Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Но расчет твой неверен, Бёмер. Ни одна султанша в мире не наденет твоего ожерелья; ни шея королевы, ни шея ее подданной не станут от него прелестнее. Неужели ты думаешь, что при жалком состоянии наших финансов, когда свирепствует американская война, мы можем бросить на подобную безделку восемьдесят тысяч фунтов? В этом голодном мире эти пятьсот алмазов, годных только для виду, стоят в наших глазах меньше такого же количества сухого картофеля, которым голодающий пролетарий мог бы набить себе брюхо. Гордясь своим положением, своим искусством, ты не замечаешь, самодовольный ювелир, что готовит тебе мир. Ты улыбаешься теперь, но, поверь, придет время, и ты скорчишь другую физиономию.

Когда не было ожерелья, а существовала только одна модель его и самые камни еще «обращались в торговле», оно предназначалось для шеи Дюбарри. Но так как всякой твари наступает конец, то наступил и ей конец, и теперь сидит она в уединении (так занята была в то время смерть) в Сен-Сире, без всяких надежд впереди и на половинном содержании. Великодушная Франция уже не купит для нее ожерелья, и вскоре секира гильотины, которая теперь, может быть, куется в шведской Далекарнии, перерубит ей шею.

Но Дюбарри – ведь это жалкий червяк, которого королевский жар высидел на гнилом навозе в нарядную бабочку, а та, лишившись крыльев, снова обратилась в червяка! Разве нет королевских жен и дочерей: разве украшение не составляет лучшего желания женского сердца, даже если это сердце пусто? Португальский посланник здесь, его суровый Помбаль уже более не министр, в Португалии есть инфанта, намеревающаяся, с Божьей милостью, вступить в брак. Но странно! Португальский посланник, хотя и не боится Помбаля и хвалит ожерелье, но купить его не хочет.

Зачем не купит его наша прелестная Мария-Антуанетта, сделавшаяся теперь из дофины королевой? Нет в целом мире шеи достойнее носить его. Оно только и сделано для нее. Но увы, Бёмер! Король Людовик знает толк в бриллиантах, но не богат деньгами, даже сама королева отвечает, как подобает королеве: «Мы более нуждаемся в военных кораблях, чем в ожерельях!» Не без неприятного чувства обращается Бёмер к королю и королеве Обеих Сицилий, но все напрасно. На коронованные головы надеяться нечего, ни одна из них не в состоянии истратить восьмидесяти тысяч фунтов. Век рыцарства миновал, и наступил век банкротства. Мрачное, тяжелое предчувствие потрясает все троны: банкротство уже стучится в дверь, и ни один министр не в силах загородить ему дорогу. Оно пытается войти, а за ним уже виднеется громадная огненная лава демократии. Короли «со страхом озираются вокруг» и думают о других вещах, а не об ожерелье.

Наступили печальные дни и ночи для бедного Бёмера, и много обещавший год (1780-й, как мы наконец допытались) оказался в его календаре еще более мрачным, чем все другие. Напрасно в бессонные ночи он будет ломать голову, чтоб разрешить задачу, задача эта неразрешима, как «Карданово правило», – бриллиантовое ожерелье не может быть продано.

Никогда ни одно, даже самое ничтожное человеческое дело не остается изолировано и покинуто на произвол судьбы. Весь шумный мир, вся стихия таинственной, неустанной силы окружает, подхватывает, толкает его взад и вперед и из всякой вещи – будь то предмет, полный жизни, или сгнивший навоз – извлекает пользу. Нередко для человека, только что закончившего какое-нибудь маленькое дело, бывает интересен следующий вопрос: какой крючок или какие крючки захватят мое маленькое дело и будут кружить его в этом необъятном мировом вихре? Нам нечего говорить, что этот вопрос, даже в самых простых случаях, поставит в тупик всю королевскую академию. Добрая Летиция! В то время, когда ты кормишь грудью твоего маленького Наполеона и он своими большими глазами отвечает на твою материнскую улыбку, мало-помалу приближается знаменитая Французская революция с ее федерациями на Марсовом поле, сентябрьскими убийствами и толпой у пекарен в очереди; Дантон, Демулен, Робеспьер, напоминающий Тартюфа, сидящие теперь на школьной скамье, и Марат, составляющий лошадиное лекарство⁹, – готовят ему блестящую арену.

