Текст книги "О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы"

Впервые попал в Кремлёвский дворец съездов (очень много и не так уж много вкуса). Смотрели с Ще «Лебединое озеро». Одетту и Одиллию танцевала Михальченко, принца – Фадеечев, злого гения – Лагунов, шута – Зернов и т. д. Дирижёр – знаменитый по истории с «Пиковой дамой» Жюрайтис. Конечно, всё это сладко-чарующе: музыка, декорации, танцы. Но. Тут мне встретились слова старейшей балерины Елизаветы Гердт: «С годами становишься мудрее, ко многим жизненным неприятностям я теперь отношусь вполне хладнокровно. Только не могу видеть спокойно, когда „грязно“, неправильно танцуют». Я не балетоман, и то было видно, как много помарок допускает кордебалет, а одна даже шлёпнулась в испанском танце. И вообще – и в этом с Ще сошлись, – классический балет устарел, нет страстей, нет борения, нет мыслей – всё рафинадно-сладенько. На Западе балет пошёл по другому пути.

8 июля

Моё Ватерлоо – Галина Волчек. Проявим, однако, хронологическую выдержку. Во-первых, погода, Ужасная. Холодно, с утра 14 градусов. С маленькими перерывами идёт дождь, то мелкий, то стеной. Влажность доходила до 92%. По радио обещают «нормализацию погоды», но пока никакой нормализации и никакого лета…

…Рванул в «Современник», поднялся на 4-й этаж и стал ждать Волчек. Очередное совещание. Доносятся слова про партбюро. Выходит красный, взбудораженный артист Щербаков (то ли его чистили, то ли он кого-то чистил). А вот появляется и Волчек. Улыбается: «Проходите, я сейчас». Всё очень мило. Появляется снова, я ей протягиваю текст с интервью и объясняю, что начало тут неудачное (про богиню, которая повелевает, – и она, естественно, скривилась), но его я заменю, главное – ваши ответы на вопросы. Волчек говори: «Я разберусь» и углубляется в чтение, потом просит у меня авторучку и начинает делать какие-то пометки. Я холодею: не к добру. Кончила она читать, расстегнула свою стягивающую замшевую кофту-пиджак, освободила свои груди и закатила монолог. Вот где бы нужен магнитофон, но его у меня нет. Поэтому речь Волчек записываю по памяти.

«Это не то… не мой ритм, не моя лексика, не мой темперамент… в материале не чувствуется моя индивидуальность, моя яркость, неповторимость, отличающая меня парадоксальность… (я в отчаянии ей подсказываю, что в философии есть такой термин „самость“)… Самость – хорошее слово, – подхватывает Волчек. – Нужно, чтобы прочитали и поняли, что это говорю именно я. А у меня свой ритм, свои слова. У вас написано: „К примеру, много ли сыграла Раневская?“ А я бы сказала без этого „к примеру“: много ли сыграла Раневская? „Фильмы Феллини доставляют мне истинное наслаждение“. Да я так никогда не могла сказать. Наслаждение?! Наслаждение – это клубнику жрать зимой. А того, кто говорит, что смотреть фильмы – наслаждение, я послала бы в жопу!.. (тут я чуть не упал со стула) пусть наслаждается… я бы сказала как-то иначе: для меня фильм Феллини – это открытие, так как-то… что это такое „яркие, самобытные актёры“? Я так не говорю… „В театре работают более творчески и плодотворно… Кино – это единственная отдушина“! ха-ха (но Волчек говорила именно так!)… нет, нет, вы меня не почувствовали… не поняли… не уловили… Конечно, я понимаю: это очень трудно, быть незнакомым, побеседовать с часок – и вот написать интервью… Вы не обижайтесь, вы правильно написали, но это – не я, нет моей индивидуальности… В отличие от других актёров, вы, наверное, заметили, что я почти никогда не пишу, не выступаю… мне лишняя похвальба не нужна… Вот предложили выступить в „Литературной газете“ с Райкиным, как собеседником в „Диалоге“, а зачем? Если мне захочется с ним так поговорить, я поговорю без всякой газеты… И если идут когда-нибудь слова от моего имени, я очень за этим слежу, чтобы всё было точно… Вот Скороходов пишет обо мне книжку, выйдет в серии „Мастера искусства“. Он пять лет ходил в театр, на репетиции, собирал материал, вот у него всё точно, я вчера прочитала первые сто страниц…»

