Текст книги "О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы"

«Величие, познание, слава, дружба, наслаждение и добро – всё это лишь ветер и дым, а вернее говоря, всё это ничто», – приводил Кьеркегор стих Пеллисона в качестве эпиграфа к своему знаменитому произведению «Или-или».

Датский философ создал огромное количество произведений: его литературное наследство опубликовано в 28 томах, из которых 14 составляют дневники. Себя он называл «магистром иронии» и в своих работах отвергал всякую системность. Он искал только личную истину. «Я люблю тебя, тишь одиночества!» – писал Кьеркегор…

От мятежника духа Кьеркегора идём к Торвальдсену – ученику греков. Его искусство – это ясность, красота и спокойствие. Более 100 лет назад Григорович писал, что, «гуляя по Копенгагену, вы во всём чувствуете присутствие Торвальдсена».

Музей скульптора – это последний отзвук датского классицизма. Прямые линии. Колонны, широкие ступени. В залах представлено огромное число творений Торвальдсена: Христос и двенадцать апостолов, Венера и Адонис, мечтательный Байрон и коварный Меттерних, не взятая по каким-то причинам прекрасная скульптура Барятинской…

Я ходил, восторгался, а в мыслях возвращался к Кьеркегору. «Из всех тираний тирания РАВЕНСТВА есть самая опасная…» «Множество – это неправда», – писал он и призывал: «прочь от публики к единичному».

Кьеркегора я перечитывал в Москве, а там, в Копенгагене, меня, грешного, волновали банальные вещи: обед и покупки. Между которыми группу повели в Общество дружбы Данмарк – СССР, и там каждому из нас Херлуф Бидструп подарил по альбому политических карикатур.

27 августа

Сначала дано время на «фор шопинг», а потом потащили по редакциям газет – «Ланд оф фольк», «Политикен», в последней нам представили работника, набирающего световую рекламу на здании редакции. А когда он на секундочку вышел, у меня появилось дикое искушение набрать слово «Караул!». Но не успел, так как нас повели в редакционную столовую-клуб, где состоялась товарищеская дискуссия-ужин, под кофе и яблочный пирог. Жизнь в Дании и в Советском Союзе, положение и статус журналистов у них и у нас. У них чуть что не так, то сразу демонстрации и протесты: датчане требуют для себя лучшей жизни, А что мы? Писать об этом даже противно.

Вечерний променад по Копенгагену. Мой сосед по номеру отчаянно матерился, как он выразился: весь в соплях и вожделениях. Тысячи женщин в благодатный тёплый августовский вечер прижимались к своим мужчинам, склоняли на их плечи свои белокурые головы, садились к ним на колени, заглядывали в глаза, целовали губы… (три точки, три точки). Словом, «яблони в цвету, какое чудо!..»

Черняк декламировал свои грустные стихи:

 
Неудержимо наступает старость,
И ничего ты толком не успел…
 

28 августа

Автобусом в Северную Зеландию и осмотр «Фредериксборг палас». Летняя резиденция королевы Маргрете II. И, наконец, Эльсинор. Замок «Кронборг кастл», который связан с именем принца Гамлета. Замок мрачный, давящий на психику. Зимой, как рассказывал гид, здесь жутко завывает ветер, бьётся о тёмные своды замка и напоминает вой животных. Гамлет был напуган видением безжизненного трупа:

 
Ты движешься, обезобразив ночь,
В лучах луны и нам, глупцам созданья,
Так страшно сотрясаешь существо
Загадками не нашего охвата.
Скажи: зачем? к чему? Что делать нам?
 

А вечером нас ждал «Тиволи» – местный ЦПКО, и не столько культуры, сколько отдыха и развлечений. Аттракционы, кафе, рестораны, «однорукие бандиты». Но у нас уже не было денег даже на мороженое. Советские журналисты – изгои, люмпены и плебеи…

29 августа

«Пора завязывать с туризмом», – сказал я поутру и стал собирать чемодан. Последняя прогулка по Копенгагену. Аэропорт Каструп. Стюардессы в Ил-62 разительным образом отличались от датчанок и ростом, и цветом лица, и шармом, и размерами. «Наш сайз пошёл!» – вздохнул Черняк и с тоской прильнул к окошку иллюминатора.

