Текст книги "О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы"

1952 год – 19/20 лет. Смерть мамы. Аттестат зрелости. Женитьба как спасение утопающего

Дневниковые записи отрывочны, и надо восстанавливать картину того далёкого олимпийского года (крах советских футболистов на Олимпийских играх в Хельсинки). Год оказался роковым и для меня: смерть мамы 14 июня. Жизнь переломилась на «до» и «после».

«До» – жизнь с мамой, ни забот, ни хлопот. Без контроля и опеки. Сплошная мамина любовь. Она так любила выходить со мной на улицу – под ручку с сыном и гордилась, какой он большой и красивый!.. А я, глупый, стеснялся ходить с мамой (ещё подумают: маменькин сын) и вырывал руку. Мама дала мне всё, что могла, а я, к горькому сожалению, дал мало ответной любви и ласки (не я первый и не я последний. Дети, как правило, неблагодарные существа)…

Мама долго болела (но при этом, не уставая, строчила на своей машинке). Последствие контузии в голову во время войны от разбитого окна в доме какой-то знакомой на Чистых прудах. Её преследовали жуткие головные боли. Постоянные вызовы врачей, лекарства, кислородные подушки. И я постоянно бегал по аптекам. И вот роковая развязка. Мама прожила 43 года. Господи, как мало!..

Она предчувствовала свою кончину, и душа её болела за меня, что будет с сыном, школьником, который, так уж сложилось, в 20 лет был просто НИКТО. Книги и стихи не в счёт. А институт, а профессия? О, если бы она прожила подольше, то наверняка гордилась за своего «оболтуса», который в конце концов стал уважаемым человеком: журналистом, писателем, автором многочисленных книг. Но в июне 1952 года ничего этого не было. Не было и намёка на успешное будущее. И тяжесть за судьбу единственного сына придавливала маму…

14 июня я пошёл в школу на экзамен по химии, а к маме приехала племянница Ляля, на руках которой и умерла мама. На экзамене я что-то лепетал, а сердобольная химичка меня даже не слушала (в школе уже знали, что у Ю.Б. в доме произошло несчастье, но никто мне ничего не сказал: побоялись…). Сдав экзамен на четвёрку, мы в привычном трио – я, Курочкин и Чайкин – пошли отметить сданный экзамен и выпили немного вина. Распрощавшись с приятелями, я пошёл домой. Вхожу в коридор 5-го этажа и вижу в конце его, у нашей двери, крышку гроба. Мгновенно понял всё и… потерял сознание. Очнулся, когда надо мною колдовала медсестра…

Тяжёлым было прощание на Ваганьковском кладбище с отпеванием в церкви 18 июня. Родственники – два дяди, два маминых брата, – утешали меня, но никто не предложил конкретной помощи и не дал никаких советов, как жить дальше. И пошёл отсчёт времени «после»: покатилась другая, самостоятельная жизнь, когда пришлось самому думать, вертеться и принимать решения. Как единственному наследнику мне досталась дача в Тайнинке, половину которой я был вынужден продать и на некоторое время защитить себя материально.

Школу я закончил и получил аттестат зрелости, и встал вопрос о поступлении в институт, хотя кто-то из соседей по дому робко посоветовал пойти в техникум при Гознаке (а он был напротив дома) и выучиться на гравёра. Какой гравёр? Только институт, но анкета с записью «сын врага народа» не позволила пойти туда, куда хотел: ВГИК или ГИТИС. Пришлось выбрать вуз попроще: экономический на Зацепе, где, кстати, лаборанткой работала будущая жена. Недобрал один балл (20 из 25). А дальше засветила армия, но идти служить мне не хотелось и даже пугало. Решил проболтаться год и вновь поступать в августе 1953 года, повторяя «только в вуз», как мантру. Наверное, это была ошибочная ставка. Лучше бы поискать какую-нибудь работу, но никто не подсказал, не посоветовал, не помог. Сам я пребывал в некоторой растерянности и громыхал в стихах, подражая Маяковскому, критикуя обывателей, которые «без взлётов фантазий и смелых дерзаний», ходят на премьеры, курят «Казбек» и имеют «жену с шёлковой блузкой» (чем не угодила шёлковая блузка?):

 
По-вашему, это и есть человек?
По-моему, только моллюски…
 

А дальше в стихотворении я сравнивал себя с овцой, которую остригли и «выжгли дотла сердечные тигли». И в конце крик:

 
Сегодня души моей химеры
Предсмертный бросили, как вызов, крик!!!
 

