Текст книги "О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы"

Мне как-то попалось старое стихотворение Сергея Михалкова (18 апреля 1937 г.):

 
Я беру пирожное и гляжу на крем,
На глазах у публики с аппетитом ем.
Ем и грустно думаю: «Через 30 лет
Покупать пирожные буду или нет?»
 

Прошло не 30, а более 40 лет, и что? «Пирожная проблема встала во весь рост», как пишут журналисты. Варенье, джемы, зефиры, мармелады – всё исчезло. Сегодня в ГУМе отхватил халву, так это было целое событие – простую, тахинную, а была (ещё помню!) с орехами и даже в шоколаде…

На работе продолжаются Большие Структурные игры… и по сравнению с радио падают гонорары. Финансовый репримант, как выразился Вельмин. Он всё время вспоминает блестящую когорту журналистов «Комсомолки», с которыми ему пришлось работать: Евгений Кригер, Розенфельд, Кононенко… последний из могикан – Давид Новополянский… А сейчас «газета жиденькая», по его словам… А Антонов неожиданно продекламировал строки (чьи – ?):

 
Жизнь у журналиста переменчива.
Дрогнуло в руке его перо:
Позади – беременная женщина,
Впереди – партийное бюро.
 

8 ноября

Странно читать, как 150 лет тому назад Вяземский сетовал на то, что «нас слишком поглощают суеты и заботы нынешнего дня». Ах, наши милые и благородные предки, как бы сейчас они изнемогли и легли пластом от нынешних забот и сует. То в погоне за туалетной бумагой, то за стиральным порошком. Где, что дают, куда надо бежать?! Идиотская мышиная беготня…

9 ноября

Отрывки из внутренней рецензии на новый сборник Андрея Вознесенского «Соблазн»:

Вознесенский неизменен в оценке творчества художника: или – или. Или ты свободен в своём художественном полёте и творишь настоящее искусство. Или ты глашатай уже изречённых истин, подпевала из-за куста, статист общего хора.

 
Третьего не дано.
Или ты – черевичный сапожник,
или ты – чечевичный художник,
гений или дерьмо.
 

Идёт «жизнь облыжная»… Всё умрёт. Всё исчезнет. И человек со своими переживаниями, страданиями и прочими выплесками чувств.

 
Да и что такое человек?
клочок Ничто? тычиночка тоски?
приливы беспокойства пред туманом?..
 

И потом этот ужасный быт. «Отравили квартиры и жены, / что мы жизнью ничтожной зовём». Отравило непонимание. Отравила пустота гулких никчёмных разговоров. «Речи ли в клубе эрзацные слушаю…» Всюду – отрава. У тонкоорганизованных натур начинается «душевная аллергия». И что остаётся делать среди «отъевшихся кукарек»? Выть. Кричать. Биться. Жечь глаголом белизну бумаги… Как всегда у Вознесенского, бездна каких-то намёков, недосказов. «Соблазн» – сборник стихов не для читателей, а исключительно для самого себя. Кабинетное утешение. Игра в слова. Малая скульптура домашних свечей. «Кружится разум. Это от чада». Свечи сгорели. И вновь сумерки. Сумерки поэта…

12 ноября

Уникальный год. Падение иранского шаха, свержение императора Бокассу, изгнание Иди Амина из Уганды, Самосы из Никарагуа, убийство Тараки, отца афганской нации, ещё одно убийство – президента Южной Кореи Пак Чжон Хи… Но бог с ней, с политикой. А что делать мне? Вроде бы в относительной безопасности, но в то же время в положении кафкианской «Норы» – где-то враг, где-то роятся вражеские норы, ощущение непрекращающейся тревоги. Нет, это не работа. Надо бежать, пока не съели… Веду переговоры с «Вечерней Москвой» (корреспондент отдела коммунистического воспитания, с окладом в 160 рэ), еженедельником «Новое время» и даже подумываю о возвращении в Радиокомитет. И утешаюсь чёрным юмором:

 
Голые бабы по небу летят –
В баню попал реактивный снаряд.
 

17 ноября

Судьба Владимира Ивановича Вельмина, записанная с его слов.

