Текст книги "Герои, почитание героев и героическое в истории"

Он обращается с просьбой во французское национальное собрание, но ни на небе, ни на земле, ни даже в аду не существовало такого собрания, которое бы приняло его сторону. Занавес опускается на целые четыре года, прожитые им неизвестно как, – вероятно, с бешеным аппетитом, который не могла удовлетворить скудная тюремная кухня, а причиняла только неправильное пищеварение.

В одно летнее утро 1795 года тело Калиостро еще находилось в тюрьме Св. Льва, но его «я» бежало, – куда, никто не знает. Медный лоб потускнел, томпаковые уста закрылись и не могут более лгать. Калиостро исчез, и остался только рассказ о нем. «Прощай, несчастный сын природы!» – скажем и мы с мекским шерифом.

Вот каковы были происхождение, возвышение, величие и падение шарлатана из шарлатанов. Если читатель спросит, что хорошего, что мы наше время посвящаем жизнеописанию такого безнравственного человека, то мы ответим, как уже заметили в начале этой статьи, что биографии всех выдающихся людей, нравственны ли они или безнравственны, заслуживают быть написанными.

На этом основании нет ли у самого дьявола своей биографии, написанной не только руками Даниеля Дефо, но и другими руками, а не Даниеля Дефо⁵? Но все-таки все рассказанное нами на этих страницах не есть призрак, а «действительность». Природе угодно было создать человека таким, а не иным, и автор этого очерка постарался в приличной форме рассказать, что производит она при своем разнообразном и таинственном величии и богатстве.

Но мораль, где же мораль? Любезный читатель, в каждом факте, в малейшей тени факта, что мы называем поэмой, заключаются сотни, миллионы нравственных учений, смотря по тому, как читать их. Из сотни или миллиона нравственных учений, содержащихся и в настоящем факте, я советую тебе в особенности принять к сердцу одно, стоящее остальных: «Я также достиг неизмеримого, таинственного блага жить, и мне даны способности. Должен ли я развивать их в честную или жаждущую одних только чувственных наслаждений деятельность? Или, следуя примеру большинства так называемых порядочных людей, удовлетворять в одно и то же время потребностям той и другой?» Решение этого вопроса крайне важно, – смотри не ошибись при выборе.

Взгляни на дело Калиостро, как на все другие дела, с сердцем, с умом, взгляни на него не только «логически», но и «мистически», и тебе будет ясна та беспристрастная истина, что в великой книге истории самый крупный пасквиль находится в чудесной связи с самым героическим событием, как находится в связи всеозаряющий свет с непроглядным мраком или как уродливые корни находятся в связи с красивыми ветвями, листьями, цветами и плодами, с которыми все вместе они составляют дерево. Припомни, не знавал ли ты общественных шарлатанов более высокого полета, чем наш шарлатан, которые не могли быть упрятаны в крепость Св. Ангела, но в образе великих мира сего совершали свой шарлатанский путь, превращая целые области в одну громадную египетскую ложу, из которой, по своему усмотрению, выжимали деньги и кровь. Припомни также, не встречал ли ты в частной жизни шарлатанов, бесчисленных, как песок морской, бьющихся изо всех сил сделаться хоть полу-Калиострами, – неспособных, жалких ублюдков, перед которыми настоящий Калиостро недосягаемый идеал.

Таков мир. Изучай, презирай и люби его и смело иди своей дорогой, подняв взор к высшим путеводным звездам.

Бриллиантовое ожерелье

Век романтизма еще не прошел, он никогда не кончится, а если мы хорошенько поразмыслим, то не заметим даже и малейшего упадка в нем. «Страсти, – говорят, – вытесняются социальными формами, сильных же страстей и вовсе не видать». Нет, есть еще страсти, которые достаточно сильны, чтоб населять сумасшедшие дома, никогда, впрочем, не остающиеся без обитателей; есть еще страсти, заставляющие человека вешаться на столбах своей кровати или доводящие его до вновь усовершенствованной виселицы на западном конце Ньюгейта. Страсть, разбивающая вдребезги жизнь, в которой она образовалась, имеет значение уже в том отношении, что ни одна страсть не проявляла большей силы даже в самый цветущий период романтизма. В страстях, благодаря ли небесным или адским силам, у нас недостатка никогда не будет.