Стихотворение длинное, написано в период декабря 1952 – января 1953 года (а в это время я был уже женат, бросившись головой в омут). Ну, а крик воплотил художник Эдвард Мунк, его вопиющий холст «Крик» я увидел значительно позднее.

Итак, тонущий корабль оказался без помощи. Одни только сигналы SOS. А где девочки, подруги? С Наташей Пушкарёвой как-то не спелось, любовь выкипела до дна, и мы тихо расстались. «Ундина» рядом, но она была явно не ровня мне. Появилась Мила Тимофеева, вроде бы любовь, но это из серии любви ради любви (о ней в главе «Девочки»). Ещё одна «кандидатка в фаворитки» (определение Игоря Северянина) – Алиса Тарасова, студентка иняза и, кажется, дочь генерала из органов. Мы с ней познакомились в конце 1951 года, гуляя по аллее вдоль Морозовской больницы на Мытной улице. Она была начитанна и звала меня коротким именем «Ю». Когда умерла мама, я ей сообщил об этом, она рассказала своей маме, и та пригласила меня на пару дней приехать к ним на дачу. Я поехал и был там обласкан, почувствовал настоящий семейный уют. Это были два дня, как облачко в небе, лёгкое и приятное. Мы с Алей гоняли на велосипедах, целовались и изливали душу друг перед другом.

Спустя какой-то короткий промежуток времени уже в Москве, в Мароновском переулке около парка Горького, мы зачем-то зашли в её дом (родители на даче), и там состоялась гамлетовское «быть или не быть». Я посадил её на стул, стоял около и горячо её целовал, она горячо откликалась, однако мою попытку предпринять нечто решающее она отклонила. Я выпалил: «Выходи за меня замуж!» Она ответила: «Милый Ю, мне ещё рано…» Отказ, отлуп – понимай, как знаешь.

Действительно, а ей это было зачем?! Она – генеральская дочь, ей надо закончить институт, делать карьеру, а создавать молодую семью да ещё с перспективой получить ребёнка, и что, конец всем планам? А кто, собственно, жених, кто он и что? Милый, приятный, обходительный, но ведь этого недостаточно… Короче, по старому романсу: он был титулярный советник, она – генеральская дочь. Социальная несовместимость. «Она прогнала его прочь». А тут не титулярный советник, а молодой человек, не подошедший даже к двери какого-нибудь департамента. Хотя если бы она согласилась, то был бы возможен вариант, когда генерал-отец за уши вытащил меня из воды на благополучный берег. Но вариант не состоялся.

Знаки внимания в школе оказывала мне завуч, она же и историчка, но тут меня пугала возрастная разница. И тогда я обратил уже сам внимание на одну из учениц класса – приведу только инициалы Г.В. Я ей очень нравился и сделал выбор в её пользу. Роковой выбор. Во всех смыслах неудачный. Я не годился в мужья ни по какой статье, но и выбранная женщина, хотя и была старше меня на один год (20 и 21), но тоже оказалась неспособной сопротивляться бушующим волнам жизни. И получалось под романс Вертинского:

 
Пей, моя девочка, пей, моя милая,
Это плохое вино.
Оба мы нищие, оба унылые,
Счастья нам не дано.
Нас обманули, нас ложью опутали,
Нас заставляли любить…
 

Эти слова Вертинский написал в 1917 году, в Одессе. В год революции. Если говорить о нас, то она любила, а я заставлял себя любить, чтобы сохранить тепло в семье. Счастье отсутствовало. Была только видимость. Имитация.