Интересный старикан. Сколько он знал, со сколькими интересными людьми встречался, сколько довелось ему испытать!.. Ему бы сидеть дома и писать мемуары, а он ходит на работу, пишет, переписывает ахинею, которая приходит в редакцию, и доволен… Поколение, рождённое революцией. Удивительно чистое, преданное и сознательное. А уж какое трудолюбивое!..

Сам Вельмин из рода священнослужителей. Очень образованный и начитанный. «Что нам дано, то не влечёт… Запретный плод нам подавай, а без него нам рай не рай…» – цитирует он, но сам рая не ищет и проявляет полное смирение в своём положении. «Что бы ни случилось, а чай пить надо» – его любимое изречение, закреплённое, наверное, лагерной жизнью. Девятнадцать лет были вычеркнуты из жизни Вельмина. Он был ответственным секретарём «Комсомольской правды» и параллельно главным редактором «Смены». Время было, по его словам, замечательное. Энтузиазм, свершения, геройство. «Страна встаёт со славою навстречу дня!» – как писал Борис Корнилов. Люди вкалывали и ждали пришествия чуда – нового прекрасного будущего. Но время было беспокойное и тревожное: кругом враги, вредители. Людей арестовывали. Шли процессы. Судили «тройки». Доблестным борцом с врагами был нарком Ежов. «Ну, он и усердствовал», – говорил Вельмин. «Его потом расстреляли?» – спросил я. «Нет, кажется. Во всяком случае, когда Ежова сняли со всех постов, он работал грузчиком в порту…»

30 декабря 1936 года в «Комсомольской правде» состоялось партийное собрание, на котором Вельмин был исключён из партии за связь с махровым контрреволюционером и ярым троцкистом – поэтом Михаилом Голодным (он же Эпштейн). Вельмина исключили из партии, а Голодный ничего об этом не знал, и когда Вельмин при встрече ему всё рассказал, побелел как мел и бросился звонить Шкирятову, руководителю партийного контроля. Тот заверил, что произошло недоразумение, что Миша – никакой не троцкист, а благоверный советский поэт: «Незаметным, серьёзным подростком / Я пришёл впервые в комсомол…» Короче, Михаил Голодный остался на свободе, а Вельмина не восстановили в партии, правда, оставили в прежней должности.

В 1937-м Вельмин встретил Валерию Герасимову (первую жену Фадеева), и она сказала: «Володя, ты мне должен передать журнал „Смена“»… Вельмин передал ей дела, а дальше его стали оттеснять в «Комсомолке», и в конечном счёте он оказался в роли рядового литературного правщика. Потом взяли главного редактора газеты, а вслед за ним загремел и Вельмин. «За что я сидел 19 лет, я не знаю до сих пор». В лагере Вельмин работал плановиком, – ему повезло. А остальные зэки рубили лес в Архангельской области.

Во время войны в лагере появились власовцы. «Засорили идеологически». Всё перемешалось, пошли массовые расстрелы. Словом, пришлось Вельмину пережить и повидать всякое, от подробностей он уклонился. «Я не отбиваю лавров у автора „Архипелага ГУЛАГ“»… Когда пришло освобождение, Вельмин устроился в леспромхоз и жил, как он выразился, «как Цицерон и капусту сажал». Неожиданно его вызвали в комитет партии, где он увидел на столе своё дело с грифом «хранить вечно». Его спросили: может ли он доказать, что в тюрьме сидел коммунистом? Кто может за вас поручиться?.. Вспомнил молодого паренька Юру Жукова, которого в те времена погнали из комсомола. Написал ему письмо: «Юра, помнишь ли ты меня?..» Он к тому времени был заместителем главного редактора «Правды» и депутатом Верховного Совета. Жуков собрал всех, кто знал Вельмина, и прислал на Алтай письмо-поручительство. После чего Вельмину вручили партийный билет, и он возвратился в Москву. Сразу пошёл в ЦК: мол, отсидел. А ему: все сидели!.. Спросили, где работал. «В лесу». – «Ах, тогда отправляйтесь на работу в газету „Лесная промышленность“».