30 августа

С утра вместо 40-страничной «Политикен» я достал 4-страничную газету «Правда» и погрузился в донельзя знакомую рубрику «Пьянству – бой!». Вечером вышел на улицу: ничего не изменилось за несколько дней моего западного вояжа. Та же прорва народа, густая, неразличимая масса спешащих и замотанных людей, с сумками, портфелями и авоськами. Лица усталые и злые. Редко-редко кто улыбнётся, да и то по глупости… Ощущение такое, что проснулся и очутился в совершенно другом мире. И небо, и здания, и люди – всё какое-то другое… А был ли Копенгаген? И я легко и привычно влился в общий людской поток…

17 сентября

Отпуск-1976 – от Стокгольма до Смоленска, вниз по шкале туристического отдыха. Сначала зарубежный класс: роскошные автобусы, сверкающие рестораны, мальчики, подхватывающие чемоданы, и беспрерывное мелькание дворцов, статуй и весёлых «читалок» или порносмотрелок. Тебя возят, размещают, кормят… Затем класс рангом ниже. Дом отдыха «Полёт». Чистенький номер. Супы на м. б. и мясные блюда с ж. к., непременная плюшка на полдник. Танцы под баян, спортивный инвентарь под замком, кинокартины через день и пешие прогулки. В Переделкино случайно набрели на сидящего на лавочке Андрея Вознесенского, и он поразил фразой в адрес властей: фашисты!..

Одиннадцать дней роскошного бабьего лета под Москвой и выезд в Смоленск. Гостиничный номер с подтёками на потолке, ржавыми трубами и ужасным запахом. В ресторане табличка «Мест нет»…

Сам Смоленск, расположенный на холмах и оврагах Днепра, – город затрапезный и заштатный. Пыльный, кривой и задымлённый. Едва покидаешь тротуар, как ступаешь, как говорили раньше, в беспуту: лужи, камни, щебень. Все старинные сооружения в жутком состоянии. А сколько вообще снесено!.. Почему мы так варварски относимся к своей истории? На Западе почти вся старинная архитектура сохранена. Нет контраста между старым и новым, а, наоборот, достигнут какой-то плавный, незаметный переход от классики Средневековья до сегодняшнего модерна. А у нас провал…

За один день, 16 сентября, мы обегали и объездили весь центр Смоленска… Интересно, что когда-то здесь в поисках провианта для французской армии метался великий Стендаль. А о многочисленных боях смолян с литовцами и поляками говорить не приходится… Успенский собор, Вознесенский… Древняя надпись: «Город Смоленск славен зело и крепок…»

Хорош уголок усадьбы Игоря Грабаря. Внутри музея полыхает сирень Кустодиева и «Розовая зима» Крымова. Невидимыми глазами смотрит невеста Врубеля Волховна. Светятся зелёные огоньки с полотна Бакста «Дама с кошкой». Странно чарует «Прогулка короля» Александра Бенуа, кубистический пейзаж Лентулова, зловещий закат Рылова, – ну да, 1917 год! Сказочно-лирический Сомов. Две девушки застыли в ожидании чуда на картине «Отдых в лесу»…

И последний позитив Смоленска – круговой парк имени Глинки, известный в народе под названием «Блонье». Всё остальное – негатив: дома, улицы, люди. Какие-то забитые, пришибленные, жалкие, с печатью откровенного провинциализма. Молодёжь, конечно, хорохорится. Носит с вызовом мини-юбки. Пока сюда докатывается крик моды, он уже становится шёпотом прошлого… По сравнению с Западом тут совсем другой мир. Другие проблемы, заботы, тревоги. Иные радости и темы газет. Вот, например, рядовой номер местной молодёжной газеты «Смена» от 16 сентября. Только заголовки: «Время диктует: темп!», «И качество, и количество», «Посвящение в рабочие», «Отдай себе приказ», «Усталость, которая радует». Словом,

