Текст книги "О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы"

1965 год – 32/33 года. «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…»

 
Любовь – это эгоизм вдвоём.
 

Перефразированная Жермена де Сталь

 
Любовь – это не жалобный стон
далёкой скрипки, а торжествующий
скрип кроватных пружин.
 

Сидни Джозеф Перлмен, американский писатель

Любить – значит видеть чудо, невидимое для других.

Франсуа Мориак

Да, в ноябре, в конце года, нагрянула, накрыла, закружила любовь. Но об этом чуть позже. Сначала немного о том, что предшествовало любовному урагану.

2 марта

Мне исполнилось 33 года. Я работал зав. отделом и входил в состав редколлегии экономического и скучного «СПК».

 
Пришёл, увидел, пожевал
Ваш потребительский журнал.
 

Скуку разгоняла сложившаяся компания, которая тепло отметила моё 33-летие таким искрящимся текстом (по стилю узнаю руку Виктора Леонидовича Шестирикова):

«Наш дорогой и любимый, Юрий Николаевич!

Бросая ретроспективный взгляд на основные этапы истории человечества, выраженные в деяниях его наиболее известных представителей, мы констатируем, что:

• Иисус Христос, достигнув 33 лет, удовлетворился содеянным и перешёл на иждивение родителя;

• Илья Муромец в 33 года только что слез с печи и приступил к чесанию поясницы;

• Остап Бендер в том же возрасте убедился в крахе своего мировоззрения и пошёл в управдомы.

Переводя же свой взор на твоё озарённое оптимизмом и творческим энтузиазмом чело, мы с удовлетворением отмечаем, что:

• ты, подобно Иисусу Христу, имеешь учеников и последователей, но учишь их не антинаучной ереси, а благородственному искусству игры в преферанс;

• ты, подобно Илье Муромцу, подъемлешь карающую десницу против супостатов, но не в защиту прогнившего феодального строя, а во имя высоких кооперативных идеалов;

• ты, подобно Остапу Бендеру, чтишь Уголовный кодекс, но, не ограничиваясь платонической любовью к нему, бдишь за соблюдением его твоими близкими, которые облекли тебя высоким званием председателя поста содействия.

Радуясь и восхищаясь достигнутыми тобою морально-производственными показателями, мы готовы и впредь восторгаться твоими будущими ещё более славными деяниями.

Многие лета!»

И подписи: Аболин, Шкабельникова, Трофимов, Хачатуров и Шестириков.

В который раз повторю, что дневника в 60-е не вёл, так, отдельные заметки. Был полон сил, и накапливалась неудовлетворённость семейной жизнью: жену не любил, но сочувствовал ей и поддерживал её. Уделял внимание 11-летней дочери. И чувствовал, как черствело сердце. Хотелось вспышки, страсти, огня. Закружиться и затеряться в любви по-окуджавски. И в конце осени по песне Утёсова: «Любовь нечаянно нагрянет…» закрутился и запылал. Но вначале состоялись три командировки: Воронеж, Умань, Тула.

Первая поездка – Воронеж (587 км) сразу после 2 марта. Начало неудачное: три ночи в доме колхозника. Потом под напором звонков директор гостиницы Окулевич сдался и предоставил люкс № 16 с зеркальным трюмо и письменным столом двум столичным журналистам: мне и Жаркову. Сергей Михайлович тут же в ванне стал проявлять фотоплёнку. А я импровизировал стихотворные строчки о поездке в глубинку в дальний Верхний Карачан.

 
«Не повернув головы кочан
И чувств никаких не изведав»,
Мы мчались на «Волге» в село Карачан,
Дела карачанцев проведать…
 

Проведали, увидели «болевые точки», нащупали проблемы и обратно в Воронеж и Москву, подальше от деревни под названием Крысиные Дворики.

Выгодно отличалась командировка в Умань, на Украину, 24–31 октября. Накануне сочинил «шуточно-отъездные строки»:

 
Выкрутасы, выкрутасы –
Папа едет наш в Черкассы,
А потом махнёт в Умань,
В глухомань, глухомань.
На заводик на консервный,
Где вареньем лечат нервы,
Где повидлом мажут шею,
Чтоб не стать вдруг кривошеим.
На заводе на консервном
Будет папа самым первым.
Будет джемы ложкой кушать
И технолога не слушать,
Дегустировать продукт, –
Ну и папа, ну и фрукт!..
 