«Так я попал в эту вшивую редакцию», – заключил Вельмин. На дворе стоял 1956 год, год ХХ съезда, пахло оттепелью…

Свой рассказ Вельмин заключил так: «Но ничего… Я бодр и весел. Ничуть не ожесточился. Другие меньше меня перенесли и испытали и стали человеконенавистниками, мизантропами, а я нет. Вот вижу всех вас и рад…»

А ещё Вельмин поведал, что у них, у ветеранов, которые пасутся вокруг Института марксизма-ленинизма, есть своя «сухаревская конвенция»: не мстить. «Мы – старые большевики – считаем, что мстить нельзя, это привело бы к хаосу во всех отношениях. Мы встречаем наших следователей, наших мучителей, но не мстим. Просто стараемся не бывать в одних компаниях, не подавать руки и так далее. Нарушила конвенцию одна Валя Пикина, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ по работе с пионерами. Её зверски пытали, издевались над ней. После реабилитации она работала и работает сейчас, хотя ей тоже за 70 лет, в народном контроле, у Пельше. Она нашла своего мучителя, к тому времени он был генерал-майором в отставке и жил на собственной даче, пользуясь всеми генеральскими благами. Она завела на него дело и посадила на 10 лет. Разумеется, на законном основании: за служебное злоупотребление. Правда, для этого потребовалась санкция самого Хрущёва… Короче, она поступила правильно, но всё равно мы её действия не одобряем».

Много ещё чего рассказывал Вельмин, но сам писать воспоминания не собирается, хотя считает, что молодёжь должна знать о прошлом страны.

«Надобно знать, что любишь; а чтобы знать настоящее, должно иметь сведение о прошедшем», – писал Карамзин ещё в 1802 году. В «Вопросах литературы» проводится мысль, что Карамзин судил царей-тиранов от лица истории прежде всего за то, что они не исполняют главной, по его мнению, обязанности: «блюсти счастие народное».

Российская история!.. Кто только не измывался и не издевался над русским народом… Зло, хамство и несправедливость по-прежнему кажут свои свиные рыла…

18 ноября

Вчера по телевидению выдали «Цезарь и Клеопатра» по Бернарду Шоу. Цезарь – Смоктуновский, Клеопатра – Елена Коренева. Сыграли отлично. Я смотрел на Смоктуновского и всё вспоминал его книгу, в которой он описывал, как ходил по Москве летом в лыжном костюме, ни один театр не хотел его брать в свою труппу. А по поводу кино ему сказали: «Ну, а ваше лицо разве можно снимать?» Но Кеша пробился. А другие? Кто знает, сколько нераскрытых и загубленных осталось Смоктуновских?.. Любое искусство – субъективная шкала оценок, где всё основывается на «нра» и не «нра» (нравится или нет).

А ещё показывали пять серий братьев Вайнеров. Смотреть можно, но не фонтан. Хорош лишь Высоцкий в роли следователя Жеглова… Но если бы Высоцкому дали спеть о нашем времени, – экраны бы все полопались…

19 ноября

Пятая командировка. В 6.20 прикатил в Новгород. Город чистенький, необычный: много храмов и церквей, все стоят побелённые, словно умытые, и это создаёт колорит старины… С места в карьер едем в посёлок Спасская Полисть. По шоссе 60 км, а далее топаем по грязи. Где-то здесь, в Чудовских болотах, армия Власова перешла на сторону немцев. Доски – «тропка» – проложены лишь местами, а так как я и мой сопровождающий в ботинках, прыгаем, как обезьяны, в поисках твёрдых точек среди отвратительной жижи… В посёлке я пытался помирить конфликтующие стороны. Начальник лесопункта говорил своему подчинённому: «Смотри! Корреспондент уедет, а нам с тобой тут жить, среди грязи и пней…» Вдрызг измотанный и усталый вернулся в Новгород, в гостиницу «Садко».

20 ноября

В Новгородском театре драмы неожиданная встреча с бывшим режиссёром отдела вещания на Бразилию Чапой, Алексеем Чаплеевским. Случайная встреча с министром культуры Демичевым решила его судьбу, и он был назначен главным в новгородский театр. Мы обрадовались друг другу. Чапа взахлёб рассказывал мне о вверенном ему театре. «Бойся актёра, пьющего только минеральную воду. Значит, завязал и, следовательно, обязательно сорвётся!» Вечером потащил меня в актёрскую компанию, где больше пели под гитару, пили водку. А потом Чапа отдельно мне долго рассказывал об истории отношений между Новгородом и Москвой. Новгород был Европой, а Москва – типичной Азией, и Азия подмяла под себя Новгород и растоптала новгородские свободы. «Вот в какой город ты приехал!» – в конце подвёл итог Чаплеевский. На следующий день я смотрел в театре «Провинциальные анекдоты» Вампилова.