В то время как Бёмер занят своими бриллиантами, выклевывая их «из торговли», а его рабочие обтачивают их, некий коадъютор и кардинал забавляется охотой и дает ужины в Австрии, и для него-то преимущественно так хлопочет Бёмер и его рабочие. Удивительно, что безумный ювелир, делающий в Париже безумное ожерелье, и безумный посланник, делающий промахи и задающий пиры в Вене, люди, по-видимому, не имеющие ничего общего, отдаленные друг от друга, как полюсы, ежечасно куют друг для друга чудные крючок и петлю. В один прекрасный день они соединят их вместе и, на удивление всего человечества, превратят в искусственных сиамских близнецов.

Князь Луи де Роган принадлежит к числу тех избранных смертных, которые родятся для почестей, но, как все люди, и для всевозможных треволнений. О его родословной могли бы многое рассказать те люди, которые интересуются этим предметом, но если взвесить хорошенько, то и из их рассказов выжмешь немного. Запасшись усердием и верой, его род можно проследить за одно или два столетия, но затем он смешивается с «королевской кровью Бретани» и в конце концов оставляет огромный пробел, отмеченный только одним выдающимся качеством – грехопадением человека. Нас, впрочем, интересует только одно обстоятельство, что его родственники постоянно держались вблизи королевского дома и тут пользовались всем, чем можно было пользоваться. В особенности им нравился сан кардинала или комендатора. Должность эта была самая спокойная, не требовавшая особого труда, но зато в других должностях, где предстояло что-нибудь делать, в должности военачальника, например, и т. п. (чему примером может служить бедный кузен Субиз при Росбахе), они не были так счастливы¹⁰. Теперешний страсбургский коадъютор, князь Людовик, по случаю великого торжества, занял место своего дяди, кардинала-архиепископа, еще находящегося в живых и не передававшего ему своего сана, но внезапно заболевшего в тот день. Счастливому коадъютору выпало на долю встречать юную, прелестную, трепещущую дофину Марию-Антуанетту при ее первом вступлении во Францию; как человек высокого роста и статный, он играл видную роль в этой церемонии. О других его деяниях до этого времени скромной истории не остается ничего более, как молчать.

И действительно, если даже снисходительно относиться к нему, то невольно возникает вопрос: какие дела мог совершать бедный Роган? Каждое дело требует известных способностей, энергии, ясного, верного понимания – и всего этого недоставало ему. Воспитанный с самого рождения на изысканных физических блюдах, не имея перед собою лучшего духовного учения и лучших правил в жизни, кроме тех, которые преподавал двор возлюбленного Людовика, он был наделен способностью – что ему еще больше вредило – подмечать зло и презирать его, но лишен энергии отталкивать его, освобождаться от него. Он, достигнув зрелого возраста, обнаружил только дитя страсти и желания и в этом мире несвязной лжи и безумия сам превратился в какую-то безыменную массу безумной непоследовательности, прикрытую только условным приличием и мантией будущего кардинальства.

Разве интрига, мог сказать Роган, не промысел нашего мира, да разве целый мир, в сущности, не есть интрига? Ты видишь, что король в своем Оленьем парке – бог этого пошлого мира, а в битве жизни боевым знаменем нам служит юбка метрессы. Вот твои боги, Франция! При подобных странных обстоятельствах каковы были убеждения и верования бедного Рогана? Был ли он атеист? Нет, он скорее следовал макиавеллизму и непоколебимо верил, что «имбирь приятно жжет рот». Поэтому запасайся свежим и лучшим имбирем, усерднее жуй его – вот и все твое дело, да и то только на один день.

