Текст книги "Образование будущего. Университетский миф и структура мнений об образовании XXI века"

Россия становится (и должна стать как можно скорее) билинговой страной. Кто не владеет английским будет терпеть заниженные оценки на рынке жизни и труда. В любой области – трудовой, интеллектуальной, политической, и даже в области общения.

А почему нельзя было написать проще: «Пусть английский язык станет вторым государственным языком». Уже сейчас русский текст без Интернета читать почти невозможно, так как многих слов в словарях нет.

Это самая понятная и простая тема. На рынке труда люди с английским получают больше возможностей. Это престижный язык доступа к всемирной науке и культуре. Тем самым не владеющие английским оказываются в некотором роде людьми второсортными. Точнее, всё больше людей, которые готовы считать знание английского необходимым признаком культурного человека.

В этом смысле английский замещает в новой демократической культуре – классику. В прежней массовой и элитарной культуре символический капитал культурного человека заключался в знании классики. И прежде всего потому, что все окружающие малокультурные признавали, что хорошо знать классику – это престижно, это правильно, это образец культуры. А сейчас иерархии классики рассыпались, общего фонда книг или картин, которые должен знать каждый, нет. Вместо этого выступает английский язык, про который, как раньше про классику, считается, что им владеть правильно и престижно.

Английский становится новой классикой. Причём не новой классической литературой: с литературой на английском происходит то же, что и с другими литературами, такое же обесценение классики – а сам язык, владение им становится тем культурным признаком, который маркирует человека, принадлежащего… нет слова. К элите – может быть, не все согласятся. Но по смыслу – к ней. Знание английского относит человека к первому сорту владения современной культурой, незнание – заставляет подбирать оправдания и объяснения, отчего он смеет претендовать на первосортность, не зная английского.

Возникает то, что люди называют «новый билингвизм», хотя это не билингвизм. Напомню, билингвизм – это владение двумя языками. Например, в стране имеют хождение два языка, и человек выучивает в США английский и испанский. Или в Бельгии фламандский и французский.

Диглоссия – применение людьми двух языков, по-разному функционально означенных в коммуникативных ситуациях, различно применяемых, один язык считается высоким, другой – низким. Когда-то на Руси была ситуация диглоссии, церковнославянский был высоким языком, а русский – низким.

С английским языком в России возникает ситуация именно диглоссии, как когда-то, в XVIII веке, с французским. Английский становится языком культурного и делового общения, маркирует особенный, цивилизованный, культурно более высокий образ жизни и доступ к передовым технологиям и научным открытиям. Это – выгодный язык, он полезен в жизни, и знающие его это сознают, а что важнее – это признают не знающие английского.

Так что для граждан России английский – язык второй, выученный, который знают, конечно, намного хуже русского и знают не так чтобы многие. Но он в то же время – первый, престижный, элитный. Только элита эта уже совсем иного характера, чем элита массового общества индустриальной эпохи.

Четыре важных непреходящих фактора усугубляют необходимость достижения нашими детьми компетентности в математике и естественных науках:

1. большая скорость изменений как во всё более взаимозависимой глобальной экономике, так и в трудовом пространстве США, требующая широких математических и естественно-научных знаний и навыков;

2. наши граждане нуждаются в математических и естественно-научных знаниях для решения своих повседневных потребностей;

3. математика и естественные науки неразрывно связаны с интересами национальной безопасности и

4. глубокая внутренняя ценность математики и естественно-научного знания является определяющей для нашей повседневной жизни, нашей истории и культуры. Математика и естественные науки – это первичный источник непрерывного знания и прогресса нашей цивилизации.

за годы домашней учебы моих детей в средней школе я так ничего в литературе и не поняла, хотя потратила на это много времени

Слова мне малопонятные, поэтому я ничего не запомнила. Думаю, что ничего сложного, но мне, математику, все это кажется китайской грамотой и сокровенным знанием.

Вы гуманитарии как-то непонятливы (не обижайтесь, обижать никого не собираюсь). Речь идет о степени сложности учебных дисциплин, а Вы переводите на степень важности учебных предметов. Это бессмысленный спор. Рочным наукам России (Союзе) всегда учили лучше, а вот с гуманитарным образованием туговато.