22 ноября

Поездка в Малую Вишеру. Встреча с Героем Социалистического Труда Завьяловым. Человек-трактор: пашет и пашет… Вечером снова театр. Комедия-детектив «Миссис Пайпер ведёт следствие». Все артисты были на подъёме. Потом мне рассказали о причине творческого горения: им объявили, что спектакль смотрит журналист из большой профсоюзной газеты, и артисты всё время косили взглядом в сторону директорской ложи, где восседал я. Получилось что-то вроде «Ревизора»… После спектакля в гостинице Чапа продолжил свои рассказы о театре, как он из Пскова переманивал одного артиста на погодинскую пьесу «Человек с ружьём».

– А Ленин у вас есть? – спросили Чапу в обкоме партии.

– Да, Ленин есть, но ему нужна трёхкомнатная квартира.

23 ноября

Последний день в Новгороде… Жемчужина русского зодчества – Софийский собор… Смотрительница рассказывала, что ещё в 20-х годах из храма стало исчезать всё ценное: и свои, и немцы приложили к этому руку… Вечером в поезд. «Я ехал в дурное время. Тогда стояла осень со своею грустно-сырою погодою, грязью и туманом… мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо…» Так писал Гоголь.

4 декабря

Приехал из Новгорода и слёг. Прихватило сердце: стянуло грудь, не вздохнуть. Вызвали врача Рожен, она определила ангиоспазм венозных артерий сердца (тоже мне великий диагност!), дала бюллетень. После ухода из Радиокомитета держался и держался, и вот брык. Так называемый отложенный стресс?.. Болезнь болезнью, а чтение чтением. Читаю, делаю выписки. Вот Герцен:

«Россия – отчасти раба и потому, что она находит поэзию в материальной силе и видит славу в том, чтобы быть пугалом народов…»

«Мы занимаемся всем: музыкой, философией, любовью, военным искусством, мистицизмом, чтобы только рассеяться, чтобы забыть об угнетающей нас огромной пустоте…»

13 декабря

Есть такой анекдот. Прославленный дипломат даёт советы своему молодому коллеге: «И помните шестое правило!» На что тот вежливо кивает головой: «Да, сэр, разумеется, сэр, непременно, сэр!» Но в дверях:

– Простите, сэр, а что означает шестое правило?

– Шестое правило: не принимайте себя слишком всерьёз.

– Конечно, сэр, благодарю, сэр… А остальные правила?

– А остальных правил не существует.

Этот анекдот (или назидание) можно перефразировать на совет: не принимайте ничего близко к сердцу, оставайтесь спокойными, наплюйте на всё и не корчите из себя что-то этакое…

Вчера был разговор с Лавровым, он вовсю чертыхается: «Кто же знал, что нам пришлют такое г… сам писать не умеет, а других учит. Всю редакцию перебаламутил. И правильно что уходят… Сам бы ушёл, да…» Концовку фразы Лавров не договорил.

27 декабря

Должен был ехать в командировку в Кострому (Ну и ну! Задумал ехать в Кострому? / Я понимаю бы, в Марсель, / Тут благородная есть цель…)

Но снова слёг. Пришла Рожен:

– Что такое? Опять Юра? Это – вторая волна гриппа… сухие хрипы… давайте госпитализируем… ах, не хотите? – так и запишем: отказались…

И больничный по 29 декабря.

28 декабря

В ночь на 25 декабря не спал с 2 до 5 часов. Думал о новой работе. Вспоминал командировки, всплывали в памяти люди, города, фразы. Состояние, описанное Евгением Винокуровым (видно, его тоже прихватило):

 
Вот пришло моё довольство малым!..
Кислую таблетку заглотну,
помолчу, казённым одеялом
с головой закроюсь – и усну.
 
 
И сквозь дрёму в сонную больницу
вслушиваться буду в час ночной.
Дней моих мелькнувших вереницу,
словно фильм, раскрутят предо мной.
 
 
Всё, что в мире сём наворотила
молодость и глупость так давно,
я увижу враз…
Крути, Гаврила,
В десять серий чудное кино!
 