Имбиря, бедный Луи де Роган, достаточно настолько, насколько его можно купить за деньги или дипломатией с заднего крыльца для удовлетворения пяти чувств, для удовлетворения же шестого чувства есть еще более сильный имбирь, это преимущество перед твоими собратьями, заключающееся в обладании более красивым чепраком, чем у них. Страсбургский коадъютор, великий раздаватель милостыни, командир ордена Св. Духа, кардинал, комендатор св. Вааста Аррасского (одна из самых доходных статей в этом мире) – вот титул, который ожидает монсеньора. Всего этого помогает ему достичь его иезуит-опекун, хитрый аббат Жоржель, и торжественно ведет его к почестям, несмотря, хорошая ли погода или ветер при дворе, и заботливо укутывает своего жирного сонного питомца. Говоря мимоходом, этот аббат – весьма деятельное существо и вполне предан монсеньору. Своей паутиной он опутал весь мир, а сам молча посиживает в центре и выжидает добычу. Напрасно король и королева восстают против монсеньора. «Я был у Морепа в 6 часов утра, – говорит, кивая своей лоснящейся головой, лиса, – и уладил все к лучшему». Упомянув здесь о Жоржеле, мы не можем не заметить, что этот иезуит был преоригинальное создание. По наружности вы его примете за человека, по крайней мере за подобие человека, по внутренним же качествам вы сочтете его за камень. А между тем все дышащие существа, даже каменные иезуиты, обладают непонятной симпатией. Иначе как мог бы хитрый аббат и телом и душой предаться ленивому монсеньору? Каким образом могла бы бедная синичка, пренебрегая своими собственными яйцами и интересами, кормить неуклюжую кукушку и воображать, что ее труды вполне вознаграждены, когда глупый птенец примется жиреть. С помощью иезуитов или других каких-либо средств, Людовик Роган, без всякого участия со своей стороны, делается комендатором св. Вааста и так твердо исполняет там свою роль, что едва ли другой какой комендатор с тех пор, как основал это учреждение король Тьерри, исполнял ее лучше.

По-видимому, природа и искусство соединились вместе, чтоб создать князя Людовика. Хотя его особа украшена всевозможными регалиями и облечена в кардинальскую мантию, но, в сущности, он представляет безобразную смесь противоречий, беспечности, несправедливости, безумных страстей и нелепых привычек. Только благодаря своей пурпуровой мантии и блестящей обстановке держится этот человек, – без этих атрибутов он бы рассыпался в прах. Ему были присущи некоторые душевные порывы, по временам он даже обнаруживал проблески ума и речь его была не лишена огня. Однако он как бы был осужден на неподвижность и бездействие, подавляемый массой своего жирного материала. Если вспомнить об этом, то не представит ли он нам верное изображение жалкого грязного вулкана, который постоянно кипит и клокочет, окруженный непроницаемым облаком паров, пока наконец сильный порыв ветра не произведет в нем страшно нелепого извержения. Вот истинный характер князя Людовика, если б даже разукрасить его большими почестями. Позорное зрелище, которое мир видел не раз, но желалось бы, – хотя, к сожалению, и нельзя надеяться, – чтоб мир не видел его более! Разве не представляется самому бедному Рогану высочайшим безумием, что он облечен в сан пастыря и кардинала Церкви? Безнравственный, развратный человек делается кардиналом, символом, краеугольным камнем невидимой святыни в этом мире. Если б житель Сатурна мог видеть это, то, вероятно, лопнул бы от смеха или упал в обморок от страха и сожаления.

Князь Луи, участвуя в страсбургской церемонии, надеялся произвести некоторое впечатление на прелестную, юную дофину, но, по-видимому, не имел успеха. Может быть, в такие трудные великие дни для пятнадцатилетней невесты и дофины прелестную Антуанетту занимали другие мысли, а может быть, чистая душа ее бессознательно прочла на лице его следы разврата и диких страстей и инстинктивно отвернулась от него.