Честно говоря, я всегда думала о литературоведении, что это как бы глупость. Оно и убирает развлечение от чтения.

Разговоры об образовании характеризуются противопоставлением гуманитарных наук и точных, прежде всего – математики (рис. 10). Участники обвиняют друг друга в фундаментальном непонимании происходящего, связанным с профессиональными деформациями. Обвинения суровы и разнообразны. Насколько можно понять, «гуманитарии» по мнению «математиков» не способны к точному мышлению, строгой логике, они слишком многословны, расплывчаты и неточны в деталях, так что их тексты просто непригодны для чтения. Напротив, «математики» по мнению «гуманитариев» не обладают системным мышлением, не способны соотносить сложно скоординированные блоки знаний и ограничиваются упрощёнными подходами, из-за чего не видят картину в целом, так что их тексты, перегруженные ненужными дедукциями, можно не читать.

Эти разговоры и обвинения происходят между теми, кто обсуждает факты нового мышления детей.

Конечно, многие вообще не считают, что происходит что-то новое, они уверены, что всё осталось по-старому, только участники немного разболтались и потому не получается достигать прежних результатов. Но те, кто соглашаются, что происходит что-то новое – что прежние способы передачи знаний, организации уроков в самом деле не работают, дети не обладают теми способностями и умениями, которые ранее считались естественными, но обладают другими – такие согласные видеть новое между собой очень ссорятся при описании причин этой новизны.

В целом – при том, что тема весьма сырая, изобилует взаимными обвинениями и непониманием, картина возникает следующая.

Пожалуй, большинство сходится на том, что мышление у детей становится более «математическим» – в том смысле, что они хуже воспринимают связи (те связи, которые казались естественными раньше) между явлениями и действуют так, будто каждое явление изолировано. Сюда относятся и указания на клиповость, и на то, что в случае неудачи можно переиграть, начать с начала и ничего не потерять. Это умение мыслительно оперировать множеством изолированных настроек, каждая из которых меняет какой-то один параметр и не сказывается на других.

Это ни в коем случае не подразумевает какую-то особенную способность к математике и точным наукам. Это скорее «компьютерность», чем «математич-ность» – но в рамках ссоры между «математиками» и «гуманитариями» многим кажется, что это ближе к математике, дети стали менее способны воспринимать «литературу» и сложные гуманитарные тексты.

Между тем, многие приводимые примеры говорят не столько о «новых способностях», сколько об изменившихся реалиях, изменениях бытовой обстановки. Например, учительница может в качестве примера «неумения понимать» привести пример: первоклашки, когда учитель им говорит «отступите две клеточки» – переворачивают две страницы. Самые простые слова понимаются неверно, и там, где в прежние годы это было техническое замечание для облегчения коммуникации – само это техническое требование «отступить две клеточки» становится предметом подробных пояснений.

Понятно, что прежде дети часто сталкивались с бумагой в клеточку, рисовали на ней, видели, как с ней обращаются другие. Дети, растущие рядом с компьютерами, на которых работают взрослые, в безбумажной среде – просто не понимают того, что кажется людям старшего поколения естественно выделяемым элементом внешнего мира.

Можно надеяться, что такого рода накладки пройдут сами собой – со сменой поколения учителей придут те, которые живут в той же бытовой среде, что и ученики, и тоже обладают плохим почерком, не понимают клетчатой бумаги и охотнее пишут на планшете.

Однако кроме забавных ошибок, связанных с «антропологической» разницей между бытом, привычным учителям и ученикам, есть и более серьёзные изменения. Привычка к действиям в псевдодискретной среде кнопок и настроек создаёт иные культурные ожидания, чем привычка к жизни в среде разговоров или среде текстов, или среде механических устройств. Конечно, такие изменения не раз бывали в истории и каждый раз создавались способы преподавать знания новыми методами в новых условиях. Но, может быть, сейчас как раз такое время.

Если дети не могут верно решить задачу, потому что не дочитывают до конца её условия, или потому, что не очень хорошо умеют читать – имеет смысл изменить способы преподавания и обращения с детьми.