Меня ждут в «Вечерней Москве». Сам Индурский хочет со мной встретиться, но я сделал уже другой выбор: вернуться в журнал «СПК». Блудный сын возвращается в кооперацию. Зав. отделом с окладом в 200 рэ, плюс премии. Разговаривал с Фоминым. Он утолил свою жажду власти, стал более спокойным и благодушным. Первое впечатление: сможем работать вместе. Все остальные рады моему возвращению: свой, не чужой…

29 декабря

А что с «Леспро»? Мрак и запустение, как скажет Вельмин… Начал печатать обзор «Семидесятые годы» (международные и внутренние события) – для себя, для интереса. Грохнул 16 страниц, и воспалился печатный палец от напряжения… «Голоса» широко отмечают 100-летие Сталина, событие, полное «политической взрывчатки». «Дойче велле» утверждает, что Советским Союзом до сих пор управляют по правилам заговорщицкой организации… С продуктами всё хуже и хуже. Поляки бы устроили четвёртый продовольственный бунт. А у нас тишь и гладь. Терпеливый народ, только и причитает: «Лишь бы войны не было!..»

31 декабря

Новый 1980 год справляли втроём, под ёлочкой. Смотрели дурацкий телевизор и пили марочное «Гурджуани». Куча звонков по телефону. Легли в 2 часа ночи…

1980 год – 47/48 лет. Возвращение в «СПК», пресс-центр московской Олимпиады, интервью с артистами по заданию «Советского экрана». Ульяновск и Запорожье. Вечер поэзии в зале Чайковского

2 января

…Уже глушат все «голоса»… Н-да, надо допечатать обзор 70-х годов, ибо, как предчувствую, 80-е мне сделать не удастся: в кооперации я буду слишком далёк от информации. Это на радио я кое-что (скажем так скромно) знал дополнительно к нашей уважаемой «Правде». А теперь, увы… только правда, одна правда и всё вокруг правды… Становлюсь обычным обывателем, ухожу от внешнего мира, погружаюсь в себя, в свой мир внутренний. Афганистаны-Вьетнамы, прощайте, я теперь вас не знаю…

5 января

Настроение хорошее. Погода тоже, минус 3. Завершена сказка алексеевского леса. У меня на руках трудовая книжка, с понедельника, 7 января, я не работаю в «Лесной промышленности», а выхожу в «Советскую потребительскую кооперацию». Обезьяна начала развлекаться: 1980 год мой, год Обезьяны.

Любопытно, что Алексеев, когда подписывал моё заявление, бросил фразу: «Сам бы ушёл в журнал…» Римма Васильевна, юрист, сказала: «Н-да, хорошие люди у нас не держатся!..» Стенографистка Мичурина, с которой я ни разу лично не разговаривал, бросилась ко мне и запричитала в том смысле, зачем мне, умнице (!), тут оставаться в этом плохом стаде, я, мол, создан для лучшего… Олег Борисов сказал: «Очень, очень жалко, что ты уходишь…» А Вельмин разразился целым монологом: «Вы – кантовская вещь в себе… ваш потенциал у нас в отделе не раскрылся ни на один процент… мы очень опечалены вашим уходом – я и Крутогоров, – помимо творческого работника, мы потеряли в вашем лице такого приятного и душевного собеседника…»

Конечно, приятно было слышать все эти слова, значит, среди определённого круга я успел завоевать авторитет и симпатию. Хотя, конечно, были и недруги. Была и группа нейтральных, равнодушных: что ты есть, что тебя нет, им всё плевать…

…А я иду в журнал. Там тихо, спокойно, надёжно и тоже есть своя перспектива, к примеру, стать ответственным секретарём. Короче, корабль «ЮБ» уходит в док, нужен капитальный ремонт. Итак, в «Леспро» я проработал без нескольких дней 8 месяцев, из которых я один месяц болел, один – находился в командировках, ещё один – очевидно, сидел дома, отписывался… За это время опубликовано 17 материалов, ещё пять лежат в редакции, но боюсь, теперь уже не опубликуют ничего.