 
Вкалывай, энтузиаст,
как сказал Экклезиаст, –
 

как выразился Андрей в поэме «Дама треф». И ещё один газетный заголовок: «Жить высоко и гордо!» Тошнотворный советский пафос… Смоленск ещё раз напомнил Салтыкова-Щедрина: до сих пор бегает по родным полям, пажитям и весям мальчик без штанов и с гордостью говорит: «У нас, брат, шаром покати, да зато занятно…»

И чтобы закрыть тему, цитата из современного критика-патриота Виктора Чалмаева: «Русский народ не мог так легко и безболезненно, как это произошло на Западе, обменять свои большие святыни на чековые книжки, на парламентские „кипятильники“ пустословия, идеалы уютного „железного Миргорода“».

Примечание. Перечёл это в феврале 2010 года и только руками развёл. Глубокий прорицатель Чалмаев, глубокий…

14–17 ноября

В дневник лёг «обзор зрелищ» (господи, и когда успевал печатать разные глупости?). В дневнике 6 плотных страниц, но упомяну лишь кратко. 12 октября с Олей в Моссовете пьеса Азерникова «Возможны варианты», 15 октября с Ще «Трамвай „Желание“» Теннесси Уильямса в Театре Маяковского. Постановка Гончарова. В пьесе жестокость, бессердечие, непонимание, грязь – всё то, что встречается не только в западном мире. Система успеха дифференцирует, расслаивает людей на лидеров и аутсайдеров, и горе тому, кто отстал в жизненной гонке… У нас всё гуще, смазано – социализм не позволяет умереть человеку с голоду. В ролях: Евгений Лазарев (Стэнли Ковальский), Охлупин (Митч), в женских ролях Светлана Немоляева и Мизери.

Кино: «Народный роман» Марио Моничелли (50-летний Уго Тоньяцци и 18-летняя Орнелла Мути), наш «Монолог», в котором больше литературы, чем жизни. А вот «Раба любви» понравилась: какой-то солнечный фильм, несмотря на драматизм событий… Отличный актёрский ансамбль, главные герои – Елена Соловей и Александр Калягин. Провальным оказался фильм «Маяковский смеётся».

По ТВ лучшее было – «Доктор философии» Бронислава Нушича и постановка Басова «Дни Турбиных». 11 ноября показывали вечер Беллы Ахмадулиной. 39 лет – и всё иное:

 
Ни жизни иной, ни наживы не надо, и поздно уже…
 

Поэты любят подводить итоги, хотя зачастую они, кроме горечи, ничего не вызывают. К примеру, Николай Рубцов:

 
О, моя жизнь! На душе не проходит волненье…
Нет, не кляну я мелькнувшую мимо удачу,
Нет, не жалею, что скоро пройдут пароходы.
Что ж я стою у разбитой дороги и плачу?
Плачу о том, что прошли мои лучшие годы…
 

23 ноября

Есть такое выражение «плакать в жилетку». Именно этим и хочется заняться. Пошла унылая, безрадостная полоса: осеннее предзимье. Утром за окном темнотища, вставать в седьмом часу не хочется. Но встаёшь, насилуя себя… Выходишь с работы – вновь темень. Пришёл, поел, немного почитал, послушал радио, одним глазом посмотрел на экран – всё, день сгорел. Усталость валит с ног, а утром опять всё тот же крутёж-вертёж. Как воскликнул Коля Алексеев на встрече 6 ноября у Чижовой: «Да разве это жизнь?!»…

И ещё одна причина, омрачающая настроение: работа. С повышением окладов (с 1 октября у меня 210 рэ) началась вакханалия повышенной требовательности. Все нервничают и дергаются. Председатель Гостелерадио давит на главных редакторов, те – на нас. А в итоге визг, истерика, боятся не только материалов, что пишут, но и заголовков. К примеру, поставили в программу передач комментарий «Во имя людей» (обычный советский стереотип). А наш главный (коридорное прозвище Банан) бросает очки и вопит: «А во имя кого ещё?! Лошадей?!.» И сразу у всех наступает липкий страх. Всё это жутко противно. А тут ещё Бабкен возложил на меня крест – создавать «Радиоэнциклопедию».

