждые два месяца. Однажды, вытряхивая потихоньку деньги, как раз в то время, как он прощался, он вытряхнул их не ей в руку, а на пол, и кто-то другой подобрал их. Бедный Монах, узнав это, в течение нескольких дней был по этому поводу в совершенном отчаянии, пока наконец Ланфранк, благородный Архиепископ, выпытав от него его тайну, великодушно не дал ему семь шиллингов и не сказал: «Ну, перестань!»

Один молчаливый по природе монах выделяется среди этих болтунов: его имя Самсон. Это он ответил Джоселину: «Сын мой, пуганая ворона куста боится». Его зовут: Норфолкский Ссорщик. Ибо, в самом деле, имея привычки строгие и молчаливые, он не всеобщий любимец; у него не раз бывали неприятности. Читатель благоволит заметить этого Монаха. Он – представительный мужчина сорока семи лет, стройный, держится всегда прямо, как колонна; с густыми бровями, глазами, которые смотрят на вас поистине необычно. Лицо у него крупное, важное, «с очень выдающимся носом». Голова у него почти лысая; остатки его каштановых волос и его большая рыжая борода начали подергиваться сединой. Таков Брат Самсон, человек, на которого стоит посмотреть.

Он из Норфолка, как указывает его прозвище; из Тоттингтона в Норфолке, как мы предполагаем; сын бедных родителей. Он рассказал мне, Джоселину, потому что я очень его любил, – что раз, на девятом году, он видел тревожный сон, – как, по правде сказать, мы все здесь немного склонны видеть сны. Маленькому Самсону, когда он неудобно лежал на своей койке в Тоттингтоне, приснилось, что он видит Врага рода человеческого собственной персоной, когда он только что опустился перед каким-то большим зданием, с распростертыми крыльями, как у летучей мыши. Он протягивал свои отвратительные лапы с когтями, чтобы схватить его, маленького Самсона, и улететь с ним, вследствие чего маленький сновидец отчаянно вскрикнул, призывая на помощь св. Эдмунда, вскрикнул и опять вскрикнул, и св. Эдмунд явился в образе почтенного небесного мужа. А в действительности явилась мать маленького бедного Самсона, разбуженная его криком, и Дьявол, и Сон – оба исчезли, ничего не получив. Наутро мать его, обсудив такой ужасный сон, подумала, что было бы хорошо взять его к Раке самого св. Эдмунда и там с ним помолиться. «Посмотри, матушка, – сказал маленький Самсон при виде Ворот Аббатства, – посмотри, матушка, вот здание, которое я видел во сне!» Его бедная мать посвятила его св. Эдмунду, оставила его там с молитвами и слезами: что лучше могла бы она сделать? Объяснение этого сна, говорил обыкновенно Брат Самсон, таково: «Диавол с распростертыми крыльями, как у летучей мыши, изображал наслаждения мира сего, которые готовы были схватить меня и улететь со мною, если бы св. Эдмунд не обнял меня своими руками, т. е. если бы он не сделал меня своим монахом». Брат Самсон и сделался монахом, и до настоящего дня он там, где его оставила его мать. Он ученый человек, с благочестивым, серьезным настроением. Он учился в Париже. Он учил в здешних Городских Школах и делал многое другое. Он может проповедовать на трех языках и, подобно Доктору Каюсу²⁵, в свое время «понес потери». Серьезный, твердо стоящий человек; сильно любимый некоторыми, но не всеми любимый. Его ясные глаза пронизывают вас почти неприятным образом!

Аббат Гуго, как мы сказали, имел с ним немало хлопот. Аббат Гуго продержал его раз в темнице, чтобы научить его, что значит власть и как ворона должна на будущее время бояться куста. Ибо Брат Самсон, во время Антипап, был послан в Рим по делу и, хотя и возвратившись с успехом, однако опоздал; дело тем временем совсем расстроилось! Так как поездки в Рим у нас, Англичан, до сих пор еще часты, то, может быть, читателю не будет неприятно смотреть, как путешествовали туда в эти отдаленные времена. У нас, к счастью, есть об этом, в кратком виде, подлинный рассказ. Сквозь ясные глаза и память Брата Самсона можно прямо взглянуть в самое сердце этого XII века и найти его довольно любопытным. Настоящий Папа, Отец, или всемирный Председатель Христианства, еще не обратившийся в Химеру, восседал там, подумайте только об этом! Брат Самсон пришел в Рим, как к истинному Источнику Света в этом дольнем мире, а мы теперь!.. – Но послушаем Брата Самсона относительно его способа путешествия!

«Ты знаешь, сколько беспокойства у меня было из-за Вульпитской церкви; как я был послан в Рим во время Раскола между Папой Александром и Октавианом и прошел по Италии в ту пору, когда хватали всякое духовное лицо, имевшее письма к Отцу нашему Папе Александру. Некоторых сажали в темницу, а некоторых и вешали; а других, с отрезанным носом и губами, отсылали к Отцу нашему Папе, на стыд и позор ему. Я же между тем, представившись Шотландцем, надев Шотландскую одежду и приняв их ухватки, шел себе, – и когда кто-нибудь надо мной смеялся, то я замахивался на него моей палкой наподобие того оружия, которое называется у них гавелок, бормоча угрозы по обычаю Шотландцев. Я делал все, чтобы скрыть себя и свое поручение и достигнуть безопаснее Рима под видом Шотландца.