И в этот момент в кабинете главного режиссёра, как по волшебству, возникает Скороходов. Волчек визжит от восторга (она очень эмоциональна и про себя говорит, что день и ночь находится под напряжением 220): «Нет, в жизни так не бывает». На что я угрюмо замечаю: «В жизни всё бывает». Волчек объясняет своему штатному биографу, кто я такой, и просит прочитать интервью. Пока биограф читает, мы с Волчек продолжаем разговор. Прочитал интервью Скороходов и говорит: «Уникальная ситуация… Любимая артистка, Раневская или другая, подписалась бы под этим с удовольствием: ведь хвалят… всё написано профессионально, но только это, к сожалению, не годится именно для Волчек…»

И снова я ушёл в дождь (холодный душ после волчекской бани), грустно размышляя на тему своего крупного профессионального поражения. Потом Ще меня утешала и говорила: «Нет, это не поражение… и всё же тебе это урок: очень ты любишь во всём торопиться…» На прощание Волчек, прищурившись, увидела заголовок и сказала: «А название хорошее – „Интервью с несчастливым человеком“».

…Вечером отправились в «Современник». Спектакль понравился очень: наша грусть совпала с грустью обитателей «Вишнёвого сада». Бесподобна была Алиса: Щекастик увидела Фрейндлих на сцене впервые. Это – не Раневская, но это – Фрейндлих, и не случайно её засыпали цветами.

12 июля

Дорасскажем историю с Волчек (её называю Волчёк, а она себя – Волчек). Вчера звоню ей утром. Милый разговор: «Юрий Николаевич… простите… приходите… приходите сегодня в театр, посидим часок, что-нибудь придумаем…» Ну, думаю, одумалась баба, покочевряжилась и баста. Сажусь за машинку и с ходу перепечатываю несколько страниц, меняя «богиню» на спокойное вступление, и уверенно еду в театр. Приезжаю. Секретарша говорит: «Галина Борисовна просила вас подождать, пошла перекусить». Минут пять жду. Из кабинета директора выходит Олег Табаков, значительный, импозантный, в очках, кепаре и шарфом на рубашке в виде банта. Сижу и болтаю с секретаршей об Олимпиаде, о правилах проезда на машине. Тут всовывается Яша из «Вишнёвого сада» – артист Сазонтьев. Секретарша спрашивает его по поводу машины, знает ли он. На что следует ответ с несколько злобной интонацией: «Я – не Неёлова… В кино не снимаюсь… Машины у меня нет!» Секретарша после его ухода оправдывающе шепчет: «Актёр в театре получает 150 рублей, на них не разъездишься!..»

А я подумал о другом, как кругом непросто: солисты и кордебалет, звёзды и «кушать подано», генералы от театра и безымянные солдаты массовок, всюду поляризация, всюду неравенство и, соответственно, зависть, ненависть, вражда, что и попытался когда-то выразить Анатолий Кузнецов в своём «Актёре миманса» (жаль, не сохранили рассказ), а его заклевали: так не бывает! Бывает, да ещё как бывает!

Но это всё прелюдия. Приходит Волчек, в каком-то длинном несуразном платье, какая-то поникшая, раздавленная с осипшим голосом: «Здравствуйте… садитесь… втыкаем…» Последнее означает включение настольной лампы. И начинает вновь читать текст интервью. Тут же следует оживление и снова почти визг: «Вы меня не почувствовали, вы меня не знаете» и т. д. И пошло, и поехало. «То, что тут рассказано, правильно, но не мой ритм, не мой слог, одна литературная обработка. Прочитают и меня не узнают. А я не такая. Вот вчера ходила на базар за редиской, страшная, нечёсаная, а рядом шелест: „Волчек, Волчек идёт“. А одна, с тархуном, и говорит: „Какая вы симпатичная, красивая. Вы скажите своему режиссёру, чтобы он вас снимал на ролях первых красавиц, вот ведь вы какая“…» (Слушаю я эти всплески волчекской души и думаю, что её внешность – это её пунктик, недаром она даже хотела подать в суд на Данелию за то, что он так некрасиво снял её в «Осеннем марафоне».)