Между тем в этот же год он отправился послом в Вену, в сопровождении «двадцати четырех пажей благородного происхождения», одетых в красные штаны, и с такой великолепной свитой и пышностью, что даже его громадные доходы погрузились от этого в неоплатные долги. Кроме того, его сопровождал доверенный иезуит, потому что везде дело обыкновенно устраивалось так: Роган представлял мантию, а аббат Жоржель был в ней спрятавшимся человеком или автоматом. Таким образом, Роган видит раздел Польши, или, скорее, Жоржель видит вместо него, – потому что он может сделать? Он только щеголяет своими красными пажами, которые, между прочим, «занимаются контрабандой» самым бессовестным образом; будущий кардинал въезжает верхом в католическую процессию, потому что она загораживает ему дорогу, охотится, волочится, устраивает сарданапаловские пиры, невиданные в Вене. Аббат Жоржель каждые две недели посылает от его имени депеши. В одной из них он упоминает, как «Мария-Терезия стояла с платком в одной руке и плакала о бедствиях Польши, а в другой держала меч, готовый разрубить ее на части, чтоб присвоить себе следующую долю». Эта несвоевременная шутка сделалась для князя источником многих неприятностей, потому что министр д’Эгильон (даже вопреки своим обязанностям) показал это письмо королю Людовику, король – Дюбарри, чтоб подсластить ее ужин, причем посмеялся над ним. Дело обратилось в придворную шутку, дошло до Марии-Антуанетты, и та запомнила ее. Кроме того, носился слух, что будто бы Роган хулил перед Марией-Терезией ее дочь, но этот слух можно принять за сплетню, потому что набожная императрица не любила и даже презирала его и сильно старалась, чтобы удалить его из Вены.

Таким образом, в розовых мечтах и лунатизме, просыпаясь только для того, чтоб выпить полную чашу наслаждений и затем снова уснуть и предаться мечтам, проводит будущий кардинал свои дни. Жалкий человек! Наш мир не был создан во сне, и в нем не совсем-то удобно спать и мечтать. В этом «ткацком станке времени» (на котором более девяти миллионов голодных людей неустанно ткут и работают) так много нитей срываются с их «вечного веретена», а быстрый невидимый челнок уносится на край света. В то самое время презренный Бёмер, о котором ты не имеешь никакого понятия, плетет из бриллиантов и золота нить, которая впоследствии чуть не задушит тебя.

Между тем Людовик, возлюбленный навеки, покинул свой Олений парк и, посреди едва сдерживаемых насмешек целого мира, занял свое последнее жилище в Сен-Дени. Чувствуя приближение смерти (оспа одержала победу, и даже Дюбарри покинула его), он, как рассказывает аббат, почил в бозе… Итак, он почил, мрак ночи одел его, и ему не придется уже более оскорблять лик солнца. Оставив его, мы теперь перейдем к изображению если не самой крайней пошлости, то забавных вариантов ее.

Людовик XVI вступил на престол и делает замки под руководством сира Гамена, его прелестная дофина сделалась королевой. Роган воротился из Вены, чтобы выразить соболезнование и принести поздравление. Он привез письмо от Марии-Терезии и надеется, что королева не забудет распорядителя страсбургской церемонии и своих старых друзей. Небо и земля! Королева не хочет видеть его, а приказывает прислать ей письмо. Сам король коротко отвечает ему, что «потребует его, когда он понадобится».

Увы! Наше положение при дворе самое деликатное и непрочное. Мы как будто постоянно кружимся на краю бездонной пропасти. Остановишься, не устоишь на ногах и полетишь вниз, неловкое движение также грозит падением. Еще за минуту перед тем Роган вальсировал лучше всех, но вдруг потерял равновесие и с возрастающей быстротой, следуя геометрической прогрессии, летит пятками вверх.