8 января

Итак, 7-го я двинул на Студенческую, 35. Первая дальняя работа. Все мои прежние адреса работ помещались в центре, на пятачке: Большая Полянка, Пятницкая, улица Горького, Хрустальный переулок, улица Неглинная, снова Пятницкая, улица 25 Октября и хождение в Центросоюз – в Черкасский переулок. И вот первая даль…

…Мои обязанности в журнале? Освещать вопросы о кадрах, партийно-профсоюзная работа, комсомол, кооперативная демократия, моральные темы… Комната по сравнению с газетной меньше и лучше. Сидим втроём: Чинарьян, Полевичек и я. Ещё один позитив: все трое не курят и, соответственно, воздух чистый. Сижу вдали от окна, с настольной лампой. Это – минус.

12 января

Прошла первая неделя, пять дней работы. После океанского простора радио, где частенько бушевали тайфуны, и после стремительной горной реки, с её опасными камнями «Лесной газеты», я плаваю по тихому сельскому пруду. Заводь. Ряска. И благовестная тишина. Ни интриг, ни склок, ни преобразований – всё непривычно тихо (тьфу-тьфу, чтобы не сглазить!). Есть, конечно, какие-то маленькие нюансики, но они по сравнению с прежней жизнью даже имеют свою пикантность, а то можно было бы совсем заснуть.

…В пятницу Толя вёл редколлегию: легко, со смешками, и никакой тревожной натянутости, как при Алексееве, не было. Смотрел я на него, слушал, что говорят о нём другие. Одно можно сказать: великий блатмейстер, удивительный мастер улаживать свои дела. Звонки, встречи с нужными людьми, принцип «ты – мне, я – тебе», достать, организовать, услужить (разумеется, сильным мира сего) – все эти качества у Фомина развиты превосходно, прямо учитель (и действительно, Чинарьян не скрывает своего восхищения). Прагматик с ног до головы. Для него и журнал – это своего рода кормушка, где по его разрешению кормятся учёные из кооперативного мира. Таков Фомин. Но мне нет дела до его делишек, главное, чтобы он не трогал, не ел меня.

Прошла неделя, а у меня на столе уже куча материалов. Два уже сделал: привёл в божеский вид зарисовку о коллективе универмага «Юность» из города Хмельницкого и статью о том, как в маленьком эстонском городке Кайле кооператоры заботятся об охране труда и технике безопасности. Ещё сделал информашку о взносах в Советский фонд мира. И ещё кое-что.

…Какие ещё новости? Позвонили Вере Павловне из нашего универмага и говорят: можно прийти и купить три белых и три чёрных катушки ниток. Пошёл я, и мне девочки в подвале сделали фавор: дали 25 катушек разноцветных ниток на 2.50, преподнёс Вере Павловне, как подарок. Сколько было восторга по этому поводу. Вот такая у нас идёт жизнь…

…Сейчас мы с Щекастиком возвращались с работы, и между нами звучал такой диалог:

– Ну, что у тебя?

– У меня ничего. А что у тебя?

– У меня тоже ничего.

20 января

Зловещее эхо «Большой игры». «Большая игра» – Афганистан. Отблеск от неё как-то тревожно лёг на январь 1980 года…

Прошло время, когда я был вполне информирован… Ах, как жаль, что я не на радио. Я бы сейчас знал всякие версии и подробности… Приходится слушать станции. Чего они только не вещают в связи с направлением советских военных контингентов в Афганистан: и «агрессия», и «вторжение», и «интервенция», и «оккупация». «Нью-Йорк таймс» заявила о расширении советской империи, что-де тут действуют законы природы: империи расширяются, захватывают пустующие районы на своих границах и останавливаются лишь тогда, когда наталкиваются на зоны стабильности… Называют причины: разгрузиться от внутренних противоречий, внутренняя стабильность за счёт внешней и т. д.

Запахло третьей мировой войной. Всерьёз. Восток дал возможность Картеру показать настоящие зубы. Президент занял сверхтвёрдую позицию, как заметила «Дейли мейл», он превратился чуть ли не за ночь в клекочущего ястреба. Полный разрыв экономических, торговых и культурных связей с нами. Заблокирована продажа нам 17 млн тонн зерна, предназначенного для откорма скота. Грузчики отказываются разгружать и грузить наши суда. Бойкотируют наших спортсменов. Под угрозой Олимпиада. Словом, Запад всем этим говорит, что он долго терпел Анголу, Эфиопию и Сомали, – а теперь говорит: «Баста» и отмечает, что Советский Союз играет роль «международного хулигана».