А дальше совсем дичь пошла: «А давайте, Юрий Николаевич, с вами пойдём на эксперимент. Не вы у меня, а я у вас возьму интервью». Отвечаю: «Давайте!» (А что мне остаётся?!) Волчек: «Только честно, что вы обо мне подумали, когда вышли из моего кабинета? Но только откровенно. Не бойтесь меня обидеть. Вот, мол, сволочь, правда?..» Я начинаю отвечать: «Ну, зачем же так, ведь это ваше право не согласиться с интервью… Конечно, я был раздосадован, но тем не менее никаких гневных реплик в душе не кидал…» – «Нет, вы дипломатничаете, не хотите мне сказать, что думали обо мне, как о стерве!..» То есть разговор приобрёл какой-то глупейший оборот. Дальше – больше. «А что вы обо мне знаете? Что вы обо мне думаете?» И она, как репей, привязывается ко мне, словно это репетиция: я – актёр, а она – режиссёр и требует от меня, чтобы я понял сверхзадачу в данной сцене.

Слово за слово – и вот мы уже как два боксёра в третьем раунде висим друг на друге, сил обмениваться ударами уже нет. Я не понимаю, чего она хочет в итоге (три раза я беседую с ней по часу, отнимаю драгоценное время, а, собственно, зачем, если она говорит категорическое «нет»), а она не понимает меня. «Вы давно работаете в „Экране“?» Нет, говорю, вообще не работаю, работаю на радио (при упоминании «потребительской кооперации», наверное, произошло бы землетрясение). Пауза. Иду в наступление и объясняю, что у меня уже вполне достаточно материала, и я могу написать о ней сам, без всякого интервью, основываясь на своих личных впечатлениях, но не хочу писать «отсебейно», а хочу строгого интервью, без изысков и пируэтов. Волчек не соглашается: «Лучше не надо. Это другие любят славу, а я обойдусь без неё. Мне самой писать некогда, а так, как тут, я не хочу. Да вы не расстраивайтесь, бывает же, что не получается. Ставишь спектакль, мучаешься, а он не идёт. Вот о Раневской написали целую книжку, она прочитала и говорит: „Это не про меня!“ Бывает… Если у вас будут неприятности из-за меня в „Экране“, давайте я туда позвоню и всё объясню. Кто у вас главный редактор?..» «Этого ещё не хватало!» – отвечаю я. А дальше Волчек вновь становится милой и предупредительной и спрашивает: «Что я для вас могу сделать?.. Ну что вы ещё хотите посмотреть у нас?..» «Будет желание – позвоню», – говорю я.

Вот вкратце и весь разговор, смесь грубости и деликатности, правды-матки и дипломатии, по ходу которого главный режиссёр говорила на достойном рыночном языке, то бишь матюгалась. К концу разговора я её ненавидел. Угрохать столько времени – и всё бесплодно. Ну сказала бы сразу «нет» (она привела пример, как о ней писали в Америке: «Русский режиссёр говорит „нет“ в штате Техас!»), а то тянулась какая-то идиотская резина… Я шёл по скверику к метро, злой, усталый и опустошённый. Придётся в «Экране» признаться в своём фиаско. Стало быть, Волчек сыграла роль шлагбаума на моём пути в киножурналистику. Что делать?.. Выручай же, любимая мной поэзия. Камоэнс, португальский Данте:

 
Пустые грёзы, ничего не знача,
наносят между тем немалый вред,
лишь после понимаешь, сколько бед
таилось там, где виделась удача…
 

Фрейндлих и Волчек – два полюса, две стороны одной медали. Встреча с первой окрылила и доставила радость, вторая повергла в мрачное уныние… Что ж, бывает. Всё бывает на этом свете.

16 июля

Кончилась Волчекиада, началась экипировкиада… Появился Анатолий и начал рассказывать о страстях вокруг экипировки, как её не хватает, как сняли (он сказал: вынесли) старших редакторов и как он добивался, чтобы оставили Есенина, Травкина, Алёшина и Шмитько. А вот Геймана и Безелянского и ещё четырёх переводчиков отстоять не удалось, а посему все во вторник поедут получать форму, а вот вы, братцы, нет. У меня оборвалось сердце. Опять неудача. А тут ещё шнурок не достался к аккредитационной карточке. Поехал на работу, там не вставили в номер мою статью по Запорожью. Ну, пошла невезуха. Настроение – швах.