Относительно же социальных форм мы должны сознаться, что они довольно натянутого характера и втискивают людей в жалкие рамки прозаической жизни, так что мы невольно спрашиваем: «Где же романтизм?» «А где его нет», – ответим мы по обычаю шотландцев. Взглянем на бессмертную человеческую природу, способности и назначение которой стремятся в вечность, а благодаря нянькам, наставникам, болтовне старых баб (называемой «общественным мнением»), предрассудкам, привычкам, невежеству и бедности превратившуюся в тот жалкий образчик, который мы встречаем на всех перекрестках. Взглянем на «человека, созданного Богом», но лишенного человеческого характера, принужденного существовать наподобие автомата или мумии, джентльмена или джигмена⁶ и таким образом продавать свое прирожденное право вечности за жалкое право есть три раза в день. Не видим ли мы, если у нас есть только глаза, в этом явлении в высшей степени романтический и трагический элемент?

Бессмертное существо барахтается в отвратительной луже. Бесценный дар жизни, которым оно может владеть только один раз в жизни, потому что ждет целую вечность, чтоб родиться, а теперь целая вечность ждет, что оно будет делать, когда родится, – этот бесценный дар стараются исказить всеми способами. И от благородного создания, называемого человеком, не остается ничего более, кроме безжизненной массы с чувствительными потерями и обманутыми надеждами, которую мы закутываем в саван и опускаем в землю, почтив, разумеется, заслуженными слезами. Для мыслителей здесь целая трагедия или вообще богатый материал для трагедии. Но ведь мало мыслителей! Да, любезный читатель, в том-то и горе, что немногие мыслят. Ни один из тысячи человек не имеет ни малейшего желания мыслить. Но только способен к пассивным мечтам, к повторению слышанного и к активному фразерству. Только немногие из глаз, которыми люди смотрят, могут что-нибудь видеть. Поэтому мир сделался такой нескладной мельницей, что деятельность одного человека перепуталась с деятельностью своего соседа с намерением направить ее на ложный путь, а дух невежества, лжи и ненависти постоянно держится между нами и надеется сделаться господствующим. Таким образом, между прочими вещами, и романтизм жизни совершенно исчез из виду, и вся история, превратившись в пустой список битв и министерских перемен, мертва, как календарь истекших годов, с которым она во многих отношениях имеет значительное сходство.

Во всяком случае, любезный читатель, ты можешь быть вполне уверен, что ни один век не казался самому себе веком романтизма. У Карла Великого, что бы там ни болтали поэты, были свои неприятности в жизни. Если мы вспомним, что он торговал курами и огородными овощами, что у него были похотливые дочери, переносившие к себе секретарей по снегу, что однажды он даже повесил на Везерском мосту до четырех тысяч саксов, то нужно согласиться, что великий Карл бывал иногда в дурном расположении духа. Герою Роланду также было знакомо и вёдро и ненастье, ему нередко приходилось щеголять в дырявых штанах, жевать жесткую говядину и иногда оставаться вовсе без обеда. Его злословили, он часто страдал запорами (что ясно доказывают его безумные выходки), и мир, по всему вероятию, казался ему адом, а сам он считал себя самым жалким существом в мире. Только в позднейшее время, когда жесткая говядина, злословие и запоры были забыты, Турпены и Ариосто начали находить в действиях героя поэзию. Так бывает всегда, потому что истинный герой, истинный Роланд никогда не сознает своего геройства, а в том-то и заключается истинное величие.