До Черкасс (866 км) добирался поездом, а потом на машине меня доставили в городок Умань (189 км), где я расспрашивал и теребил старого директора винно-фруктово-перерабатывающего завода. Запомнился, конечно, не завод, а заповедный парк «Софиевка», памятник садово-парковой архитектуры конца XVIII века. Разумеется, много разрушено и порушено, но даже остатки: аллеи, водопады, гроты, фонтаны, мраморные бюсты Платона и Аристотеля и прочие скульптурные фигуры – всё это радовало и ласкало глаза. Тишь, безлюдье и остатки былой красоты. А когда-то! А когда-то здесь кипела и бурлила жизнь: экипажи, высокие гости, балы…

Спустя 36 лет после своей поездки в книге «Ангел над бездной» я опубликовал очерк о парке «Софиевка» и её владелице под названием «София Потоцкая и раздел Польши». Очерк начал с фразы: «Любовь и голод правят миром – эта истина неоспорима…»

Опять коротко. Софья Потоцкая, гречанка, родилась не в Греции, а в Стамбуле (жгучая брюнетка, красавица) и носила в разное время разные фамилии. В 13 лет девочку из бедной семьи купил польский посол для услады своему королю, но по дороге в Варшаву юную красавицу перехватил комендант пограничной крепости Иосиф Витт. Вскоре София из наложницы превратилась в законную супругу Витта и вместе с ним оказалась в Париже, где имела большой успех при дворе французского короля.

Затем судьба столкнула Софию с Григорием Потёмкиным, который склонил её (за деньги, бриллианты?) служить интересам России. В тот момент София покинула Витта и вышла замуж за влиятельного польского сановника, графа Феликса Потоцкого, и отныне новый статус – графиня София Потоцкая. Потоцкие перебрались в Умань, и там старый граф построил для своей молодой жены Софиевку – маленький Версаль на украинской земле.

Ну, а потом старый граф умер, а София влюбилась в его сына, который оказался заядлым картёжником и пустил на ветер многие богатства влюблённой женщины. Она умерла в 1822 году, в возрасте 50 лет, и кончину доброй барыни оплакивала вся челядь замка и окрестные крестьяне.

И концовка рассказа: «Всё минуло. Скрылось. А мы лишь пытаемся восстановить прошлое».

Директор консервного завода ничего такого о Софье Потоцкой мне не рассказал, зато вкусно угощал и кормил, а в дорогу сунул мужской подарок – бутыль чистого спирта. С этой бутылью из Черкасс на «Ракете» по Днепровским водам отправился в Киев. Добирал материал, жил в «Театральной» гостинице и бродил по городу, убранному по-осеннему в золото и шафран. Вечером ещё успел заглянуть на танцверанду (33 года – разве это возраст?!), слегка потискал какую-то хохлушку, а потом в самолёт (со спиртом – никакого контроля!) и приземлился в Москве.

И ещё одна командировочка – Тула (193 км). Но не в Ясную Поляну, а в село Крапивна и деревню Ярцево. Совсем другой компот, одни тульские самовары. Даже набросал черновик рассказа «Набег на Тулу», но не дописал, бросил. Вот отрывок для географического и социологического интереса:

«К поезду Москва – Ереван я подходил с дрожью. Хотя поезд носил название „Дружба“, боялся, поймут ли правильно братья-армяне, что я сойду на первой же остановке, значительно не доехав до Армении. Мои опасения оправдались. Проход в вагоне роился гортанными голосами представителей южного народа. На меня устремились пристальные взгляды: грузин? Армянин? Перс или какой-то иностранец? А затем вкрадчивые голоса по-русски, как к капризному ребёнку: „А теперь скажи, Юра-джан, почему предпочитаешь сойти в Туле, а не в Ереване, скажи откровенно, не бойся…“ Мне надоели эти расспросы, и остаток пути я провёл в тамбуре.