Вечером я снова поехал на «Динамо», на этот раз за книгами: энциклопедический словарь в 1600 страниц и энциклопедия «Москва» по номиналу: 30 рэ 20 коп. Вот уже солидная пенка с Олимпийских игр. На улице меня поймал Коршунов и произнёс следующую речь: «Гейман мне не понравился, а вот вы – да, своей выдержкой и хладнокровием… не вешайте носа… постараемся что-нибудь сделать… если ничего не получится, то компенсируем из благ, которые к нам потекут…» Я ему: дело не в благах, а в принципе.

20 июля

Вчера было открытие XXII Олимпийских игр в Москве. О них трубили лет пять, и казалось, что так ещё далеко. И вот – подлетели. С нашей карточкой пускают до трибун, а там можно было бы попытаться проникнуть в ряды, но я не поехал, а с «Динамо» вернулся домой и смотрел открытие по телевизору. В цвете это приятно, хотя, конечно, много помпезности и нарочитой отрепетированности. Было шествие команд: мало того, что многие не приехали, часть стран – Австралия, Англия, Франция, Португалия, Нидерланды, Дания и другие европейские страны в знак протеста против наших действий в Афганистане шли не под государственными, а под олимпийскими флагами, а некоторые не вышли совсем, и на церемонии открытия несли лишь таблички с названием стран, что, естественно, мгновенно пресеклось телеглазом.

Словом, бойкот состоялся. И недруги России на всех «голосах» раскручивали олимпийскую тему, что-де новый президент МОК принял на себя бремя олимпийских развалин; Олимпиада в Москве – мрачный, безрадостный оркестрованный фестиваль. Что, мол, установлен первый олимпийский рекорд: один охранник на одного зрителя; Олимпийская деревня лучше монреальской и мюнхенской, удобней и комфортабельней, что там всё такое, что вызывает слёзы у жителей Томска и у всех других советских граждан, изголодавшихся по хорошим товарам, что граница между Москвой и Олимпийской деревней – это граница между дефицитом и избытком, которую охраняют солдаты, вооружённые автоматом Калашникова АК-47. И далее «Голос Америки» устами своего корреспондента из Москвы вещал, что город стоит на пороге чего-то неизвестного и опасного, что Москва строга и мрачна, что она сама не знает, что ей делать: то ли наряжаться для праздника, то ли готовиться к отражению нападения…

18-го, после долгих колебаний, зашёл в «Советский экран». Феликс сияет: вот-вот должны подписать приказ о его назначении зам. главного редактора. Говорил: «Надо тебе входить в мир кино… Для начала – несколько раз напечататься». Один раз уже было с Волчек. Феликс с ней разговаривал (позвонила-таки, стервоза!). Она сказала, что к ней приходил очень милый, обаятельный человек, но, к сожалению, интервью не получилось, так как обнаружилось «половое несоответствие». («Вы меня не чувствуете!») В постель, что ли, надо было ложиться, чтобы её почувствовать? Словом, Феликс смеялся: «Старик, не расстраивайся… бывает… подойди к Бауман и подбери себе что-нибудь другое…» Что ж, «экран» не погас, экран пока мерцает.

Чем ближе Олимпиада, тем нервознее становится Коршунов. «Намечался приезд 7800 журналистов, а будет не более 2800. Но это не значит, что нам будет легче: приехали журналисты из АП, ЮПИ, из Южной Кореи, Норвегии, настоящие бандиты, приехали с единственной целью – порочить нашу Олимпиаду… Но у нас русская удаль… Мы выдержим… не такие испытания проходил русский народ… Есть, в конце концов, пресс-бар, на минуточку заскочил, освежился – и стоим до конца…» – так говорил Анатолий Александрович в своей тронной предолимпийской речи 18-го числа.

23 июля

Поехал в «Экран», оттуда на «Динамо», матч Нигерия – Кувейт (обалдеть можно от такой экзотики). Опять «серые костюмчики».

– Тринадцатый, где находишься?

– Докладываю девятому. Иду на трибуну.

Как надоели эти переговоры по портативным радиостанциям, вся эта мания страха…

22-го, вторник. С утра – редакция, потом – Лужники. Снова возня вокруг аккредитационных карточек. У нас нет буквы «Е» (особая зона, где бывают иностранцы) и снова нас мурыжат на входах. Коршунов собрал карты и поставил у начальства… третью дырку, которая якобы даёт проход всюду! Ну и организация! Ну и неразбериха! На этот раз Есенин проходил с бодрыми словами, сквозь строй серокостюмников: «У меня кругом дырки, мне – можно!»