Автор этих строк был так счастлив, что даже в нашем бедном XIX столетии подметил немало романтических картин. Он полагает, что XIX век лишь немного уступает в романтизме девятому или какому-либо другому веку с тех пор, как начались столетия. Не считая Наполеона, Дантона и Мирабо – этих феноменов, в сущности, поверхностных, пламенные речи и грохочущие пушки которых на время затемняли воздух, он в отдаленных местах видел многое, что может назваться романтическим и даже чудесным. Он видел над своей головой бесконечное пространство, десницей Бога усеянное великолепными светилами, молча и величественно свершающими свой вечный путь. Вокруг себя и под ногами он видел чудную землю, с ее снежными метелями и ее ароматным летним дыханием, и что непонятнее всего – он видел самого себя, стоящего тут же. Он стоял в потоке времени, видел вечность за собой и перед собой. Все охватывающий таинственный прилив силы (потому что от силы мысли до силы притяжения каков переход!) безбрежно волновался и нес его с собою, – он только был частью его. Из недр этого прилива поднималась и исчезала, постоянно меняясь, действительная фантасмагория, которую люди называют «бытием». Исчезая и вновь появляясь, сверкая радужными цветами и красками, эта картина принимала другой вид, но, в сущности, была одна и та же. Дубы валились, юные желуди пускали ростки. И людей встречал он, хотя в начале слабых и малорослых, но впоследствии приобретших силу и огонь страсти. В некоторых людях этот огонь чуть тлел, сила была недостаточна, и они превращались в прах, уходили в неведомый мир, посылая ему немое «прости». Он долго бродил у того места, где расстался с ними, но все было тихо и мертво, – они были далеко, далеко!

Только единственная чуть видимая нить в ткани всемирной истории шевелилась, как бы от действия стука, производимого «ткацким станком времени». Поколения за поколениями, сотни, тысячи людей из жизни, полной бурной деятельности, подобно потоку, с громом низвергались в бездну, затем умолкало все, кроме слабого отзвука, да и тот поглощался забвением. Еще новые поколения, и так до бесконечности, последуют этим же путем. И ты, принадлежащий настоящему времени, висишь, как капля, позолоченная солнцем, на краю бездны, – один миг, и эта мрачная бездна поглотит тебя. О, брат, и это ты называешь прозаическим и неинтересным? Неинтересным для тебя? Проснись, ленивый соня, стряхни с себя тяжелый сон, давящий тебя, как кошмар; взгляни на пылающую картину. Великолепие неба, ужасы ада – вот создание Бога, вот человеческая жизнь!

Подобные явления автор этого очерка видел в бедном XIX столетии, но что все это в сравнении с теми явлениями, которые он еще надеется видеть, надеется с полной уверенностью. «Я много изображал, – говорил добряк Жан Поль под старость, – но никогда не видал океана, океан же вечности я, наверно, увижу».

В наше или в какое бы то ни было время поэт, живущий в нем, всегда найдет немало предметов для описания. Какой бы предмет он ни выбрал, хотя бы самый ничтожный, он всегда может изобразить его действительными, живыми красками, не уклоняясь от истины, древней, как мир, но всегда новой и никогда не кончающейся, неразрушимой части дивного целого, – и его картина будет поэмой. Но насколько труд его будет благодатнее, если он изберет себе предмет не обыденный, но полный чудес, проникнутый таинственной «действительной истиной», заманчивой даже для самих прозаиков.

Автор этих страниц хотя, к несчастью, и принадлежит к числу последних, но тем не менее твердо убежден в двух вещах: во-первых, как о том упомянуто выше, что романтизм существует, а во-вторых, что, как теперь, так и прежде, он существует и существовал только в действительной жизни. Что может быть занимательнее того, что есть? Что может иметь больше значения, в особенности для нас, как не то, что мы существуем? Изучай действительную жизнь, говорит человек самому себе, глубоко исследуй ее бесконечную тайну, познай ее, поучись у нее, поплачь и посмейся над ней, люби и ненавидь ее, и, может быть, ты сроднишься с нею так, что она послужит тебе надежным и прочным фундаментом. Ее иероглифические страницы сделаются твоим постоянным чтением, и ты всегда будешь находить в них новое и новое значение. И не советуют ли нам, наконец, критики возбуждать интерес в других только к тому, что нас самих интересует?

Покоряясь отчасти как этим, так и другим принципам, начинает складываться предстоящий небольшой роман о бриллиантовом ожерелье. Этот роман, в чем читатель может вполне убедиться, не есть плод моего мозга, но часть той таинственной ткани вышеописанного «станка времени». Это событие действительно случилось на нашей земле, и нам остается только передать его во всей правде. При составлении предлагаемого очерка мы не жалели ни усердия, ни труда и, как бы странно это ни казалось, даже не упустили из виду хронологии, географии (или, скорее, топографии), достоверных доказательств и всего того, чего требует добросовестное историческое исследование. Были бы только со стороны читателя подобная готовность и подобное усердие. Освещенная с обеих сторон такой двойственной философией, эта жалкая, темная интрига бриллиантового ожерелья могла бы преобразиться и, подобно бриллиантовой звездочке, видимой без телескопа, блистать – насколько может – на небосклоне всемирной истории.