Тула встретила меня дымом, гарью и грязью. В облпотребсоюзе заместитель председателя по финансам Егерев устроил ярмарку невест: какое выбрать сельпо для посещения, наконец, выбор состоялся: у сельпо в селе Крапивна, как у невесты, всё было в порядке – и фигура, и локоны, и глаза, все хозяйственные показатели отменны. Поехали…

Крапивна – наследие купцов: торговые ряды, лабазы, дома с балкончиками, с претензией на настоящий городок. У меня задание от журнала, чтобы председатель передового сельпо сам рассказал о своей работе. Председатель в смущении. Он отнекивается, смущается, я, как жених, настаиваю. Наконец, уговорил. Сдался на милость и везёт меня по предприятиям и магазинам: смотрите, мол, сами. Больше всего мне понравилась маленькая сельская пекарня. Предложили попробовать только что испечённый хлеб. До чего ароматен и вкусен! Пекарь по фамилии Поцелуева, молодая, зарумяненная, трепетная, с надеждой взирала на меня: ну, как? Я отвечаю: превосходно! И смотрю на её чуть распахнутый халат с виднеющимся холмиком груди, – очень аппетитно!..

Потом обед в специальной комнатке. С неохотой пили коньяк и вели неспешную застольную беседу. Не о женщинах, а в основном о болезнях, которые одолевают руководителя сельпо: о гастрите и о камнях в почках.

Гостиницы, конечно, нет, и Клочков на автолавке везёт меня к себе домой, в деревню Ярцево. Председательская избёнка с печкой, с целым иконостасом, с кошкой и прикнопленными выцветшими фотографиями из журналов и плакатами с призывами собрать больше металлолома и утильсырья для родины. И снова банкет, уже домашний: яйца, мёд, сало, хлеб, колбаса, коньяк. Гость и хозяин пили по чуть-чуть. Спать пришлось на высоченной перине, на которую без табуретки и не взберёшься.

Утром потянуло свежестью. Я вышел во двор и ахнул: всё было разукрашено серебряной изморозью…»

Материал о тульском председателе вышел в «СПК», а в газете «Советская торговля» мы с Хачей поместили юмореску «Коварство и услуги» и в стенном «Центросоюзовце» на Черкасском продолжали выступать с критикой под псевдонимами Ягуар Изюмкин и Лев Перчиков. А дома много занимался своим хобби: выписывал стихи, вёл футбольную статистику, ходил на стадион и прочее, заполнял затхлое советское время.

Ну, а теперь об анонсированной любви.

Москвичка Анна Харашвили (мать русская, отец грузин) окончила вечернее отделение филологического факультета МГУ с дипломом «учитель русского языка и литературы», работала корректором в ИМО (издательство «Международные отношения»). Летом отдыхала под Ленинградом, рядом с усадьбой Репина «Пенаты», и там же отдыхала моя двоюродная сестра Ляля Кузнецова. Они подружились, и Ляля с упоением рассказывала новой подруге о мужских подвигах своего брата (господи, надо же было чем-то хвастаться!). Из ИМО Анна (будущий Щекастик, Ще) ушла и искала работу. Ляля попросила меня помочь, я согласился, и Ще позвонила мне по телефону. Далее пришла в редакцию «СПК», и мне удалось её трудоустроить в ноябре в качестве редактора-референта. И мы стали работать вместе в одной редакционной комнате. Ще – 25 лет, мне – 33. Взрослые люди…

В «СПК» и «Центросоюз-ревью» сразу решили: Безелянский привёл на работу свою любовницу, но мы любовниками тогда не были, это произошло потом. В силу некоторых причин Ще не удержалась в новой должности (женщины её встретили в штыки), и в апреле 1966-го она была вынуждена уйти на другую работу. Но об этом в главе 1966 года. А пока приведу несколько выписок из своих тетрадей:

«Женщина может быть другом мужчины только в такой последовательности: сначала приятельницей, потом любовницей, потом уже друг» (А.П. Чехов).

«Не всегда важно, что говорят, но всегда важно, как говорят» (Максим Горький).

«Чем больше человек имеет в себе, тем меньше требуется ему извне. Вот почему интеллигентность приводит к необщительности» (Артур Шопенгауэр. «Афоризмы житейской мудрости»).

«Жизнь, самая счастливая, – только разрозненный сервиз, никогда не подобрать полного комплекта» (Альфонс Доде).