Редакционная группа – Есенин, Шмитько, Гейман и я – напряжённо работала: минуты две «отрабатывала» текст стенограммы пресс-конференции. А потом просто, элементарно грубо, смотрели футбол. СССР – Замбия, 3:1. «Хейя, хейя, Замбиа!» – неслось с трибун, но африканские любители ничего не могли поделать с нашими профессионалами. Кейфовали в баре: кофе, бутерброды с ветчиной, орехи (когда-нибудь будут вспоминать!). Потом на коршуновской «Волге» довезли нашу бригаду до полудома. Вот такая идёт жизнь. Сегодня четвёртая игра. Футбол стал работой, и это тоже достойно удивления. Ох, человек, вечно недоволен…

25 июля

Интересный эпизод был вчера на «Динамо». Пришёл в пресс-центр Гостев (большой чин в ЦС «Динамо» и, судя по всему, генерал), ведёт разговоры, то да сё, вдруг его по портативной рации вызывают: «Говорят с контрольного поста: что делать? Люди несут на стадион бутылки с „Фантой“, пускать или не пускать?» Гостев оглядел всех нас и сыграл, что называется, на публику: «Да вы с ума там сошли, ещё дойдёте до того, что с пакетиками сушёной картошки пускать не будете! Конечно, пускать!..» И уже к нам: «Во народ! Дай только команду: всё что угодно запретят!..» Но ведь запрещено проходить на спортивные объекты с сумками, портфелями, свёртками, чемоданами. А что можно? «Фанту» можно? Где эта грань между всемилостивым «Да» и категорическим «Нет»?

27 июля

Уходят из жизни люди… В начале июля умер поэт Леонид Мартынов, и горевали поклонники поэзии, а 25-го не стало Владимира Высоцкого. 26 июля «Вечёрка» сообщила о скоропостижной кончине артиста Московского театра драмы и комедии на Таганке. Не стало самого популярного барда страны, который был популярнее Галича и Окуджавы. Он исполнял свои головокружительные номера под куполом советского цирка, – так выразился «Голос». И действительно, он резал правду-матку, едва прикрыв её эзоповским фартуком. Его ленты крутили по всей стране. Он был отдушиной, через которую тянуло настоящей свежей жизнью, не затхлой от официального лежания, а истиной, с водочным и табачным перегаром… В песнях он сжигал себя…

Вчера мы с Ще вечером слушали пластинки. И как звучали слова! Поэты – всегда пророки:

 
Мы успели… В гости к Богу не бывает опозданий.
Да что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!
Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани.
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,
Умоляю вас вскачь не лететь.
Но что-то кони мне попались привередливые,
Коль дожить не успел, так хотя бы допеть…
Я коней напою, я куплет допою,
Хоть немного ещё постою на краю!..
 

«На краю»… Как у Пушкина: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» Это обыватель сидит в тёплом углу и урчит от удовольствия, а все великие норовят подойти к краю и заглянуть вниз…

Владимир Высоцкий не войдёт в энциклопедию, но в моём Календаре он будет обязательно.

29 июля

27-го пошёл на футбол. На этот раз не бегали и не суетились, а час с лишним просидели в динамовском пресс-баре за кофе. Я стал расспрашивать Шмитько о Литературном институте. Он учился на отделении поэзии вместе со Шкляревским, Передреевым и Рубцовым (в книжке Кожинова о Николае Рубцове говорится, что Шмитько был одним из близких друзей поэта). Я тормошу Серёжу: расскажи, каким был Рубцов. Он рассказывает: маленьким, тщедушным сморчком, не от мира сего, людей не замечал, признавал только «родных», то есть близких ему по духу, пил страшно.