У герра Бёмера или, как называют его теперь, мсье Бёмера, по-видимому, не было недостатка в слабости благородных и неблагородных душ – в любви к славе; ему назначено было прославиться даже более, чем он того желал. Его виды на мир были самого радостного свойства. Он уже давно, насколько мог, изменил свой гортанный выговор на носовой и променял свою скромную саксонскую родину на цивилизованный Париж, где вел хорошие дела. Компаньон достойного мсье Бассанжа, солидного и практического человека, он отличался умением ценить драгоценные камни, обращаться с рабочими, обсуживать их труд. Он смотрел на себя как на значительного члена своего цеха, потому что за большие деньги купил себе титул придворного ювелира и вследствие этого пользовался привилегией входить во всякое время во дворец, между тем как другие ювелиры и даже джентльмены, джигмены и мелкие дворяне должны были томиться в передней.

Перед счастливым Бёмером, карманы которого были наполнены драгоценными вещами, как будто силой талисмана, растворяются великолепные салоны и священные покои. Прелестнейшие глаза в мире блестят еще ярче; ему одному показывается «недоступная» в таинственном неглиже, подает ему и выслушивает от него советы. А разве во время торжественных праздников не восхваляют его произведений? Вся эта великолепная игра цветов, украшающая кафтаны государственных сановников, придворные мундиры и звезды, королевскую корону, лебединую шею красавицы, ее головной убор и пряжки на ее волшебном башмачке, – произведение Бёмера, потому что он ювелир королевы.

И разве человек не мог этим довольствоваться? Нет, он, подобно Икару, захотел подняться слишком высоко; его восковые крылья растопились, и он снова свалился на землю. В один роковой день (по всему вероятию, в 70-м году прошедшего столетия)⁷ Бёмеру пришла мысль: «Отчего мне, как ювелиру христианнейшего короля и, собственно, первому ювелиру в мире, не сделать произведение, которому бы равного не было в целом свете?» – «Твоему предприятию никто не может помешать, Бёмер, если ты владеешь необходимым искусством». «Владею ли я искусством или нет, – отвечает он, – но у меня есть честолюбие, и если мое произведение не будет самым лучшим, то по крайней мере будет самым дорогим». Дал ли достойный Бассанж свое согласие на это предприятие или воспротивился ему? Он дал согласие и действует заодно. Составляются планы, делаются модели; посредством денег и кредита добываются драгоценнейшие алмазы; искусные рабочие гранят и обрабатывают их, и гордый Бёмер видит, как успешно идет его дело.

Гордый человек! Взгляните на него, когда, отправляясь после завтрака в мастерскую, он надевает треугольную шляпу, украшенную галуном, берет трость под мышку и натягивает перчатки, обходит рабочих, делает меткие замечания и выражает похвалу или порицание. Тихая радость сияет на его кротком белом лице. Он знает, что в то время, когда он посещает «недоступную» в ее священном будуаре, «великое произведение», о котором мир ничего не знает, успешно подвигается вперед. Наконец наступает день, когда кончаются заботы и заменяются великой радостью – знаменитое, всемирно знаменитое ожерелье сделано.