В ноябре 1965 года появилась Ще.

О событиях в мире и в СССР в 1965 году можно привести много чего, но не будем распыляться. Только одно литературное событие: 8 сентября Андрея Синявского арестовали у Никитских ворот, когда он ехал читать лекции в Школе-студии МХАТ. «Два мордатых сатрапа, со звериным выражением, с двух сторон держали меня за руки. Оба были плотные, в возрасте…» – вспоминал Андрей Донатович. В феврале 1966 года состоялся судебный процесс. Впервые в истории судебных процессов в СССР подсудимые (вторым был Юлий Даниэль) своей вины не признали. Андрей Синявский упрямо твердил, что у него с советской властью не идеологические, а эстетические расхождения… Более подробно я написал в книге «Огни эмиграции» (2018) в главе «Андрей Синявский под маской Абрама Терца».

1966 год – 33/34 года. Любовь и Радиокомитет. Смерть Анны Ахматовой

Странный заголовок, но логичный. Был такой советский фильм «Любовь и голуби», кажется, в жанре лирической комедии. Заглянул в толстый том «Кинословаря», а там куча кинокартин с аналогичным названием «Любовь и…». А далее на любой вкус: и долг, деньги, слёзы, боль, ярость, сплетни, волны, песни и даже журналистика. В моём случае: любовь и Радиокомитет – два судьбоносных слова в моей жизни.

Сохранилось несколько записей, а полноценного дневника по-прежнему не вёл.

12 января

Любовный вихрь. «Любовь – это всё, что мы знаем о ней» (Эмили Дикинсон). И чувства хлынули в стихи:

 
Всё страшно перепуталось, сломалось.
И в этом хаосе так трудно разобраться.
И только виг щенячий: «Всё пропало!»
Вдруг тронул тишину и стих, как Надсон.
 
 
В душе руины чувств, обрывки мыслей,
Слова-желания, обугленные жаром,
И на крючке сознания повисли
Какие-то лиловые кошмары…
 

1 февраля

«Я не знаю, что будет дальше: погибнет ли наш корабль, столкнувшись с бурями и тайфунами. Или, с пробоинами, прибьётся к спокойному берегу, – этого знать нам не дано, на это есть предначертания высшей судьбы. И не надо гадать. Но независимо от конечного результата, я благодарю тебя за то, что ты пробудила меня снова к жизни, заставила светиться внутренним огнём, да так, что моя душа, переполненная чувствами, играет как орган – мощно, слаженно и красиво. И весь я переполнен какой-то сладкой болью, какой-то бледно-лазоревой грустью. А сердце сладко щемит. Это непередаваемо. Слова мертвы, они бессильны всё это передать. Это – как божий дар…»

Коммент через 52 года: цветисто и выспренно. Но я не лукавил, был тогда невероятный подъём в душе. Это точно…

9 февраля

Ой, как мне хочется где-то с тобой посидеть в спокойной обстановке и, разумеется, не в редакции, чтобы падал притенённый свет, чтобы было чуть сумрачно, чтобы тихо звучала музыка и чтоб рядом не было никого – только ты и я, я и ты. Чтобы высказаться, излиться спокойно, а не в сутолоке столовой, между первым и вторым блюдом, а не отвлекаясь ни на что постороннее – глаза в глаза, душа в душу, сердце в сердце. И чтобы руки при этом были сплетены воедино, и пальцы сладко подрагивали…

14 марта

Ну, вот выбралось времечко для тебя, мой щекастенький бесёнок, щекастая лисичка, пончик, милая ненаглядочка, взрывчатка («Ну и пожалуйста!» – с резким поворотом головы в другую сторону) и трепетная лань, когда после глубокого поцелуя ты закрываешь глаза, а ноздри бледнеют и сжимаются…

Кентавры, лани, люди, кони – всё перемешалось в нашей жизни. Я всегда стремился к простоте, но при этом сам создавал хаос сложностей. Вот и сейчас всё запутано, перевито, завязано. Хотя, наверное, не прав. Да, сложно, но и ясно, что надо делать: ломать прежнюю жизнь и строить новую…

Январь-февраль. Не дневник, а воспоминание.