Получив наконец Письмо от Отца нашего Папы, согласное с моими желаниями, я направился обратно домой. На пути моем я должен был пройти через некий укрепленный город, и вот местные солдаты окружили меня и схватили, говоря: «Этот бродяга, который прикидывается Шотландцем, – или шпион, или несет письма от Лжепапы Александра». И пока они осматривали на мне каждую складку, лоскут, мои туфли, штаны и даже старые башмаки, которые я нес за плечами по обычаю Шотландцев, – я засунул руку в кожаный мешок. В нем лежало Письмо Отца нашего Папы вместе с маленькой кружкой для питья, и, по милости Господа Бога и св. Эдмунда, я вынул то и другое вместе, и кружку, и письмо, так что, подняв кверху руку, я держал письмо спрятанным между кружкой и ладонью; они увидали кружку, но письма они не увидали. И таким образом, с помощью Божьей, я ускользнул от них. Все деньги, которые со мною были, они отобрали у меня; и поэтому я должен был просить под окнами подаяния и ничего на себя не тратить, пока не пришел назад в Англию. Но когда я услышал, что Вульпитская церковь уже отдана Джеффри Риделю, душа моя была поражена печалью, потому что я трудился напрасно. И поэтому, когда я пришел домой, я сел тайно под Ракой св. Эдмунда, боясь, как бы Владыка Аббат не схватил меня и не посадил в темницу, хотя я и не сделал ничего дурного. И не было ни одного монаха, который бы осмелился заговорить со мной, и ни одного мирянина, который бы осмелился принести мне пищу кроме как украдкой».

Такой-то отдых и такой привет нашел брат Самсон своим изношенным подошвам и мужественному сердцу! Он сидит молча, перебирая множество мыслей, у подножия Раки св. Эдмунда. Есть ли у него иной друг, иное прибежище в целом Мире, кроме как св. Эдмунд? Владыка Аббат, услышав о нем, послал приставленного на то брата, чтобы свести его в темницу и «надеть на него там кандалы». Другой бедный послушник принес ему украдкой кружку вина и уговаривал его «утешиться в Господе». Самсон не произносит жалоб, повинуется в молчании. «Владыка Аббат, обсудив все, сослал меня в Акру²⁶, где я и должен был пробыть долгое время».

Владыка Аббат вслед за тем испытывал Самсона повышениями: он сделал его Подризничим, Библиотекарем, что было ему всего приятнее, так как он страстно любил книги. Самсон, полный различных мыслей, снова повиновался в молчании, исполнял свои обязанности в совершенстве, но никогда не благодарил Владыку Аббата. Казалось скорее, что он как бы смотрит внутрь его своими ясными глазами. Он никогда не видал такого человека, которого никакая строгость не может сломить до жалоб и никакая доброта смягчить до улыбки или благодарности, – непонятный человек!

Таким образом, не без волнений, но всегда прямо и независимо, достиг Брат Самсон своего сорок седьмого года; и его рыжая борода начала слегка седеть. В это время он старается заткнуть разные старые дыры. Может быть, он даже стремится закончить Хоры, потому что он не может выносить ничего разрушенного. Он собрал «кучи глины и песка»; у него работают каменщики, кровельщики, у него и у Варинуса monachus noster²⁷, так как они оба приставлены хранителями Раки. Они платят своевременно деньги, – доставляемые благодетельными гражданами Сент-Эдмундсбери, как они говорят. Благодетельные граждане Сент-Эдмундсбери? Мне, Джоселину, кажется скорее, что Самсон и Варинус, которым он руководит, тайно скопили пожертвования на самую Раку в эти последние годы небрежного расхищения, пока Аббат Гуго сидел закутанный и недоступный, и теперь умно заботятся о том, как бы защитить ее от дождя! При каких условиях Мудрости приходится иногда бороться с Безумием и хотя бы убедить его только в том, что надо закрыться от дождя! Ибо, по правде, если Ребенок управляет Кормилицей, то к каким только ловким приемам не приходится прибегать Кормилице!

Но вот для нас в этих обстоятельствах новое огорчение: Опекуны, поставленные Королем, нашим Государем, вмешавшись, запретили постройки и починки из каких бы то ни было источников. Хоры не будут закончены, и Дождь, и Время, по крайней мере теперь, возьмут свое. Вильгельм Ризничий с красным носом, «любитель частых попоек и кое-чего другого, о чем нельзя говорить», принес, как я думаю, жалобу Опекунам, желая сыграть злую шутку с Самсоном. Самсон, его Подризничий, со своими ясными глазами, не может быть его первым любимцем! Самсон снова повинуется в молчании.