Щекастик паникует: неужели война? А что делать с дневниками?.. О господи! Что будет? Если будем живы, то прочитаем когда-нибудь об этих событиях. В Третьей книге Ездры говорится: «3. И будет, что страна, которую ты теперь видишь господствующею, подвергнется опустошению… 8. Будет смятение во многих местах, часто будет посылаем с неба огонь; дикие звери переменят места свои, и нечистые женщины будут рождать чудовищ…»

Вот так неспокойно начались 80-е годы. Машинистка Таня Скворцова у Ще говорит: «Вот вы всё недовольны работой, всё вам не нравится, а вот будет война, и эти годы вспомнятся вами, как самые счастливые».

Ну что ж, устами неинтеллектуальной (но по-житейски мудрой) Тани глаголет истина.

…А сейчас поговорим о наших буднях. Новая работа задала новый ритм – и я становлюсь сонным и ленивым (до чего человек пластичен?). Да, журнал – это не радио и не газета, жизнь в нём плавная и спокойная, информационно скудная, почти нищенская. Как тут можно работать десятилетиями – ума не приложу. Я хоть порезвился 13,5 лет и теперь, как собака, залез в конуру зализывать лапы и хвост.

…Полевичек тут дал мне «Скорбные песни» Овидия, и я украсил ими свой рабочий час.

 
Стали виски у меня лебединым перьям подобны,
Старость меж тёмных волос белый отметила след,
Слабости возраст настал, года недугов всё ближе,
Всё тяжелее носить тело нетвёрдым ногам.
 
 
Вот теперь бы пора, от всех трудов отступившись,
Жить, ничего не боясь и о тревогах забыв,
Тем, что всегда мне был по душе, наслаждаться досугом;
Тешить изнеженный ум делом любимым подчас…
 

Как здорово! Прошли две тысячи лет. Кардинально изменилась жизнь. В быт вторглись самолёты и холодильники, автобусы и телевизоры, радио и бытовая техника, и прочее и прочее. А суть жизни осталась неизменной: страсти и страхи, тревоги и опасности, усталость и старость. И вечная мечта: заняться любимым делом…

Дочь поэтессы Екатерины Шевелевой Прохорова рассказывает о своей матери, что она, как Бальзак, пишет ради того, чтобы отдавать долги (паразитирует на ниве идеологических стихов, правда, позволяет себе и фривольные штуки: «Ёлки-палки, лес голубой. / Ты меня ищешь, а я под тобой»).

…Жуткая проблема: обед. Как и на 25 октября, есть негде: все как-то крутятся, или едят (один раз с Гришей обедали в профессорском зале старого здания МГУ), или «у станка», то есть чай и бутерброды. Приходится брать с собой. Всё это как-то забубённо, по-сиротски. А что делать? Вот на радио – это было – да! А в маленьких конторах – сиротство, голь на выдумки… А когда по-сиротски обедаешь «у станка», то на тебя нахраписто лезут строки Андрея:

 
Как Россия ела! Сёмга розовела,
луковые стрелы, студень оробелый,
красная мадера в рюмке запотела,
в центре бычье тело корочкой хрустело,
синяя чурчхела, крабов каравеллы,
смена семь тарелок – всё в один присест,
угорь из-под Ревеля – берегитесь, Ева! –
Ева змея съела, яблочком заела,
а кругом сардели на фарфоре рдели,
узкие форели в масле еле-еле,
страстны, как свирели, царские форели,
стейк – для кавалеров, рыбка – для невест…
 

26 января

Анисим Гиммерверт говорит, что везде трудно, что фамилия у него «неэфирная», в «Экран» не пролезешь – всё за деньги, всё закоррумпировано; хорошо бы написать пьесу (два маниловских мечтателя в 47 лет), но как пристроить?.. По поводу моего перехода сказал: «Правда» и «Комсомолка» – это журналистика, передний край, а всё остальное – «Лесная промышленность», «Советская кооперация» – задний, без всякой разницы; деньги платят – и хорошо…