Сергей рассказал одну историю, когда с Рубцовым весь день и весь вечер кочевали из одной компании в другую, тяжело нагружаясь напитками, а ночью приехали на квартиру Шмитько. Утром Серёга проснулся, видит – Рубцов за столом, вокруг бокалы и фужеры, в которые он наливал обнаруженные им в доме все духи и одеколоны, всё выпил и в этом адском сладком аромате закатывал глаза к потолку и писал стихи…

У Шмитько есть теория, по которой поэтами руководит русская похмельная совесть. Нашуметь, пропить, надебоширить, а потом просветлеть и очиститься. И привёл слова Фатьянова, который однажды сказал, что наутро чувствует себя так, как будто накануне бросил бомбу в детский сад. И вот это чувство вины позволяет писать раскрепощённо, на высокой ноте, со слезой. Как, к примеру, Есенин. Шмитько рассказал, как любил Рубцов петь под гитару свои стихи или Тютчева.

Вчера был вояж в Олимпийскую деревню. Сбылась мечта идиота: пробита вторая дырка! Приехали на юго-запад. По дороге проверяют. Все в сетчатых вольерах, как в цирке.

Кабели высокого напряжения. Пограничники в зелёном. «Какая-то инфернальная обстановка», – заявила Роговская. Карточки тщательно рассматривают, проходишь через стойку, как в аэропорту, на предмет оружия или металла. Милиция, охрана – всё то, о чём говорят «голоса» про Олимпиаду: порядок и деловитость под полицейской опекой. На территорию деревни пустили, туда, где торговый и культурный центры, а дальше, естественно, нет. «Постельные замки» под замком. Но дальше неважно, главное, посмотрели главную часть деревни. Такое впечатление, что побывали за границей. И не потому, что попали в водоворот иностранцев – спортсменов, тренеров, обслуги, а весь антураж иностранный. Спортивные магазины фирм («Адидас» и прочие), товары обалденные и развешены точно так, как на Западе. Но всё на валюту. И только в сувенирном магазине можно купить на наши деньги, можно, но опять не всем: только спортсменам. Мы сунулись со Шмитько – ни фига: «У вас не та карточка». Позвали Левина, в таких делах он – король: «Милая девочка, да какая сегодня погода, то да сё», – и я Щекастику для первого августа купил четыре флакончика для снятия лака (нигде нет) и книгу «Русские поэтессы XIX века». А себе – три пачки лезвий.

На обратном пути из деревни заехали на Ваганьково: гроб с телом Высоцкого не привезли, а многотысячная толпа уже колыхалась вовсю, еле сдерживаемая милицией. Пробиться – невозможно.

А тут ещё один корифей: Михаил Жаров. Вчера с ним говорил по телефону, мол, «Экран» в связи с юбилеем хочет взять интервью. А он: «А юбилей у меня был, я по паспорту родился в 1899 году, а в справочнике ошибка. И потом, что такое „Экран“ – ну, дадите вы строчек 20… Вот хорошо бы найти одну фотографию, где я заснят в роли Алексея в „Оптимистической трагедии“, ещё в Камерном театре… Пришли тогда французы, один знаменитый писатель, не помню кто, с женой, тоже писательницей, и Всеволод Вишневский, тоже знаменитость. Вот есть такая фотография, вокруг неё можно и поговорить, правда, я не знаю, где мне её найти… Позвоните завтра…» Вот такой разговор: «огородами, огородами и к Котовскому!» 80 лет – почти маразм. Как выйду из положения? Непонятно, скоро буду опять звонить…

Встреча с Жаровым состоялась в ВТО, на 5-м этаже, в кабинете Эскина. Михаила Ивановича я еле узнал, это не удалец Меншиков и не грозный Малюта Скуратов, не очаровательный хозяйственник «Еропкин на проводе» и не голубой воздушный извозчик – лётчик Баранов, а старый-престарый человек, высохший, худой, с всклоченными белыми бровями и волосами, старчески небритый, с закрытым левым глазом, плюющийся и заговаривающийся (старость-старость, как ты жестокосердна!). И только когда Жаров вспоминал прошлое, входил в раж, глаза раскрывались, блестели и в размахе рук можно было угадать прежнего знаменитого артиста, сердцееда: «Я, Дусенька, графинь лобызал, а то вас!.. Эх! Я не тюрлюм, тюрлюм, тюрлюм!..» (слова Дымбы из «Выборгской стороны», фильм 1938 года).

В комнате Эскин, такой же экспонат, с дрожащими руками. Кто-то ещё. Входит режиссёр Туманов, постановщик открытия Олимпиады. Жаров: «Здравствуй, родненький, здравствуй, красивенький!» Целуются, и, судя по всему, у них тёплые, милые отношения, пропахшие запахом театральных кулис. Вошла какая-то старая актриса. «Вы ещё живы?» – мило спрашивает Жаров. Она не обижается шутке, а все смеются.