1 декабря

Вакханалия на работе продолжается. Атмосфера нервозности, неуверенности и усталости… Хандрит и Щекастик. У неё другое сознание бесцельности её работы, которая ни уму ни сердцу. А ей хочется интересного, яркого, бурлящего (только где оно?), нечто среднее между прыжками Майи Плисецкой и магией успеха Беллы Ахмадулиной. Всё это гены грузинских князей: быть самыми лучшими, самыми красивыми, самыми умными. Быть в центре внимания… Сама Ще это понимает и относится к себе с долей юмора… К сожалению, разговор этот серьёзный, а я печатаю эти строки на работе, урывками и по существу незаконно, тратя на это рабочее время…

Такая жизнь: у всех проблемы. Василий Аксёнов пишет, как американские украинцы задирают русских: «Що ты имеешь в своей кантри? Я имею кару, севен чилдренят, вайф…» И тут же: «Закрой уиндовку, внучка, коулд поймаешь…» И к русским: «А що вы имеете в своей кантре? Ни кары, ни чилдренят, ни возможности поехать в Европу до ветру…»

А вот стоны западного человека, профессора Эбердинского университета Эндрю Ригби, в своей книге он приводит ответ одного из вопросников: «Жизнь в нормальном обществе чертовски бессмысленна… никакого удовольствия… дома как коробки, автомобиль – другая коробка, телевидение – ещё одна… мне кажется, что я схожу с ума, и где обрести вдохновение в царстве всеобщей посредственности и подавления индивидуальности?»

 
Возложите на Время венки,
В этом вечном огне мы сгорели… –
 

надрывается Андрей Вознесенский.

12 декабря

Ездили на Введенское (Немецкое) кладбище. Виктор Шестириков лежит рядом с отцом: Леонид Иосифович Гольбрайх и Виктор Леонидович Шестириков (это чужая фамилия). Отец прожил 51 год, Виктор – 50. Мы были с Хачей и Наташей Дитерихс, младшей сестрой Лены. Она жаловалась: муж пьёт, однажды нашла его в бельевом шкафу… Потом поехали к Хаче и помянули Витю, который, можно сказать, не вписался в советскую жизнь…

19 декабря

А я вписался? «Думаю, пишу, клею, переставляю: умею только то, что умею» – так писал в книге «Тетива» Виктор Шкловский, маститый литературовед (о нём и его друзьях – Тынянове и Эйхенбауме я написал в книге «Золотые перья», 2008).

Читаю тассовки, и сколько уныния на процветающем Западе: «Бог разлюбил нас… Мы растолстели и покрылись прыщами», – грустно признался Джон Апдайк (мой ровесник!) в последнем романе «Месяц безделья». А Вилли Брандт, выступая в Женеве на конгрессе Социалистического интернационала 26 ноября, сказал: «Великие надежды человечества не исполнились ни в Америке, ни в России… Мы давно отказались от утопической идеи создания нового человека. Мы работаем и боремся ради дальнейшего существования человека и человечности».

Ни один советский руководитель никогда не скажет такие слова. А произнесёт что-то надуманное, утопическое, пафосное и фальшивое.

29 декабря

Ездил в центральную глазную поликлинику на ул. Горького. Большая близорукость. Рекомендации: поменьше нагрузки на глаза, поменьше нервотрёпок, побольше гулять и получше питаться… А с питанием почти беда. Пропали шпроты и макаронные изделия, масло подорожало… Ощущается и в Радиокомитете. Сегодня запись за свиными ножками – и люди давились даже не за ножками, а на запись на них.