Официальный брак был зарегистрирован 28 сентября (через три с половиною месяца после смерти мамы). И удивительным образом продержался почти 15 лет, до августа 1967 года. «Каждое супружество – мезальянс», – утверждал австрийский писатель Карл Краус, а уж этот был абсолютным мезальянсом, по всем статьям мы были разными: по темпераменту, по знаниям, по отношению к миру. Совпадение было одно: неумение вести быт и хозяйство. Всё было кое-как. А рождение ребёнка лишь усугубило положение. Но что об этом? Это прошумело и прошло…

А в конце 1952 года в один из дней звонок в дверь. Открываю – на пороге Алиса Тарасова, генеральская дочь, с ярко накрашенными губами. Почему? Зачем? Как вызов или приманка? Сказала, что хочет со мной прояснить отношения. Я с грустью в ответ: поезд ушёл… А мог и сказать, что коней на переправе не меняют. А я как раз был в состоянии переправы в новую жизнь.

На этом точка (январь 2019 г.), и перейдём к сохранившимся листочкам дневника, что я записывал именно тогда.

* * *

1 января

Встреча Нового года и новый любовный сюжет: Мила Тимофеева. «Она отдалась без упрёка, / Она целовала без слов…» (Бальмонт).

«Всякий мыслящий человек знает, что жизнь – неразрешимая загадка; остальные тешатся вздорными выдумками да ещё попусту волнуются и выходят из себя…» (Драйзер, роман «Финансист»).

И вспомню Блока:

 
Или устал ты до времени,
Просишь забвения могил,
Сын утомлённого племени,
Чуждый воинственных сил?..
 

Комментарий. Воинственных сил как раз и не было. Была сплошная рефлексия. Хотя поставил себе целью совет Джона Голсуорси: «Чувства – это змеи, которых надо держать в банках с притёртыми пробками», – совету этому так и не последовал. И писал какие-то женские жалостливые стихи:

 
Ах, вот судьба! Ужель ты мне
Готовишь только слёзы и мученья,
Чтоб, к подушке прижимаясь в тишине,
Не мог найти себе я утешенья?..
 

И что я один такой, который терзался мыслями и чувствами? Бельтов из книги Герцена «Кто виноват?» признавался:

«Ну, как тяжело всё это, право, если б вперёд говорили условия, мало нашлось бы дураков, которые решились бы жить».

Снова рассуждения, воспоминания, причитания, а где конкретные записи из дневника?

29 февраля

Новости такие: получил два письма от Милы и Чонка. Милино: «Здравствуй… Я очень тоскую по тебе и поэтому не могу заниматься даже. Решила написать, может, станет легче. А о чём писать, не знаю… Хочется посмотреть в твои глаза, прочесть в них „люблю“ и положить голову тебе на грудь…»

(А далее в дневнике выписки из Максима Горького):

«…Вспоминая о евреях, чувствуешь себя опозоренным. Хотя лично я, за всю жизнь мою, вероятно, не сделал ничего плохого людям этой изумительно стойкой расы, а всё-таки при встрече с евреем тотчас вспоминаешь о племенном родстве своём с изуверской сектой антисемитов и о своей ответственности за идиотизм соплеменников… Не больше ли „человека“ в семите, чем в антисемите?..»

Ремарка. Моя голова была забита не только любовью, волновало и многое другое… (21 января 2019 г.)

Начало марта (даты нет – листы уничтожены)

Захожу к «Нехаевой», она – неистощимый поставщик книг. Читаю «Визу времени» Эренбурга и прочитал «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921). Сколько ума, остроумия, блеска, скептицизма и меткости…

«Когда весь сад давно обследован, – он говорил, – тщетно ходить по дорожкам с глубокомысленным видом и ботаническим атласом. Только резвясь, прыгая без толку по клумбам, думая о недополученном поцелуе или о сливочном креме, можно случайно натолкнуться на ещё неизвестный цветок…»

«Как ни была возвышенна и заманчива любовь в произведениях всех лучших писателей, как ни были сладки пухлые губки Нюры, многое заставило его призадуматься. Нюра не Стеша и не Маруня, у неё отец и прочее, значит – жениться. Но Нюра не Беатриче, у неё нет жажды божественного и священного бунта. Значит – служба, пелёнки. Главное дети – разве можно читать Ницше или Шопенгауэра, когда младенец пищит рядом?..» (Илья Эренбург. «Хулио Хуренито»).

Март (без даты)

Люблю статистику. С марта прошлого года по март нынешнего года в кино просмотрел 33 кинофильма, причём три картины – «Яника», «Артисты цирка» и «Моё сокровище» – по два раза. Среди картин понравились: «Маленькая мама», «Мечта», «Девушка моей мечты», «Вратарь», «Первый бал», «Под небом Сицилии», «Боксёры», «Котовский», «Петер».