Любовный вихрь меня кружил, но я ещё успевал и работать. В январском номере «СПК» вышла публикация о командировке в Черкассы – Умань под названием «Прибыль плюс качество». О работе консервно-перерабатывающего завода и его директоре Михаиле Яковлевиче Райхмане.

В конце зимы летом во Львов, чтобы написать статью о буднях Львовского кооперативного института. Там, кстати, проходила какая-то научно-практическая конференция, на которой пришлось выступить с призывом подписываться на журнал «СПК». Мелькали какие-то женщины – преподаватели, аспирантки. Разумеется, общался с ними по рабочим вопросам, но все мысли были о другой женщине, которая оставалась в Москве, о Щекастике…

Приехал из Львова, отписался, как говорят, и ещё для себя, для памяти, в стол, написал маленькую миниатюру о работе редакции. Вот этот текст:

Буря в «СПК»

Горел номер. Багровые отсветы пожара вспыхивали на бледных щеках ответственного секретаря. Гнев, отчаянье, решительность и бессилие сменяли друг друга, как кинокадры. Раздираемый противоречиями, ответственный секретарь Шарль нервно теребил редакционную папку: она была пуста, как желудок за два дня до получки. В ходе прений первый выступил Илюшко, но его никто не понял, ибо всё свелось к двум выражениям: «значит» и «так сказать». Своё выступление Шкабельникова свела к волшебной палочке-выручалочке «командировка». Безелянский не столько говорил, сколько теребил свой галстук. Кронский тихо мурлыкал. Один Хвостов был великолепен и, как всегда, проявил удивительную способность превращать любое мирное совещание в кровавое поле Бородина. В углу визжал Рогинский. Не в пример ему Фомин говорил басовито и сановито, по-министерски. Главный редактор Рамзин был растерян, не зная, с какого гриба начать сбор… Когда все остыли, замолкли, откипев, неожиданно появились контуры плана номера. Пожар был предотвращён, и, конечно, среди отличившихся был первым ответственный брандмайор редакции Шарль Исаевич Афруткин.

25 апреля

Ще вынуждена была уйти из редакции. Увы, так сложились обстоятельства, и она устроилась младшим научным сотрудником в ВИНИТИ – Институт технической информации. Но перемена работы, естественно, ничего не изменила. «Преступная любовь» на стороне продолжилась, мы встречались, погружаясь в любовную пучину с головой. Я жил двойной жизнью: дома и вне дома, говорил Г.В., что мне нужно встретиться с друзьями, и другую ложь, которую жена, конечно, расшифровала, и пошли семейные сцены (семейные драмы идут без репетиций, – как сказал один остряк).

Мы виделись с Ще каждую неделю, то гуляли по вырубленной ныне липовой аллее, которая тянулась за мостом от Белорусского вокзала и почти до «Аэропорта». То ходили в кинотеатр «Динамо», который был под Южной трибуной стадиона. И там смотрели знаменитую «Земляничную поляну» Бергмана, в которой старый профессор переосмысливал своё прошлое и пришёл к выводу об особой ценности любви. То в небольшой парк при Речном вокзале. И уместно вспомнить шутливые строки сатирика Дмитрия Минаева:

 
С нею я дошёл до сада,
И прошла моя досада,
И теперь я весь алею,
Вспомнив тёмную аллею.
 

Да, было дело, – как говорят ветераны… А в один из воскресных дней отправились с Ще с Ярославского вокзала на станцию Зеленоградская, нашли лесок, где мы были одни… А дома пришлось изворачиваться и придумывать разные нелепые истории. Двойная жизнь – тяжёлая жизнь, испытание не для каждого. Вот двойные агенты – это совсем другое, им положено носить разные маски и лгать…

Короче, весь 1966 год и следующий 67-й до 3 ноября был трудным, мучительным временем для меня. Рушилась «советская семья образцовая», как пел Владимир Высоцкий. Я был на грани срыва. Нелегко было из-за моих метаний и Ще. Но всему приходит конец. Пришёл конец и неопределённости… (5 февраля 2019 г.)