Сегодняшним днём доволен. С Ще поехали на Малую Грузинскую и в подвале Дома работников профсоюза культуры видели персональную выставку Отари Кандаурова, авангардиста 74–75-го годов. Получили мощный эстетический заряд… Все экспонируемые картины написаны не на «главные темы советской живописи». БСЭ определяет их следующим образом: «Жизнь и деятельность вождей и их ближайших соратников, созидательный труд народа, героическая история родины, победы армии и флота, счастливая жизнь и культурный рост советских людей, дружба народов и борьба за мир и светлое коммунистическое будущее» (второе издание, 1952 г., т. 6, стр. 96). Вот эти «главные темы» Кандауровым игнорированы. Взамен вождей он рисует Иисуса Христа, танкам и военным кораблям предпочитает девушек с цветами. Вместо созидательного труда отображает покой космоса. И нет в картинах художника счастливой жизни и культурного роста советских людей, наоборот, в них сквозит неуверенность, тревога и даже страх. И уж конечно, не нашлось на выставке никакого, даже укромного местечка, светлому будущему. Его попросту нет. А есть изображение столпника (полотно «Свет невечерний»), вознесённого кверху в клетке-контейнере, от которой отделяются и падают на землю увесистые камни. Добро и Зло. Жестокая правда вечного мира. А чего стоит во всю стену Достоевский, согбенный тяжкой ношей и придавленный тяжёлым крестом. В рубище. С бессильными руками в кандалах.

2 февраля

Под давлением Ще звонил вчера Тарковскому, поздравил с присвоением ему звания народного артиста (прикупают и приручают). Он спросил, где я, доволен ли? Я ответил: нет, вот жду, когда возглавишь «Мосфильм» и возьмёшь меня редактором. Андрей засмеялся. Едет в Италию.

11 февраля

На улице хоть и морозно (–12°), но дело явно идёт к весне. К волнениям из-за Афганистана начинаем привыкать. Жить в долг тоже привычно. Остаются только переживания по поводу работы. Сел я вчера писать свою кооперативную «бодягу» и неожиданно обнаружил, как туго идёт. Где былая радиолихость? Не знаю, как обработать данные, которые привёз, в какую форму их отлить (опять пуля?). Оказывается, о лесе писать легче, чем о торговле. Там настоящие работяги, а тут… тут я смотрю на них и в душе им не доверяю: наверное, жульё. И рука не подымается писать о них как-то красиво, с пафосом, как полагается у нас писать о людях труда. Конечно, потом, в этом я уверен, всё пойдёт как по маслу, но вот этот первый материал после громадного перерыва как-то не удаётся, ускользает из рук. И потом жанр непонятен: то ли статья, то ли зарисовка, то ли корреспонденция, то ли изложение передового опыта… Но никуда не денешься: надо. Вот поплакался, сейчас сяду.

15 февраля

…Поехали с Хачатуровым в морг Склифосовского института прощаться с Женей Трофимовым. Да, ещё один мушкетёр с Неглинной улицы. Теперь фотографии страшно смотреть: нет Шестерикова, Аболина, Трофимова, нет снимавшего нас Жаркова. Остались Хачатуров и я… Женьке всего 52 года. Цирроз печени. Всё закономерно: злоупотреблял. Но всё равно: ушёл так рано. Казённый оратор на траурном митинге сказал, что-де «коварная смерть вырвала из наших рядов…». Ничего не коварная. А будничная, тихая, методичная… Косит и косит, чтобы наша планета не перенаселялась… В гробу Женька лежал худым и до неприличия молодым, я даже его не узнал.

…Вот такие пирожки. «Надо встречаться с живыми», – подумал я и после прошлогоднего пропуска решил пойти на день рождения Хачатурова. Саркисянц притащил свою многодолларовую стерео-машину, и она выдала хватающие за пьяные сердца и обмирающие от хмельной тоски слова некоего Аркадия Северного: «Не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина…»

Ушли в былое белоэмигранты. А вот песни о них живут. Отпала их идеологическая направленность, а вот сладкий какой-то облом остался. Господа офицеры, жизнь-то стервозная проходит, посмотрите: у всех седые виски. Но, чёрт возьми, не падайте духом… Кругом ало-золотая плоть, и, как верно заметил Верлен, «как алеют ароматы», и как притягательно «волхование колен». Выше голову, поручик Голицын. Мы ещё себя покажем, корнет Оболенский…