За три месяца 1952 года сыграл 79 шахматных партий: 44 победы, 8 ничьих и 27 поражений. А в 1951 году была сыграна аж 631 партия!

За два месяца 1952 года прочитал 24 книги: несколько томов Горького, Козьму Пруткова, по одному тому Байрона, Брюсова и Маяковского, избранное Мицкевича, ещё Хафиз, Петефи, Саади, сборники Ахматовой и Цветаевой, «Виргинцы» Теккерея, ещё Эренбург и даже сборник «Маркс и Энгельс об искусстве».

18 марта

Снова выпал снег и кругом всё бело. Видно, весна-то ещё будет не скоро. Настроение так себе…

(И опять уничтоженные листы. После женитьбы пришлось ликвидировать многие страницы, ибо в них было много описаний встреч с разными девушками и пришлось «подчищать» жизнь. Пропали страницы, связанные со смертью мамы…)

19 марта

Круглая дата – 20 лет – 2 марта пролетела как-то кувырком, а поэтому, встретив Андрея Захарова, толстяка с аккордеоном, затащил к себе, благо был один, и тут же появились Горанский с Усом и с девочками. И мы, конечно, оторвались. Захаров угостил нас популярными западными мелодиями: «Конанногеф, конанногеф… Александер бэнц регтайм», «Венгерским танго» и прочими музыкальными яствами. И я лихо оттанцевал.

24 марта

Уже совсем иное: провёл несколько часов в доме-музее Маяковского, обложился книгами, читал и выписывал: «Пепел» Андрея Белого, стихи Брюсова, Асеева, «Жизнь с Маяковским» Василия Каменского и др. Почти пиршество.

Вставка в дневник

Который я не вёл, а выделенная под дневник общая тетрадь № 20 заполнена перечнем прочитанных книг и записью сыгранных шахматных партий с собственными комментариями. Разброс книг поражает, чего только не читал и каких авторов: тут и «Обрыв» Гончарова, и «Жизнь во мгле» Митчелла Уилсона, и Тургенев с «Асей» и «Первой любовью», и Батюшков, Денис Давыдов, Дельвиг, Языков, Бодлер, Верхарн и даже Аветик Исаакян:

 
Душа – перелётная бедная птица
Со сломанным бурей крылом.
А дождь без конца, и в пути ни крупицы,
И тьма впереди и в былом…
 

Перевод Пастернака… Ну, и всякие цитаты, чтобы намотать себе на ус: «Не учился я как следует, да и проклятая славянская распущенность берёт своё…» (Тургенев).

В мае-июне выпускные экзамены и, очевидно, было не до дневника, да и те, страницы что были, оказались вырванные (любовные подробности?). А 14 июня страшный день: смерть мамы. И молчание на страницах…

17 июля

После 34-дневного перерыва (с 12 июня) я вновь возвращаюсь к своей излюбленной писанине, как любила выражаться моя мама… В сердце сосущая и томящая боль. В голове какая-то идиотская пустота, такая же в карманах. При ощутительных зовах голодного желудка начинается новая жизнь. Я крепко стискиваю зубы и становлюсь на это вертящееся колесо жизни…

 
У двери Богатства я долго стучал:
К ногам моим грош из окошка упал…
 

Фридрих Рюккерт, немецкий поэт

Без даты

Продолжаю ходить в кино, смотреть футбольные матчи и читать книги. Среди прочитанного: «Жизнь Клима Самгина» Горького, «Успех» Фейхтвангера, «Король Лир» и «Укрощение строптивой» Шекспира, «Люди с чистой совестью» Вершигоры и «Судебные речи» Вышинского…

28 сентября

Брак с Г.В. И в этот же день две футбольные сенсации: московские клубы «Динамо» и «Спартак» дружно проиграли на своём поле киевлянам и железнодорожникам с одинаковым счётом 0:3. Разгром. Катастрофа. Уж не знак ли небес?..