Народ-чудотворец шутит: голод и блокаду пережили – переживём и изобилие, о котором пишут газеты. И подбадривают: на Западе ещё хуже, новые безработные в ФРГ! А они, эти разнесчастные уволенные с работы, получают в течение 312 дней пособие в размере 68% от заработной платы. Но об этом советские газеты не пишут, можно лишь узнать в текстах для «служебного пользования» да по «вражеским голосам».

31 декабря

К 8 утра, к открытию, поехал в ГУМ. Крик, визг, стоны. Седая женщина, стоявшая вдали от толпы, скорбно сказала: «Во время войны так за хлебом не давились». Ныне давились не за хлебом, а за дефицитными промышленными товарами.

Прощай, 1976 год, ты уходишь в дневники и в воспоминания. Эти слова я записал в дневнике в 14.36 опять же на работе, а вечером дома в 21.35 накатило, и написал стихи об уходящих годах:

 
…И зрелые годы проходят
В угаре, в работе и в хороводе.
И что остаётся? Какая-то малость –
Никчёмная, жалкая, глупая старость…
 

Комментарий спустя 42 года: поторопился я тогда со старостью. Впереди были лихие 90-е и начало XXI века, когда я был на коне, как будённовец в Гражданскую, и лихо рубал материалы. Тогда я не был ещё стариком, а был, выражаясь модным словечком: красавчик!.. (16 февраля 2019 г.)

Творческие итоги

Имеет смысл подвести некоторые итоги. Перефразируя Библию, пропагандой душа не насыщается, она просит чего-то иного. И в истекшем году я увлёкся биографическим жанром. Читал соответствующие книги и из них делал свои субъективные варианты, что впоследствии назову жанром мини-ЖЗЛ. Дайджестирование на свой лад и вкус.

С чужими текстами я поступал, как моя мама. Она мастерски брала старые платья и костюмы, перелицовывала их, переделывала, перешивала (там рюшечки, там складочки, там другие пуговицы, тут сузила, там ушила и т. д.), а в итоге старая вещь смотрелась как новая. Так и я занялся литературным портняжеством. Сначала робко, а потом всё увереннее и мастеровитее. И в итоге выросла целая гора мини-ЖЗЛов. Пытался подсчитать и сбился, кажется, под тысячу: поэты, писатели, философы, художники, композиторы, артисты, режиссёры, политики и т. д. От одной странички до ста, самый большой текст, кажется, о Льве Троцком и о Шекспире. Перечислять бессмысленно, имена рассыпаны по этой книге.

Судя по дневнику, именно 11 марта я испытал тягу к ЖЗЛ. И начал с Ксении Некрасовой, с маленькой, но весьма интересной поэтессы:

 
Я долго жить должна –
Я часть Руси.
Ручьи сосновых смол –
В моей крови…
 

Долго жить не получилось, только 46, умерла в 1958-м. Ксения Некрасова писала примитивно и одновременно почти гениально. «Я полоскала небо в речке…» – одна фраза чего стоит!

После Некрасовой в тот же день взялся за книгу Антонина Валентена «Эль Греко». Удивительный испанский художник. Мыслящий и независимый. Потом нам с женой удалось увидеть его картины в Испании…

Далее Тинторетто. Из той же книги.

На пяти страничках сделал набросок о Фёдоре Сологубе. Поэт Серебряного века с пессимистическим видением мира: «Из мира чахлой нищеты, / Где жёны плакали и дети лепетали, / Я улетал в заоблачные дали / В объятья радостной мечты…»

Советские поэты улетали в коммунистические дали, а Сологуб в свои мрачные:

 
Люди такие презренные,
Дело такое ничтожное,
Мысли – всегда переменные,
Счастье – всегда невозможное…
 

18 сентября 1893 г.

По своей мрачности Сологуб был мне близок, и о нём я писал в дальнейшем не раз.

Две странички сделал о художнике Борисове-Мусатове по монографии Аллы Русаковой. «Живу в мире грёз и фантазий среди берёзовых рощ, задремавших в глубоком сне осенних туманов», – писал Борисов-Мусатов.