понять что-то свое – это одно, но никто не захочет «раздеваться» перед незнакомым человеком – учителем, это слишком интимное и… ммм… неназываемое.

Оказалось, это сегодня обычное явление – сегодняшние старшеклассники стесняются чтения, особенно если речь идет о «золотой полке», то есть книгах, на которых выросли несколько поколений их предков.

Неутешительная статистика, рисующая апокалиптическую картину массового отказа от книги, строится в основном на опросах самих детей и их родителей. Она не учитывает знакомого социологам явления: отвечая на вопрос исследователя, люди часто не говорят о тех явлениях своей жизни, которых стесняются.

«Очень немногие мои сверстники согласны носить клеймо «ботаника», а общественное мнение создает стереотип, что книги читают только «ботаники». Какой там Пастернак, когда есть «В контакте»!

чтение художественной литературы в подростковой среде сегодня часто воспринимается как слабость, как некое старомодное чудачество.

Это очень занятное место. Выявилась новая культурная складка, раньше её вроде бы не было.

В современной визуальной культуре место стыда – самое стыдное и маленькое. Хоть попу покажи, хоть ушами виляй – никого не удивишь. И люди в основном мало чего стесняются. Тем более замечательно на этом фоне выглядит новая культура стыда.

Оказывается, искреннее изложение своих мыслей в тексте – стыдно, это интимное дело. XX век был культурой много пишущих интеллигентов, которые столько всего понаписали, что стыда там и совсем не найти, бумага всё стерпит.

А теперь интеллигенция подвымерла, культура изменилась на новую грамотность (она же – новая неграмотность), стала в большей степени визуальной – и текст приобретает новые функции. Теперь сказать-то и показать можно всё, хоть ролик на ютубе вешай про свои интимные приключения, чего там такого, все всё видели. А вот искреннее и серьёзное изложение своих мыслей, внутренних идей – штука важная, просто так, учителю в сочинении это писать неудобно, это пишут под замком и показывают только близким людям.

По мере развития того, что наскоро называют «постмодернизмом» и уменьшением цены печатного слова – возникает и новое явление: особенная ценность слова серьёзного, искреннего, за которое стоит сам автор, всем собой. Это и написать страшно и трудно, и показать несколько неудобно. Как выложить в сети фотографию близкого человека: любой прохожий может обматерить, нехорошо.

* * *

В последних разделах мы рассматривали новый этап революции Гутенберга – приходят новые технические средства, и культура людей изменяется, а вместе с культурой меняются привычки и типы поведения. Исследовать новое, возникающее трудно – оно ещё не полностью проявилось. Новая культура перемешана со старой, ещё нет плотного слоя носителей, не устоялись стереотипы. Многие методы исследования дают сбой – иной эффект и статистикой не зацепишь.

Исследуя мнения, конечно, не узнаешь, какое именно будущее на пороге. Зато можно узнать, что думают сами люди про своё будущее, каким оно им кажется. И мы получили при обсуждении образования и чтения много высказываний, относящихся к (возможному) будущему, каким оно представляется людям. И понятно, что если нечто множеству людей представляется реальным, то реальность этого «нечта» усиливается.

И мы видим, какая складывается картина. Исчезновение «бумажного Гуттенберга», редукция книг в маргинальные ниши подарочных изданий. Расширение дигитальных технологий на все виды текстов. Иные типы чтения, новое отношение к тексту и многое другое, что выше было перечислено.

Одни изменения всем уже понятны и многократно описаны – например, замена бумажных СМИ цифровыми. Об этом уже написаны монографии специалистами по развитию медиа, и тут мнения людей показывают лишь, что это видят не только специалисты, это стало массовым убеждением и совсем не является неожиданностью. А другие эффекты – например, стыд перед серьёзным текстом – едва ли можно было угадать, если не обнаружить этого в сложении мнений.