30 ноября

Ободряющий стих:

 
Что нам деньги?!
В них ли счастье?
Мы без денег проживём –
Лишь бы только вдруг несчастье
Не повадилось к нам в дом…
 
 
…Что нам деньги?
В них ли счастье?
Деньги только лишь багаж.
Покупать на них бы сласти –
Вот моя была бы блажь.
 
 
Нет, шучу я, но, конечно,
В деньгах есть, пожалуй, толк:
Можно быстро и успешно
Возвратить соседке долг.
 

2 декабря

Ещё одно стихотворение. Вот начало: «Милый город потонул в сугробах. / На деревьях сказочный наряд. / Щёки у прохожих словно сдобы / Нарумянены и горят…»

И концовка:

 
Ново то, что я хожу по снегу,
Всё ищу и всё хочу найти.
Но напрасно. Нет нигде ночлега.
Так же одиноко на пути.
 

Реплика. И это написал молодой муж при молодой жене? А где счастье? Где покой и умиротворённость в душе?.. (21 января 2019 г.)

7 декабря

Попытка перевода. Киплинг – «Six serving men»:

 
Шесть честных слуг есть у меня,
Они всё знают, как никто,
Их имена: «что», «где», «когда»
И «почему», и «как» и «кто»…
 

И концовка про девушку, у которой не шесть слуг, а:

 
Миллион «как», два миллиона «где»
И «почему» миллионов семь.
 

Но это всего лишь попытка: переводчика из меня не вышло. 1952 год – это сплошные терзания («миллион терзаний»), раздумья и думы. Как там у Тараса Шевченко:

 
Думы мои, думы мои,
Лихо мэни с вами!..
 

Далее в дневнике записаны прочитанные стихи: Лермонтов, Михаил Михайлов, Фридрих Рюккерт, Вероника Тушнова и др.

Не о работе и о заработке думал «мальчик», а всё продолжал бродить по поэтическим садам и чащам. Плюс футбол, кино. «Судьбу солдата в Америке» смотрел 3 раза.

Такое впечатление, что 20-летний Ю.Б. не только читал книги, писал стихи, играл в шахматы, ходил на футбол, встречался с девушками, но и как-то справлялся с бытовыми проблемами. Десятый класс позади. Аттестат зрелости в кармане. И что дальше? Пожалуй, логично перебить ход хроники вставной главой «Девочки», как некую черту под молодыми годами, под безбашенной юностью.

Вставная глава: Девочки, как вишенки на торте «Воспоминаний»

 
Мы жили, любили, искали, встречали,
Чтоб верить и плакать, чтоб славить и клясть…
Но радостных встреч нам досталась – едва ли
Десятая часть!..
 

Валерий Брюсов

 
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!..
…Мария – дай!..
 

Владимир Маяковский.

«Облако в штанах». 1915 г.

 
Луч луны упал на ваш портрет.
Милый друг давно забытых лет…
 

Из репертуара Леонида Утёсова

 
Блондинки, брюнетки, шатенки,
Я с грустью на вас погляжу…
 

Из песни Аркадия Северного

Времена меняются, и книги отражают эти изменения. Целомудренная классическая русская литература и патриотическая советская игнорировали плотскую сторону любви. Только вот Бунин смутил всех своими «Тёмными аллеями». В советские времена на первом месте стояли Любовь к Родине и самоотверженный труд во имя строительства коммунизма. Даже в фильмах, когда показывали постель, то в ней герой под одеялом лежал в наглухо застёгнутых брюках и был рядом с любимой женщиной бесполым и бесстрастным. Да и пели о том, что «Первым делом, первым делом – самолёты. Ну, а девушки? А девушки – потом…» И помните рявк одной советской женщины на телемосте СССР – США: «В Советском Союзе секса нет!»

Был-был, отважная ударница труда и глупая жертва пропаганды. Но как бы подпольно, и детей находили аисты отнюдь не в кустах. И помните первые кинопрорывы в этой запретной теме? «Маленькая Вера», «Интердевочка»… Но рухнул Советский Союз, а с ним рухнули цензура и все запреты. И выяснилось, как объявил шукшинский герой: «Народ к разврату готов!..» Телевидение последних десятилетий довершило дело и растоптало последние остатки общественной морали. Бесконечные откровенные до безобразия шоу: кто, с кем, когда, за какие деньги, а кто отец? И необходимо делать анализы на ДНК. Жуть как захватывает!..