Дома я отвлекался от любви и от страстей, погружаясь в книги и ведя выписки. Сильное впечатление оставил рассказ Франца Кафки «В исправительной колонии» (1914):

«Упоение властью, сознание собственной непогрешимости и опьянение возможностью творить справедливость в своём понимании, убийство человека во имя этой якобы „справедливости“ (основанной на теории сильных и слабых, господ и рабов) и поэзия убийства в душах садистов, вот о чём рассказ Кафки. Об истоках фашизма. Описанный кафкианский офицер – идеальный исполнитель гестапо и СС, а старый комендант – для него „фюрер“».

Всё это записывалось в толстой коричневой тетради. Чего там только нет: и Софокл: «Как страшно знать, когда от знания нет нам пользы» («Царь Эдип»). И наш современник Петер Вайс, который в отчаянии в пьесе об Освенциме констатировал:

 
Кто знает,
многие, если бы их не назначила судьба
на роль узников,
могли бы стать палачами…
 

Внимательно читал и выписывал из книги Некрича «1941 – 22 июня» очищенную от официальной лжи историю.

Или совершенно другой разворот и другой мотив. Из книги Галины Николаевой (Волянской) «Наш сад»:

 
Никаких мне не надо богатств,
Чтоб была я довольна судьбой,
Мне бы маленький, маленький сад
Да большая, большая любовь.
 

Чего я только не записывал в свою потаённую от чужих глаз тетрадь, даже английские поговорки, типа «дoнт трабл», а по-английски Dоn’t trouble trouble until trouble troubles you – в переводе: «Не тревожьте тревоги, пока тревоги сами не потревожат вас». Более чем разумно. И закрываем тетрадь.

Бравый адмирал из будущего

Пока я копался в своём архиве, в январе 2019 года вспыхнул скандал. Вице-адмирал Балтийского флота Игорь Мухаметшин возмутился общественным мнением, что аэропорту в Калининграде надо присвоить имя Иммануила Канта (в Кёнигсберге философ родился и там писал свои труды). А российский адмирал назвал Канта предателем Родины, к тому же писавшим «какие-то непонятные книги, которые никто не читал и никогда читать не будет». Невежественный адмирал повторил желание Ивана Бездомного в «Мастере и Маргарите»: «Взять бы этого Канта, да на два года или три в Соловки!»

Господи, кто возглавляет нашу армию и флот? Дремучие мракобесы? Скалозубы нового времени? И подпевалы из сановников и чиновников, типа бессмертного Павла Афанасьевича Фамусова:

 
Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы, да сжечь.
 

Мечта всех тоталитарных правителей. Они чётко понимают, что книги – источник опасных знаний, толчок к вольнодумству. Книги сжечь! Интернет запретить! Чем тупее и глупее народ, тем лучше. В России власть давно поняла, что знания опасны, отсюда диссидентство, инакомыслие, протестанты, Майдан и всякие волнения и революции. Мыслить – значит критиковать режим, указывать на его просчёты и недостатки, пороки и губительную политику. А это недопустимо. Поэтому нужны любые меры, чтобы стадо оставалось послушным. В крайнем случае лояльность можно купить…

Власть чётко следует советам американского профессора Ноама Хомского. Совет № 7: «Держать людей в невежестве, культивируя посредственность».

Ярчайший пример: наши бесконечные ток-шоу на ведущих телеканалах, куда вытаскивается вся грязная бытовуха… бесконечные анализы ДНК: кто кому и кто от кого…

Уловка № 7: «Думать надо!» «Думать – самая трудная из работ», – утверждал знаменитый автопромышленник Генри Форд.

В 50–60-е годы я этим и пытался заниматься: много читал, внимал, выписывал, анализировал, расширял свой умственный горизонт, что впоследствии и позволило стать писателем не фантазийных придумок, а жанра нон-фикшн, на основе реальных исторических фактов, событий и биографий замечательных людей (ЖЗЛ).

* * *

Вернусь к хронике.

7 июля

Закончилась эра журнала, началась эра радио. В один день я был освобождён из «СПК» и в тот же день зачислен старшим редактором отдела вещания на Кубу Главной редакции радиовещания на страны Латинской Америки. Иначе: я стал сотрудником Государственного комитета радиовещания и телевидения при Совете Министров СССР, сокращённо: Гостелерадио.

Комментарий спустя годы.