Рассматривая эти новые технологии, мы обнаруживаем новые связи. Если мы зададим вопрос: что связано с образованием? – простая логика ответит: со школой связано высшее образование, после школы – институт. Но по логике устройства социальных институтов у школы не так сильны связи с вузом, как со многими иными институтами. Школа очень сильно связана с родителями, которые несут ответственность за детей. А высшее образование – во многом уже выбор самостоятельного человека. Высшее образование в умах людей слабо связано со школой. Это проявляется в том, что при запросе на слово «образование» мы находим разговоры, где говорится о школьном образовании и практически не говорится о высшем. То есть высшее, – это, конечно, образование, но это более узкая и специальная тема, а вот школа – это самая сердцевина того, что обсуждают в связи со словом «образование». А что же прямее связано со школьным образованием? СМИ, интернет, видеопродукция, игры.

Это – темы, сопутствующие обсуждению школьного образования. Это – новая образовательная среда: оказывается, сейчас мало смысла обсуждать проблемы школы в видах дальнейшего обучения в вузе – это такая узкая специальная тема, а настоящее обсуждение связывает школу с этими новыми медиа, с тем, чем наполнена информационная среда общества, с тем, что приносят игры.

Отдельная тема – как учить детей, как давать образование в мире, где Гутенберг сменил свой наряд. Тут очень деликатная тема, попробуем пояснить её. Итак, у нас нет данных, доказывающих, что у людей появились новые культурные особенности, соответствующие воспитанию в условиях цифровых и визуальных технологией – может быть, такие данные есть у других исследователей, у профессиональных психологов или нейрофизиологов, но анализ мнений в блогах таких доказательств не даёт. Но у нас есть иное: у нас есть в руках материя всеобщих убеждений, – то, что называют общественным мнением. Попросту говоря, мы можем узнать, что же думают родители о своих детях, как они о них рассуждают.

Если многие родители в самом деле убеждены, что появилось новое поколение, что дети в большинстве своем стали хуже понимать тексты и лучше – видеоролики, что появилась новая культура – уже одно это убеждение само по себе меняет реальность. В этом смысле не важно, как влияют на человека новые технические средства, мы можем принять это влияние за нулевое – всё равно родители, думая соответствующим образом, замечают симптомы у своих детей и нечто предпринимают. Что-то делают, чему-то дополнительно учат, что-то легче прощают, машут рукой, плачут, корят, высказывают свои подозрения чадам. Дети узнают и чувствуют ожидания, они в курсе мнений об их развитии – в общем, мнения, конечно, представляют собой реальность, причём реальность очень активную и действенную.

И далее можно решать. Можно изучать, в самом ли деле можно обнаружить влияние новых технологий на образование и изменение культуры людей. Или можно считать эти изменения в основном фантазиями – то есть, попросту говоря, теми самыми мнениями, которые мы и выявляем. И тогда можно с ними соглашаться, или бороться и развенчивать, или учитывать в своих построениях об образовании – но игнорировать их не удастся, а значит, их следует знать.

Тут расположена большая дырка в общественных убеждениях и знаниях. Обычное мнение устроено довольно просто. Люди – чистые доски, в них, как в мешки, загружаются знания, на уроках учат тому, что сказано в названии урока. Математика учит математике, русский язык учит русскому языку, и всё просто. Это в самом деле просто, но бывают сложные задачи. Кроме знаний, которые передаются непосредственно, согласно названию урока, есть косвенные влияния.

Например, в младшей школе учат писать, начиная с палочек. Это представляется ненужным упражнением, данью каким-то замшелым традициям, не имеющим оснований в современной технологической жизни, где вообще-то не очень надо уметь писать от руки, а уж обладать хорошим почерком и писать палочки – вообще бред.

Однако дело устроено иначе. Среди людей есть значительный процент дисграфиков, которые не могут на равных со всеми обучаться чтению и письму, у них затруднены навыки письма. Такие дети будут отставать, многое, что у других не вызывает затруднений, будет им даваться труднее, они будут задерживать весь класс. Таких детей довольно много – более 10 %. Возможно, на дисграфию влияют и другие навыки, которые можно назвать видеонавыками и которые сейчас развиваются очень рано. Писание прописей, палочек, является почти бессмысленным, если рассматривать его изолированно. Писание палочек – это начальная стадия обучения искусству каллиграфии, но каллиграфии в школе не учат, это считается ненужным, так что и начальные стадии обучения не нужны. Но писание палочек лечит дисграфию. Для большинства детей эти занятия бесполезны, но для части – и существенной части – нужны, это позволяет им впоследствии не отставать, учиться писать вместе со всеми. Но это лечение дисграфии действенно, если оно предваряет обучение письму. Если детей учат писать и читать дома до школы, без палочек, это лечение дисграфии значительно ослабляется.