Лично у меня свой опыт по этой части, и попробую кое-что вспомнить, без физиологических подробностей, прикрывшись романтическим флёром, да и поэты помогут (как же без них?). Желание Маяковского «Дай!» Константин Симонов облёк в театральную мизансцену:

 
Пусть три шага ты мне позволишь взглядом:
Шаг к двери – заперта,
Шаг к лампочке – темно,
И шаг к тебе, чтоб быть с тобою рядом…
 

А одна поэтесса послесимоновской поры добавила важную деталь:

 
Что в имени тебе моём?
Ты оцени груди объём…
 

Нина Краснова: «Неважно нам, какой в стране режим, / А важно то, что мы с тобой лежим». Сталинское время – не сталинское, хрен с ним! Мы молоды, и нам хорошо!..

Но это всё маленькая прелюдия. Пора приступить к воспоминаниям и персонам. К девочкам. И сразу вспоминается старший Аркадий Вайнер, который, когда снимался сериал «Академия любви» на «Дарьял-ТВ», всегда меня спрашивал: «А какие сегодня будут девочки?»

Прости меня, Господи, в мои молодые годы их было так много, что всех и не упомнишь. Пожалуй, первая была Софочка в детском саду НКВД, дочка какого-то офицера госбезопасности. Она мне нравилась, и я её поцеловал. В 6 лет – неплохое начало. Потом в первом и втором классе, когда было ещё совместное обучение, я питал интерес не к маленьким одноклассницам, а к более развитым пионервожатым и с ними водил «дружбу». На первых порах я всегда выбирал девочек старше себя. Сначала это были старшеклассницы, затем и студентки, которые не подозревали, что имеют дело всего лишь со школьником, правда, с высоким (относительно, 175 см), и симпатичным, а может даже, и красивеньким.

Параллельно встречам я подковывал себя теоретически, читая не только Мопассана и Стефана Цвейга, но и запрещённый «Половой вопрос» Августа Фореля.

Резанули строки Сергея Есенина из поэмы «Чёрный человек»:

 
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, –
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою…
 

Рассуждать о любви, теоретизировать – увлекательное дело, можно продолжать и дальше, но по Александру Галичу: «А из зала кричат: „Давай подробности!“» Придётся уважить любопытных.

Знакомых девочек было много и по парку Горького – любимое место для гуляния, – и по разным танцверандам и площадкам. Из девочек первой «плеяды», пожалуй, можно выделить двух: в Тайнинке сельскую учительницу младших классов Веру. Представьте: мне 15 лет, и мы с юной девой, стоя у дачного забора, под льющимся светом луны, нежно целуемся. Какая сладость! Одна платоника и ничего более. Или уже в Москве, в Георгиевском переулке, за улицей Горького, вечером допоздна сидели с пухленькой Леной, тесно прижавшись друг к другу. Я разглагольствовал о любви Ромео и Джульетты, а она покорно слушала все эти любовные небылицы и, наверное, думала: «А мальчик какой-то странный». Эти два эпизода среди прочих других почему-то особенно запомнились.

Первые крепости не очень охранялись, но для их штурма у меня не находилось решительности и отваги.

Первая крепость – Римма С. держала свои ворота открытыми; пожалуйста, воин, входи!.. Мне было 16, ей 20 лет, она работала на парфюмерной фабрике «Новая заря» напротив наших корпусов в Арсентьевском переулке. Я встречал её у ворот после вечерней смены, пахнущую духами и пудрой, и провожал до дома в конце Тульской улицы, за железнодорожными линиями. Подъездная любовь без всякой романтики. Миниатюрная фигурка, сияющие голубые глаза, блондинка, была покорена мной сразу: таких интеллигентных мальчиков до меня у неё ещё не было, и это ей, кажется, льстило.