Привёл меня в Госкомитет (ещё одно сокращение) старый друг Игорь Горанский. Я в течение года подготовил несколько радиоматериалов (интервью, очерк и репортаж из пионерского лагеря) и был признан: годен! Собеседование со мной проводил могущественный заместитель Лапина Энвер Мамедов, а после него секретарь парткома Комитета Карижский, – всё было очень серьёзно.

Тринадцать лет (по май 1979 г.) я отдал радио, которому я безмерно благодарен. Престижная работа, хорошие деньги, расширение знаний о мире и международной политике благодаря листам ТАСС для служебного пользования. И главное: научился работать быстро, прекрасно управлялся с информацией, сочинять и комбинировать, и сам печатал свои радийные материалы на машинке, ну, не как отдельные коллеги-пулемётчики, но достаточно оперативно и шустро, и причём – одним пальцем… (5 февраля 2019 г.)

Июль

В эфир прошла первая большая программа «В субботу вечером». Развлекательная программа с песнями на тему «Вода, вода, кругом вода» (песня Аркадия Островского). В программе были использованы также песенки «Хороши вечера на Оби», «Венок Дуная», «Опять плывут куда-то корабли», «Палуба» Юрия Левитина и «А люди уходят в море» Андрея Петрова… Ещё в июле прошла программа «Спрашивайте – отвечаем» (для кубинской радиостанции «Ребельде») и какие-то другие. Заработал радиоконвейер. В сентябре прозвучала радиокомпозиция «Подвиг комсомольцев в битве под Москвой»…

* * *

Дальше записи обрываются и поплывём по волнам памяти.

Итак, 10-этажный дом-утюг на Пятницкой – Радиокомитет. Редакция Латинской Америки на 9-м этаже. Я сижу в комнате кубинской редакции среди сверстников, кто старше, кто младше, в основном это выпускники журфака МГУ – Игорь Кудрин (будущий политический обозреватель), Володя Соболев по кличке Морковка из-за красноватого цвета лица, спортивный и самоуверенный Эдик Пушко (рано ушедший из жизни), милейший Анатолий Трусов, бывший учитель и женатый на кубинке, ещё ехидный и задиристый Анатолий Черняк, родом с Украины, две женщины: музыкальный редактор Марианна Вихерт (тоже рано ушедшая из жизни) и задорная испанка Каталина. Кстати, среди переводчиков было несколько испанских детей, привезённых в Советский Союз в 1936 году во время гражданской войны в Испании.

Весёлая компания, интересная работа (это не торговля на селе и не закупки сельхозпродуктов у населения), какие-то неформальные отношения. Время от времени кто-то покидает комитет, чтобы выпить вина или пива, благо рядом есть лавочки. Ещё с упоением играют в спичечный коробок, кто больше всех поставит коробок на попа умелым щелчком.

Я не пью пива, не бегаю за вином, неумело играю в коробок, но зато открыл для себя роскошную по книгам библиотеку на 6-м этаже и часто там пасусь, если выпадает свободное время. А ещё на 7-м этаже справочная служба, где девочки подбирают свежие вырезки из газет и журналов по темам. Днепрогэс? – Пожалуйста. Туркмения – извольте! Высшее образование в СССР – прошу и т. д. Радиокомитет набит информацией, а ещё иносправочная, где можно полистать «Штерн» или какое-нибудь «Фигаро». Удобно и полезно. И я пользовался всем этим и насыщался информацией до упора.

Для разрядки – кофе в буфете, куда обычно приходит Владимир Познер в окружении щебечущих молодых женщин, то ли редакторов, то ли секретарей. Познер выглядел в те годы как иностранец, но он и был таким. Но латиноамериканцы, латинос, тоже умели щебетать. Одна Валентина Крауц чего стоила, и я про неё как-то написал:

 
Валя Крауц всем нам нравится
И походкой, и умом.
У неё такая… талия!
Голова идёт кругом.
 

Пожалуй, на этом следует остановиться. (6 февраля 2019 г.)