Косвенные корректирующие и развивающие влияния предметов почти неизвестны тем, кто обсуждает школьные программы. Об этом вообще мало известно. Например, в XIX веке существовало мнение, что изучение латыни в школе помогает развивать логическое мышление, латынь – это такой особый язык, который способствует внутреннему пониманию логики. Изучение латыни тогда приобретает совсем иной смысл – дело не в изучении «иностранного языка», а в развитии логического мышления. Тут можно бы говорить, что логику развивает математика, и это совсем уже отдельная тема. Наскоро закрывая её, можно сказать, что дело обстоит совсем наоборот. Математика хорошо усваивается теми, у кого развито логическое мышление (и не только оно), сама математика не учит логике – она её предполагает. А латынь именно развивает умение мыслить логически. Как палочки помогают некоторым малоспособным к письму людям скорректировать их неспособность и писать нормально, хотя им никогда не придётся писать палочки. Так латынь помогает многим людям научиться думать логически – хотя им никогда не придётся после школы говорить на латыни.

Это касается прежних навыков, о значении которых можно что-то узнать, потому что о них знали в прошлом. Можно хотя бы предположить, где искать такие нестандартные связи – и потом проверять, в самом ли деле такая связь есть, при всей затруднительности применения статистических процедур к образованию.

Но мы ничего не знаем о новых навыках. Сейчас дети используют множество практик, которые не изучены, потому что сами практики только что появились. В точности не известно, какое влияние оказывают на человека видеоигры. Мелкая моторика, связанная с письмом, те тонкие движения пальцев, которыми мы пишем ручкой – связны с речью, с артикуляцией, это связанные умения, умение писать несколько помогает умению артикулированно говорить. А кнопочная и мышевая моторика – иные, очень быстрые, очень тонкие движения пальцев, жмущих на кнопки мобильника или управляющие мышью и джойстиком – на что они влияют? Как сказывается чтение с экрана – не на глазах, не на зрении, а на мыслительных, интеллектуальных привычках? Как связано умение играть в компьютерные игры – и интеллектуальные навыки?

Мы не знаем. Ходят слухи, разной степени кошмарности, но ведь слухи скорее фиксируют ожидания, это совсем иной предмет. Хорошо бы знать, с какими навыками дети сейчас приходят в школу. Какие навыки у них развиваются ускоренно в результате интенсификации практик, с которыми они сталкиваются независимо от школы. Всем ясно, что если ребёнок запоем читает хорошую литературу без всяких школьных заданий, это некоторым образом связано с его школьными успехами. А если он запоем играет в игры на компьютере – как это сказывается?

Надо было бы провести отдельное исследование мнений о новых навыках культуры, о том, как изменяются люди – по мнению людей. В этом самопишущемся фантастическом романе, который по мере написания становится реальностью, мы можем что-нибудь поменять, только приняв условия игры – войдя в круг разговаривающих и начав обмениваться мнениями. Разоблачая, не соглашаясь, доказывая, аргументируя и предлагая новые методы воспитания и образования.

Но в данном случае мы ограничены задачей – наш вопрос об образовании и чтении литературы привел нас к неожиданному повороту, к рассмотрению мнений о новых умениях людей и складывающихся культурных привычках, но теперь уводит дальше.

Обратимся к базовому умению цивилизации, умению читать. Всё последующее образование строится на этом умении. И детей хотелось бы не просто научить читать, не только научить техническому навыку. Технически умение читать – это медленное чтение, с проговариванием про себя и шевелением губами. Чтобы читать быстро, гладко, овладеть высшими умениями, чтобы уметь проглядывать текст, полубессознательно ловить, что там сказано, пролистывать страницами и улавливать содержание – для этого надо любить читать. По крайней мере хотеть. И потому многие озабочены развитием у детей любви к чтению, это частая тема родительских и педагогических рассуждений. Однако в этом месте не всё так гладко.