Около часу проговорили с Жаровым, сидя на старинном плюшевом диване. Жаров рассказывал какие-то отрывки из своей жизни, перескакивая с одного на другое. Вспоминал, как до войны его пригласили на концерт в Кремль. Он выступил блестяще, и ему шумно аплодировали, так, как аплодировали только Сталину. Рассказывал, как Георгадзе со свитой приехал домой на его 80-летний юбилей награждать орденом, а он так разнервничался, что чуть не получил ещё один инфаркт… Что досаждали ему мальчишки своими криками: «Вот идёт цыплёнок жареный!» Что нынешние актёры – совсем не те, например, Табаков – актёр хороший, а о себе много понимает, всё «я» да «я», мы, – говорил Жаров, – были не такие, да и нас особо знаменитых было мало: я, Черкасов Коля, Симонов Рубен…

3 августа

Щекино 40-летие прошло шумно и весело… Женя Бочина, посмотрев юбилейный альбом, заявила: «Анька, какая ты счастливая, тебя так любит Юра, да если бы мне сделали такой альбом, я бы пол целовала…» Высказываний и восклицаний было много, приведу ещё одно. Боря Давидовский был в своём репертуаре: «Хотя твой день рождения омрачён безобразной игрой нашей футбольной сборной, ты всё равно остаёшься прекрасной девушкой!» (для памяти: наша сборная проиграла команде ГДР в Лужниках).

7 августа

3-го по ТВ смотрели закрытие Олимпиады. Кто-то заходился от восторга, ну, а я взирал на всё иронически, и слова о том, что «олимпийское звонкое эхо остаётся в стихах и сердцах», совсем не тронули меня, и слюнявый аэростатный «наш ласковый Миша» не вызвал во мне слёз умиления. Я чётко понимал: постановочное действо, отрепетированный триумф…

4 августа компашка пресс-центра поехала на дачу Кости Есенина где-то в районе Балашихи. Меня отвёз и привёз на машине новый «дружок» футболист Виталий Артемьев. А там – «пикник на обочине»; футбол, купание и шашлыки… С интересом разглядывал пропылённое архивное царство Константина Сергеевича – старые газеты, журналы, фото… Дача принадлежала Зинаиде Николаевне Райх, здесь бывали Маяковский, Алексей Толстой, Эренбург, Шостакович, вся театральная братия Мейерхольда… После ареста Мейерхольда и гибели Райх за владение дачей шла гражданская война. «Я ведь был женат трижды…» – сказал с улыбкой Костя Есенин… Вспомнились строки отца, Сергея Есенина:

 
Жить нужно легче, жить надо проще,
Всё принимая, что есть на свете.
Вот почему, обалдев, над рощей
Свищет ветер, серебряный ветер.
 

Опускаю разные подробности… На днях присвоили звание народных артистов РСФСР Фатеевой и Ивашову, а Высоцкий умер просто артистом из Театра на Таганке. И официальная пресса молчит о нём. А между тем Юрий Любимов назвал Высоцкого «хранителем национальных скорбей и радостей…». В Лондоне вышла книга Григория Свирского «На лобном месте» о литературе нравственного сопротивления, о магнитофонной революции, о прорывах сквозь цензурный бетон… Первым всколыхнул страну Александр Галич с его итогом: «а молчальники вышли в начальники». Ну, а потом пришёл Высоцкий и начал рвать рубаху на груди: «Долго жить впотьмах привыкли мы…» Сегодня Запад берёт Высоцкого к себе, как «своего», а нам, точнее власти, он вроде бы не нужен совсем – злопыхатель?.. Всё это уже было. Когда-то мы вычеркнули из русской литературы не кого-нибудь, а лучшего – Ивана Алексеевича Бунина… А «кабацкий поэт» Есенин? А замалчивание Ахматовой и Пастернака?.. Кого только не тащили на лобное место…

10 августа

Снова на работе. Пятьдесят олимпийских дней позади, и хотя и были там свои интриги и аферы Коршунова, но это была всё же свобода. А вышел, и снова клетка: сиди и чирикай на кооперативные темы. Пытка за 210 рублей. Хочешь кушать – чирикай… Снова пошла жизнь со жгучим желанием: скорее бы пятница!.. И два дня дома – сам себе хозяин. И где искать покой? В стихах Карамзина («К самому себе», 1795 г.):

 
Стенать во мраке и терзаться?..
Что пользы? Рока и небес
Не тронешь ты своей тоскою
И будешь жалок лишь себе…
…Умей спокойными очами
На мир обманчивый взирать,
Несчастье с счастьем презирать!
 