А любовный роман длился и длился. Из записей Ще:

«И опять мы не вместе. Тяжёлый разговор в Химках. Обещания. Разлука. Он – на Павла Андреева за стаканом сока. Я – на Профсоюзной у Светы. Юлька, крохотуля, ковыряла дырочки на моей кофте. Очень тоскливо. Но надеждилось…»

Новый, 1967 год встречали порознь, но дали слово сразу встретиться и обменяться рецензиями на фильм Крамера «Безумный, безумный, безумный мир». Помимо любви, забавлялись и интеллектуальными играми…

А на радио для кубинских революционеров я сочинял программы «Траншеи для молодых» на чистом сливочном пропагандизме…

Утрата Ахматовой

Среди культурных событий, пожалуй, главное – смерть Анны Андреевны Ахматовой 5 марта 1966 года в Домодедово, под Москвой. Она намеревалась поехать в Париж по приглашению Международной писательской организации, но… внезапная смерть на 77-м году жизни. За 8 лет до ухода, в 1958 году, она написала:

 
Здесь всё меня переживёт,
Всё, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелёт…
 

Ещё в школьные годы мне попался в руки раритетный сборник «Чётки» (1914) – это второй сборник молодой Ахматовой. Я читал его молодым и не мог оторваться, казалось, что она писала о самом главном – о любви.

 
Я с тобой не стану пить вино,
Оттого, что ты мальчишка озорной.
Знаю я – у вас заведено
С кем угодно целоваться под луной.
 
 
А у нас тишь и гладь,
Божья благодать.
А у нас серых глаз
Нет приказу подымать.
 

Мило и восхитительно. А вот с тревогой (1913, декабрь):

 
Было душно от жгучего света,
А взгляды его, как лучи…
Я только вздрогнула. Этот
Может меня приручить…
 

И так далее, и так далее. «Не любишь, не хочешь смотреть, / О как красив, проклятый!..» «Настоящую нежность не спутаешь / Ни с чем. И она тиха…»

 
Дал Ты мне молодость трудную.
Сколько печали в пути…
 

Это всё ранняя Ахматова – «блудница» и «монахиня», как определил вождь. А когда прошлись по сердцу Ахматовой сталинские репрессии (Николай Гумилёв, сын Лев, Пунин и другие близкие), то Анна Андреевна превратилась из лирической поэтессы в трагического ПОЭТА. Вот начало «Последнего тоста» (1934):

 
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою…
 

Анна Ахматова выразила суть сталинской эпохи:

 
Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград…
 
 
…Звёзды смерти стояли над нами.
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами чёрных марусь.
 

«Чёрные маруси» – это машины, которые ночами приезжали за жертвами, чтобы их арестовать, ну, а дальше – кому какой выпадал жребий.

Я несколько раз в поздние годы писал об Ахматовой. «Как убивали Зощенко и травили Ахматову» – в книге «69 этюдов о русских писателях» (2018).

И горжусь тем, что был на расстоянии всего лишь одной руки от великой страдалицы русской поэзии – через Евгения Рейна, поэта, который вышел из «гнезда» Ахматовой.

Смерть отца

20 декабря отец Безелянский Николай (Копель) Ефимович (1906– 1966) в возрасте 60 лет умер. Был сильный человек, его не сломила ни тюрьма, ни лагерь, ни ссылка, но здоровье всё же было подорванным. После реабилитации (не виновен!) и возвращения в Москву отказался работать в госучреждениях, а предпочёл более независимую деятельность – торговлю. Работал завотделом хлебобулочных изделий в гастрономе на Б. Серпуховской. И скончался на работе…

К сожалению, мы с ним так и не установили душевный контакт. Он был закрыт для меня, а я – для него. Ничего отец мне не рассказывал о своей жизни и о том, как она сломалась. Советов никаких не давал. Я только узнал от одного знакомого, который вместе с отцом находился в лагере, что там отец бил уголовников, обижавших и обиравших политических заключённых…

Так что в 34 года я остался без матери и отца. И только две маленькие сестрёнки Светлана и Аллочка от второй жены отца Ирины, но с ними тоже связь как-то не связывалась…

Вот и всё о 1966 годе. В Китае вышли на историческую сцену молодые «хунвейбины», крушившие старых аппаратчиков, а у нас – «тишь и гладь, божья благодать». Одна проблема: «на десять девчонок по статистике девять ребят», – как пелось в одной песне. Популярной была и другая: «Если б ты знала, если б ты знала, как тоскуют руки по штурвалу…» И набирал высоту Владимир Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы…»