«Сделано», – говорим мы по общепринятому обычаю, но, собственно, оно не было сделано, а с большим или меньшим искусством собрано и расположено в требуемом порядке. Любопытна история различных алмазов, с первого их появления на свет или с первого их открытия в отдаленных ост-индских копях! В продолжение целого ряда веков они мирно покоились в горах, затем, когда пробил их час, были вырыты и впервые увидели великолепное солнце и на улыбку его ответили улыбкой, сиявшей тысячами красок и цветов. Потом, может быть, они заменяли глаза языческим идолам, и им приносились жертвоприношения; во время войны их выменивали маркитантам за ничтожное количество водки, они попадали в руки евреям и украшали в виде печатей пальцы белых и черных величеств. Затем не только с пальцами, но и с самой жизнью (как, например, Карл Смелый в битве при Нанси) исчезали в давно забытых победах и таким образом, после всевозможных превратностей, наконец попали под гранильное колесо Бёмера, чтоб соединиться здесь с прочими товарищами, собравшимися со всех концов земли. Каждый из них мог рассказать свою собственную историю, и действительно, если бы эти древние камни, из которых каждому, может быть, насчитывалось шесть тысяч или более лет, могли говорить, каким богатым и поучительным источником были бы они для философии. Но теперь, посредством маленьких золотых капсюлей и колечек, они, так сказать, собраны под знамя Бёмера и расположены в строгом порядке, так что ни один камень не спросит своего соседа, откуда тот явился. Так красуются они на время, чтоб потом снова рассеяться и попасть в другие руки и подобным путем продолжать свое существование до бесконечности. Этим необъяснимым способом как камни, так и люди, да вообще все земное, сперва соединяются вместе, затем отрываются друг от друга и теряются в этом загадочном мировом хаосе. Это, по мнению Бёмера, называлось «сделать ожерелье». Так говорят и другие люди, руководствуясь при этом еще более слабым основанием. Как часто, например, приходится слышать, как такой-то человек нажил полтора миллиона. Но если поглубже заглянуть в это дело, то окажется, что немного из этих полутора миллионов действительно нажито этим человеком. Не более того, что стоит его искусство, не более ста пенсов. Его нажива походила на труд Бёмера, а именно заключалась в накапливании и собирании денег, которые со временем также должны рассеяться. Тщеславный индивидуум, ты хвалишься, что все дело рук твоих! Да разве эти громадные здания и гранитные скалы, эти прекрасные луга, тенистые рощи, золотистые нивы и светлое солнце, озаряющее их, созданы тобою? Я полагаю, что они созданы кем-нибудь другим. Даже шиллинг, которым ты владеешь, был найден человеческими усилиями в парагвайских рудниках, затем расплавлен и перелит в монету, вероятно, не без ведома нашего покойного защитника веры, его величества Георга IV. Ты владеешь им, но каким способом и когда ты наживешь на нем хоть один фартинг, ты и сам не сумеешь сказать. Если снисходительный читатель спросит меня: «Какие же вещи созданы человеком?» – то я отвечу: «Весьма немногие». Геройство, мудрость иногда создаются; так, например, от сотворения мира было написано только пять или шесть книг. Странно, что их не больше, хотя на это существуют всякие поощрения…

Итак, счастливый Бёмер «сделал» свое ожерелье. По рисунку в натуральную величину, изданному Тоне, продавцом эстампов с рю дель Анфер⁸ и впоследствии помещенному аббатом Жоржелем во втором томе его «Записок», любопытный читатель может составить понятие, что за царское украшение было это ожерелье.

Ряд, состоящий из семнадцати великолепных бриллиантов, величиною в орех, первый раз неплотно обхватывает шею. К этому ряду, немного отступя, грациозно прикреплен в трех местах тройной фестон, с целою массою грушевидных, звездовидных и неопределенных форм подвесок, и этот фестон во второй раз окружает шею. Затем, нежно опускаясь и как бы завязываясь узлом вокруг настоящей царицы бриллиантов, великолепной цепью ниспадают на грудь два тройных ряда, кажущиеся неимоверно длинными; одни кисточки их могли бы обогатить немало людей. Наконец, еще два других тройных ряда необыкновенной красоты, также с кисточками, соединяются, когда ожерелье надето и застегнуто, в двойной великолепный ряд, состоящий, в свою очередь, из шести рядов чудных бриллиантов. Разделенные или вместе, они падают сзади шеи, напоминая своим блеском зодиакальный свет или северное сияние. И все это на белоснежной шее, слегка подернутой розовою тенью, взлелеянной королевской жизнью, – при сиянии люстр, воздушных движениях, кокетстве, во время менуэта, когда каждое движение вызывает сверкание звезд и радужных цветов, таких же светлых, как движения прекрасной молодой души. Чудное украшение, достойное только царицы мира! Да и действительно, оно только ей одной и доступно, потому что его ценят в 1 800 000 ливров, или в 80 000—90 000 фунтов стерлингов.