31 августа

Что сказать о последней неделе лета? Были холодные дни, всего +12. Были дни, когда лил дождь, монотонно и угнетающе. И было как сегодня – день мягкого осеннего тепла и умиротворения. Пока всё зелено, нет ни желтизны, ни меди, ни позолоты. Но лето уже – фьюить! – кончилось. Лето-80 стало достоянием истории. Это было странное лето, дождливое и холодное. В Швейцарии и Нидерландах – худшее лето за столетие, на Британских островах это лето было самое холодное за последние 300 лет. В ФРГ вышел из берегов Рейн. В Альпах летом выпал снег. Настали времена катаклизмов: климатических, политических, экономических…

Читаю воспоминания об Иване Катаеве и Владимире Киршоне. Конец 20-х – начало 30-х годов – «годы пошли иные, румяные, крупные яблоки падали в садах, крупные дети родились». Николай Атаров пишет: «Мы обострённо чувствовали, что только руку протянуть – и вот наступит наше Завтра, самое изобильное счастье». Отсюда шла сила, размах и энтузиазм. Отсюда истоки оптимизма… ну, а ныне? Погляди в окно!..

«Берёзки-80»

У Межирова есть строчка: «Мы люди сентября. Мы отдыхаем…» Правда, поэт отдыхал на Рижском взморье, ну, а мы в подмосковных «Берёзках» с 15 по 24 сентября. В пансионате нас с Ще встретили с большим удивлением: «А почему вы приехали сегодня? У вас путёвки с 15 октября, а не с 15 сентября». «Разве?» – удивились в свою очередь мы. «Хорошо, погуляйте до обеда…» – задумчиво сказал администратор и потом всё благополучно уладил. Номер мы получили, а вскоре приобрели и хорошую компанию в лице Марка Школьникова и Димы Животова. Общение укреплял магнитофон, и лились сплошные песни про «фею из бара, чёрную моль и летучую мышь». «Вы мне франками, сэр, заплатите…» И вообще-то: «Жизнь прошла кое-как кое-где / И пришла слишком ранняя осень…»

Забавы интеллигентов. «Раз пошли на дело – я и Рабинович…» Песенный примитив в противовес густым патриотическим песням «Мой адрес – Советский Союз» и про то, что «Ленин такой молодой…». У новых знакомых машины, и мы ездили в посёлок Северный за коньяком и шоколадом… 23-го поехали в Суздаль, по дороге заехали в Нерли и во Владимир.

25 сентября

А потом была московская часть отпуска с футболом и фильмом «Несколько дней из жизни Обломова». Начал даже писать детектив «Уильям Смит – капитан „Немезиды“», но больше 8 строчек дело не пошло…

20 октября

«Господа юнкера, где вы были вчера?..» – спрашивал Окуджава в одной из своих песен. Юнкера – кооперативные журналисты были в гостинице «Космос», где проходил конгресс международного кооперативного альянса. На все вопросы по телефону, где я, Ще отвечала ошеломляюще просто: «Он в космосе». И люди падали в обморок. Опять работа в пресс-центре. Заостровский, как всегда, был бодр и кричал мне: «Вперёд, полковник!» А Фима, как обычно, был уныл и сообщал мне таинственно на ухо: «Кажется, я свалюсь…» И весь пресс-центр сражался с путаными стенограммами заседаний конгресса. В докладе доктора Лейдлоу (Канада) «Кооперативы в 2000 году» отмечалось, что экономисты и сама экономика, как серьёзная дисциплина, дискредитировала себя, и потому будущее предстаёт перед нами как «время неуверенности», что впереди грядёт «новое средневековье». Круговерть с конгрессом проходила с 8 по 16 сентября. Всё закончилось большим банкетом. Я выдержал всего лишь полчаса. Все стояли впритык с полными тарелками. А молодцы в красных рубашках с золотым шитьём наяривали на балалайках. Рашен клюква – да и только! Показушно и противно…