Всякий сочувственный ум поймет, какое действие произвело это падение на человека с таким бешеным характером, каким был наделен бедный Роган. Его как будто ошеломило, в нем взволновалась вся кровь, напряглись нервы и мозг, а в ушах начался шум как бы от расходившегося ветра. Падение, подобное падению сатаны! Положим, что многих людей удаляли со двора, и каждый из них переносил эту невзгоду, как мог. Шуазель в том же году покинул двор, улыбаясь и грозясь, и увлек за собой чуть не половину довольных двором. Наш Вольсей, хотя некогда ego et rex meus, мог, как говорят, без горячечной рубашки прогуляться в свой монастырь и здесь, перебирая четки, спокойно ожидать другого, более долгого пути. Мелодичный, нежный Расин, когда король поворотился к нему спиной, издал лишь один жалобный стон и с покорностью умер. Но случай с коадъютором Роганом отличался от всех других. В нем не было настолько честности, чтобы умереть, твердости, чтобы жить, и веры, чтобы перебирать четки. У него был вулканический характер, беспорядочный и безрассудный в самом основании. При этом вся его карьера при дворе походила на игру, где потеря козыря, т. е. сердца королевы, могла бы ему причинить только бесплодное отчаяние. Другой игры у него не было ни в этом мире, ни в будущем. А тут еще неугомонный вопрос: за что такая немилость? По-видимому, насмешка его или Жожеля над «платком в одной руке и мечом в другой», накликавшая, может быть, все это горе, давно испарилась из его памяти. Выглядывая из своей дымящейся сопки, он может видеть, как там, в лазурном царстве, некогда бывшем и его достоянием, вращаются, вкушая райское блаженство, все эти графини де Марсан, Ришелье, Полиньяки и другие счастливцы, между тем как он!..

Но надежда, как известно, вечно живет в человеческом сердце. Отвергнутый Роган устремляет все свои помыслы, способности и желания к одной цели, – он или достигнет этой цели, или угодит в сумасшедший дом. К каким средствам не прибегал он, сколько дней и ночей потратил на совещания и размышления, сколько писем исписал, перепробовал интриг и съел ужинов – все напрасно! Желанная цель – это его утренняя и вечерняя молитва. Он падает под бременем неудач, встает, чтобы снова упасть. Взгляните на него, когда он в красных чулках в сумерках бродит в Трианонском саду, подкупает привратника, хочет видеть королеву наперекор этикету и судьбе. Может быть, она сжалится над его долгом и страданием, прикоснется к нему и исцелит его. Экипаж ее величества быстро мчится мимо вместе с сидящими в нем особами, головы которых украшены высокими перьями. Кардинала узнают по его красным чулкам, но не глядят на него, а смеются и оставляют его стоять, подобно соляному столбу.

Таким образом проходят десять долгих лет, наполненных постоянно новыми желаниями, новым отчаянием и беспрестанными поездками из Саверна в Париж и из Парижа в Саверн. От несбывшихся надежд страдает сердце. Жоржель и кузина де Марсан, красноречием и влиянием и «стоя перед постелью Морена еще в шесть часов утра», добились для него архиепископского сана, звания великого раздавателя милостыни и, наконец, чтоб улучшить его доходы и успокоить евреев-кредиторов, укрепили за ним тучное комендаторство, основанное еще королем Тьерри… «Прекрасно, – шепчет измученный Роган, – но все не то, что мне нужно, – увы! Глаза королевы не глядят на меня».

Аббат Жоржель, следуя своему собственному дипломатическому правилу, утверждает, что монсеньор был сильно возмущен этими неудачами и совершенно изменился. Он ударился в «каббалистику, погнался за эликсирами, любовным напитком и философским камнем», – одним словом, вулканические пары сделались гуще и наконец, благодаря волшебству Калиостро (потому что Калиостро и кардинал по сродству душ должны были сойтись), превратились в непроницаемый лондонский туман. А когда раздосадованный монсеньор удалялся от света и вел войну с прислугой и подчиненными, то само собой разумеется, что нелепые извержения учащались. Хотя сорок девять зим пронеслись над кардиналом и под бритвою падает уже его поседевшая борода, – годы не научили его опытности. Им овладела господствующая идея.