То было не любовью, а всего лишь любовная связь в чистом виде и длилась несколько лет: встречались и у меня дома, и у неё, когда не было посторонних свидетелей, и в чужих квартирах. Сначала «Ундина» – так я её звал в своём дневнике, – ни на что не претендовала, кроме внимания и ласки, а потом ей захотелось большего. Я категорически возражал, тогда она стала меня шантажировать и грозила отравиться, – я выбил из её рук однажды стакан с непонятной жидкостью. Как тут не вспомнить Маяковского и его стих «Маруся отравилась»:

 
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен:
«Ужасное мещанство –
семейный этот плен»…
 

Параллельно с «Ундиной» я встречался с другими девочками и далеко не девочками, но время от времени возвращался к Римме: она была удобна и всегда «под рукой». Разошлись окончательно, кажется, в 1951 году. Спустя чуть ли не 30 лет, когда я стал уже писателем, она вдруг позвонила по телефону и попросила меня. «Кто вы?» – спросила Ще. «Я его тайна», – ответила она. Я взял трубку и услышал её голос: хорошо бы встретиться, я одна, пережила и похоронила двух мужей… Я ответил твёрдо: «Нет! Встречаться не следует ни в коем случае, лучше остаться в памяти друг друга молодыми. Сериал давно закончен!..»

В конце 40-х – начале 60-х годов было несколько историй из «нашего двора». Соседка с 4-го этажа Ира Ю., прозванная мною «Пантерой». Темпераментная особа, впоследствии ставшая эстрадной певицей. В истории с ней никаких сантиментов, один физиологический интерес. Нас застукала любопытная соседка из её квартиры, которая была коммунальной. Я ждал скандала, но его не последовало. Мать Иры и моя мама находились в приятельских отношениях и, очевидно, порешили: ну, случилось, но это лучше между своими, чем между чужими. Без скандала всё покатилось и дальше…

В соседнем корпусе жила некая Наташа по прозвищу или по фамилии Перчик, из писательского клана, чуть ли не Самуила Маршака. Раскованная евреечка, без тормозов. Всё началось с того, что она пришла ко мне в гости и попросила поставить чайник, я вышел на нашу кухню-прихожую, а когда вернулся, застал женщину с перцем уже полностью раздетой и раскинувшейся на диване в соблазнительной позе. Белизна тела и груди по Северянину: «здесь не груди, а дюшес» (сорт южных плодов).

Завихрились отношения, она часто приглашала к себе и предлагала брать почитать книги на выбор из своей большой библиотеки. У меня библиотеки не было, и книги становились приманкой охотницы за наслаждениями. Я звал Наташу «Нехаевой» по имени одной из героинь «Жизни Клима Самгина». С ней был связан один разгульный эпизод. Наташа попросила меня как компаньона отметить её день рождения в одном из лучших ресторанов Москвы и вручила для этого большую сумму денег. Мы поехали и загуляли, как дореволюционные московские купчики. Крепко выпили и понаслаждались разными блюдами и деликатесами. А уходя, я затребовал от официанта принести любимые конфеты «Мишка косолапый». Принесли целую вазу конфет (не меньше килограмма). Я рассовал все конфеты по карманам, и мы, довольные, навеселе отчалили в сторону Замоскворечья. Потом этот эпизод послужил поводом для заголовка в «АиФ» – «Два кило „Мишек“ из ресторана „Савой“», так в еженедельнике было представлено одно из первых описаний жизни Ю.Б.

С «Нехаевой» был связан ещё один момент из жизни, когда она пригласила меня и Игоря Горанского в одно из подмосковных лесничеств, где она снимала дом, и там мы лихо провели время. А затем наши пути с ней резко разошлись: я женился, завёл семью, поступил в институт, а Наташа что-то стала болеть и как-то опускаться, платя по счетам за свою явно беспутную жизнь.

Однажды она меня укорила, что я не так, как надо, поступил с её подругой Леной (Лена широкая). Я оправдывался: «Но она сказала мне „нет“». На что Наташа ответила: «Её „нет“ означало „да“, глупый ты человек!..» Потом с этой Леной я исправил свою ошибку и записал на свой счёт ещё одну победу, хотя до Казановы мне было ещё далеко…

Так как мама несколько раз уезжала к отцу в Сибирь в безуспешных попытках наладить свою семейную жизнь, я вовсю пользовался свободной квартирой. На жаргоне тех лет у меня была своя «хата», в которой побывала не одна «юбка». Одни только сидели на коленях и пили нектар губ, другие чётко понимали свою функцию.