14 мая

Крутил книгу Н. Степанова о Велимире Хлебникове. И написал свой маленький вариант в 5 страниц, назвав его этюдом. Гениальный оригинал, который, по собственному признанию, «сорвался с облака». И его удивительные словесные фокусы: «Там, где жили свиристели, / Где качались тихо ели…» В апреле 1917 года Хлебников выступил с воззванием против войн и государств:

 
Падайте в обморок при слове «границы»:
Они пахнут кровью.
 

А 17 мая взялся за французского художника Альбера Марке. Художник-путешественник, который призывал всех вернуться к простоте мировосприятия «человека естественного».

И что удивительно, – я сам удивляюсь, – 23 мая вышла моя программа к матчу чемпионата СССР по футболу между «Динамо» (Москва) и «Динамо» (Минск). Другое письмо, другой язык…

2 июня

Закончил 6 страниц о Михаиле Бакунине. Константин Аксаков приветствовал Бакунина строчками:

 
Добрый путь тебе и слава,
Крестоносец молодой!
 

Бакунин – участник французской революции, желал «торжества польскому восстанию». Считал, что «угнетение Польши – позор для моей страны, а свобода Польши послужит, быть может, началом нашего освобождения».

Конечно, 6 страничек мало, но спустя долгие годы я вернулся к личности Бакунина, и в феврале 2006 года в журнале «Наука и жизнь» был опубликован большой материал – «Бакунин: герой, анархист, бунтарь».

11 июня совсем иная тема: художник эпохи модерна Лев (Леон) Бакст и о книге Ирины Пружан «Бакст» (изд. «Искусство). Из Пружан я сделал свой баклажан, – несколько грубо пошучу. Бакст много ездил по Европе. В 1912 году вернулся в Петербург, и ему, как еврею, предписали в 24 часа покинуть столицу. Бакст писал другу Бенуа: «Жалко снега, жалко Рождества, жалко Россию!..»

30 июня закончил сочинять уже «крупную форму» – 14 страниц – «Почти школьное сочинение на тему: Анна Ахматова».

 
Сжала руки под тёмной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
 

Есть искушение всё перепечатать, но удерживаю себя. Только ахматовские строки:

 
Я вижу всё. Я всё запоминаю…
 

13 июля – прочитал книгу Анри Перрюшо и тут же набросал чуточку Тулуз-Лотрека. Лотрек без устали писал. И пил тоже без устали. Он смеялся: «Надо уметь терпеть самого себя». Алкоголь, сифилис сделали своё дело.

Анри Мари-Раймон де Тулуз Лотрек-Монфа, граф по рождению, умер в сентябре 1901 года, совсем немного не дотянув до пушкинских 37 лет.

Книга Руслана Скрынникова «Иван Грозный» вдохновила меня на создание своего мини-Ивана Грозного, 10 страниц. Кровавый, сумасшедший тиран, но не только…

И ещё одно то ли маленькое исследование, то ли этюд о Шарле Бодлере. Начал писать 6 августа, последняя отпечатка 12-го, 14 стр. И жизнь, и стихи – сплошное содроганье.

 
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают…
 

Цитировать можно долго, но есть строгий ограничитель: объём книги. Поэтому только ещё 4 строки:

 
От поцелуев, от восторгов страстных,
В которых обновляется душа,
Что остаётся – капля слёз напрасных
Да бледный контур в три карандаша…
 

Перевёл с французского В. Левик, кажется, Вильгельм… И я горжусь, что впоследствии вернулся к Бодлеру и написал основательный материал о горьком поэте: «Цветы зла вчера и сегодня» (книга «Поцелуй от Версаче», 1998) – 26 книжных страниц, это уже что-то… О «Цветах зла» Бодлер признавался в одном из писем: в эту «жестокую книгу я вложил всё моё сердце, всю мою нежность, всю мою веру (вывернутую), всю мою ненависть…».

Мне остаётся повторить за Бодлером, что я тоже многое (и не буду уточнять) вложил в эту свою книгу воспоминаний и дневников.

…А сейчас пора переходить к 1977 году. (17 февраля 2019 г.)