Безумный кардинал! Разве земля обнажилась и сделалась табачного цвета, что пара глаз не смотрят на тебя? Вероятно, у тебя есть еще тело, и частица души живет в нем. Твое здоровое тело, несмотря на слезы и огорчения, одарено не только пятью чувствами, но носит и почетную одежду. Оно облечено властью над многими, украшено кардинальскою мантией и шапкой, разными титулами и почестями, которые скучно и перечислять. Звезды загораются ночью и несут весть даже тебе, если ты хочешь слушать, с бесконечной синевы, солнце и луна вносят перемену во времена года, одевая зеленью, украшая цветами и золотыми нивами эту древнюю вечно юную землю и наполняя ее грудь питательным материнским молоком. Хочешь трудиться? Целая энциклопедия (не только Дидро, но и Всемогущего) лежит перед тобою, и ты можешь на ней испытать свои способности. Если же у тебя нет ни способностей, ни понимания, то разве у тебя нет пяти чувств? Заказывай блюда какие пожелаешь, пей вино, которое тебе нравится. Твои доходы, сладострастный пастырь, простираются до четверти миллиона фунтов, а ты и не думаешь исправиться. Ешь, безрассудный кардинал, ешь с жадностью, а по счету уплатишь после! Глаза Марии-Антуанетты тут ни при чем, – они не могут ни разрешать, ни запрещать тебе этого делать.

Но разве кардинал, эта грязная вулканическая натура, в этом отношении безумнее всех сынов Адама? Пусть только мудрейшим из нас овладеет хоть на время «господствующая идея», и мы увидим, куда денется его мудрость. Охотник за сернами, после произнесения над ним приговора, семь лет работает в ртутных рудниках, возвращается домой отравленным до мозга костей и на другой же день снова идет на охоту. Царь уриналов Кардалион, написав балладу в честь бровей своей возлюбленной, которая отвергла его, кончает свою безумную жизнь по способу Вертера, вовсе не подозревая, что на нашей прекрасной планете есть целые миллионы возлюбленных, похожих на нее. О, безумные люди! Они продают свое наследство за пустую прихоть (как сделала их прародительница), если бы даже это наследство заключалось в раю. Разве нет людей, готовых бороться не только с картечами и виселицами, но и с самим адом, чтоб только иметь за столом свой любимый соус? Друзья мои, берегитесь «господствующей идеи»!

А вот перед нами Бёмер, в черепе которого засела та же идея. Со своим неразрешимым «кардановым правилом», сиречь ожерельем, он в продолжение трех лет перебывал во всех дворцах и посольствах, отыскивая на земле, в море и в воздухе покупателя. Разобрать свое ожерелье по частям и, таким образом, потеряв свой труд и ожидаемую славу, расстаться со своей идеей, а алмазы «пустить в оборот» – это все равно что выгнать из себя засевшего беса. И действительно, в нем сидит бес – безумная цель, которую он хочет достичь или идти в сумасшедший дом. Кредиторы преследуют его, несбывшиеся надежды, потерянный труд еще более терзают его, и к этим-то мучениям приковывает его господствующая идея. Поэтому и неудивительно, если мозг этого человека немного высох от подобных треволнений.

Посмотрите на него, как он пробирается в покои королевы, бросается, по рассказу г-жи Кампан, к ногам ее величества, воздевает, обливаясь слезами, руки к небу и умоляет ее или купить ожерелье, или дать ему королевское повеление утопиться в Сене. Ее величество, сочувствуя бедственному положению человека, советует ему разобрать ожерелье и при этом прибавляет тоном королевского упрека, что если он хочет топиться, то может сделать это во всякое время и без ее разрешения.

Ах, если б он утопился с ожерельем в кармане и вместе с кардиналом и комендатором! Короли, в особенности же прелестные королевы, как далеко светящиеся маяки, зажженные на высотах мира, привлекают к себе сумасшедших людей. Если эти две господствующие идеи, осаждающие прелестную королеву и угрожающие разрушить самые стены ее дворца, когда-нибудь соединятся, но не для того только, чтоб утопиться в Сене, – какой безумный результат выйдет из всего этого!