В 1950-м студент Архитектурного института Виктор Шерешевский приходил на мою «хату» со своей любовницей и с какой-то подругой для хозяина. Что скрывать: было и такое. Но ту старую свою «испорченность» я оставил глубоко в прошлом. Какой-то поэт сравнил женщин с поездами: «а бабы – это электрички». Промчались, просвистели. «Одна ушла – дождись другой». Я не ждал, они сами как-то являлись, возникали из воздуха…

Возможно, промчавшаяся электричка – это образ интересный. Но у читателя может возникнуть вопрос: а была ли любовь? Была и только в юные годы одна: Наташа Пушкарёва, моя ровесница, зелёные с синевой глаза, плотная шатенка с косами. Лаборантка, а потом студентка Института востоковедения. Мы сразу понравились друг другу, как познакомились на майском вечере её института 26 апреля 1950 года (нам по 18). Джаз играл весь вечер, всю ночь и до утра. Мы танцевали и гуляли по началу сквера (тогда он был) сразу за Белорусским вокзалом на Ленинградке. Наутро пришёл домой, немного поспал и написал восторженные строки:

 
Она! Она!.. Глаза и руки,
И косы толстые, и зубок ровный ряд,
Долой печали, одиночество и муки,
Я вновь оденусь в радостный наряд!..
 

Строки беспомощные, но чувства были настоящие, переполнившие душу. Мы стали встречаться и провели вместе три праздника: май и ноябрь 1950 года и встретили новый, 1951-й. Основное место встреч – бесконечные Лучевые просеки парка Сокольники.

Влюблённость и встречи потянули за собой цикл стихов, который я так и озаглавил «Любовь». Чувства переполняли меня: «Вновь стала жизнь чудесной и прекрасной…» И далее много чего. «О, этот миг, не уходи!..» Цитировать дальше не имеет смысла: то была настоящая юная любовь или затяжная болезнь влюблённости? Но это было нечто другое в отличие от отношений с другими «девочками». Но, увы, не всё было гладко: столкнулись разные характеры, и мы то и дело сталкивались по любым поводам. Ссорились, обижались, дулись друг на друга. Словом, любовь с препятствиями, как бег с барьерами. Я хотел полного слияния с любимой девушкой, она ограничивалась объятиями и поцелуями. И возник конфликт, даже есть точная дата из оставшихся записей.

24 сентября 1951 года у меня дома осталась на ночь «Ундина», а на следующий день приехала Наташа. Дозированные ласки, и вдруг звонок в дверь: я подумал, что вернулась «Ундина», и стал судорожно думать, что делать. Дверь не открыл, выпил для храбрости водки и рассказал Наташе, что у меня есть другая для sex appeal («зов пола»). Грандиозная, почти мхатовская сцена, и Наташа уходит. Полный разрыв? Нет, она неожиданно пришла 13 октября и позволила себе некую вольность, расстегнула пуговички на блузке и обнажила грудь. По строчкам Пастернака, цитирую по памяти: «Грудь под поцелуи, как под рукомойник…» Но только грудь…

Однако что-то надломилось, и наши отношения, напряжение и накал пошли на убыль. А смерть мамы совсем перевернула мою жизнь. А вскоре и женился – ни о какой Наташе не могло быть и речи. Мы встретились с Пушкарёвой, когда работал уже на радио, встречу организовал Горанский. Она служила в бюро обслуживания гостиницы «Националь» и на полчаса вышла со мною на Манежную площадь. И оказалось, что говорить нам не о чем. Камин потух, и лица наши не освещались огнём. «Всё прошло, как всё проходит. / И простились мы неловко…» – это уже Северянин. А через несколько лет я узнал, что Наташу сгубила смертельная болезнь. Мне её очень жалко до сих пор. По-человечески…

А тем временем в 1951 году на футбольном поле (или на любовном?) появилась замена: десятиклассница из москворецкой окрестности Мила Т. Симпатичная, плотная, синеглазая. Она, как говорится, запала на меня, я – на неё. А у неё к тому же был козырь: в её карманах постоянно находились дорогие шоколадные конфеты, что для меня, как сластёны, было сплошное удовольствие. И снова вихрь, самум, тайфун, цунами и прочие катаклизмы любовного увлечения. И встречи, да ещё обмен любовными посланиями (кто сегодня пишет любовные письма? Только короткие SMS).