Текст книги "Helter Skelter. Правда о Чарли Мэнсоне"

Часть 8
Пожары в ваших городах

Мистер и миссис Америка! Вы ошибаетесь. Я не Царь иудейский и не лидер культа хиппи. Я только то, что вы из меня сделали, и этот безумец, пес, дьявол, убийца, изверг, прокаженный – лишь отражение вашего общества…

Чем бы ни окончилось сумасшествие, которое вы называете справедливым судом в традициях христианского правосудия, знайте одно: внутренним зрением я вижу, как мои мысли разжигают пожары в ваших городах.

Заявление, распространенное Чарльзом Мэнсоном после признания его виновным в убийствах Тейт – Лабианка

26 января– 17 марта 1971 года

Во время второй фазы процесса перед присяжными был поставлен единственный вопрос: следует ли назначить подсудимым наказание в виде пожизненного заключения или смертной казни? Во внимание теперь могли приниматься смягчающие обстоятельства, социальная среда, чистосердечное раскаяние и вероятность исправления.

Чтобы не затягивать процесс и тем самым не рисковать ожесточением присяжных, я вызвал только двоих свидетелей – офицера Томаса Драйнена и Бернарда «Толстозада» Кроуи.

Драйнен показал, что в 1966 году, при аресте Сьюзен Аткинс за городской чертой Стейтона, штат Орегон, при ней был найден пистолет 25-го калибра.

– Я спросил у мисс Аткинс, что она собиралась делать с этим оружием, – вспоминал Драйнен, – и она ответила: будь у нее такая возможность, она бы выстрелила и убила меня.

Показания Драйнена доказывали, что в сердце Сьюзен Аткинс убийство поселилось еще до ее встречи с Мэнсоном.

– Размеры пистолетика совсем небольшие, он кажется игрушечным, правда? – пытался убедить Драйнена Шинь на перекрестном допросе.

– Только не мне, – возразил полицейский.

Кроуи описал, как поздним вечером 1 июля 1969 года Чарли выстрелил в него и ушел, сочтя его мертвым, – то есть Мэнсон вполне был способен совершать убийства самостоятельно.

Когда 1 февраля я закончил излагать доводы Народа по поводу наказания, защита вызвала своих первых свидетелей, родителей Кэти – Джозефа и Дороти Кренвинкль.

Джозеф Кренвинкль описал свою дочь как «совершенно нормальную девочку, очень послушную». Она состояла в орнитологическом обществе «Синие птицы», организации герлскаутов «Лагерный костер», религиозном «Ордене дочерей Иова» и Одюбонском обществе любителей природы, заботилась о животных, пела в церковном хоре, рассказал мистер Кренвинкль. Хоть и не была отличницей, но всегда получала хорошие оценки по предметам, которые ей нравились. Проучилась один семестр в колледже Спринг-Хилл, иезуитском учебном заведении в Мобайле, а потом перебралась обратно в Лос-Анджелес и поселилась у сестры.

Кренвинкли развелись, когда Патриции было семнадцать. Ее отец уверял, что развод был мирным; они с женой расстались друзьями и до сих пор поддерживают хорошие отношения.

И все же год спустя, когда Патриции стукнуло восемнадцать, она бросила семью и работу, чтобы присоединиться к Мэнсону.

Дороти Кренвинкль сказала о дочери:

– Она скорее сделает больно себе, чем какому-то другому живому существу. Я всегда буду любить мою доченьку, и никому не удастся убедить меня, что она могла совершить нечто ужасное или жестокое.

Фитцджеральд также хотел представить в качестве вещественных доказательств письма Кренвинкль различным людям, включая отца и священника из Спринг-Хилла. Я мог бы «завернуть» такие вещдоки, стоило только выразить протест, но я не стал возражать. Справедливость в данном случае была важнее технических неровностей. Речь шла о том, приговорят ли девушку к смерти, и решать должны были присяжные, а не я. Делая столь серьезный выбор, они имеют право знать всю доступную информацию – даже ту, которая совсем не относится к делу. Фитцджеральд вздохнул одновременно с облегчением и благодарностью, когда я пропустил эти письма.

Кейт провел перекрестный допрос Джейн Ван Хоутен, матери Лесли. Позднее он рассказал мне, что ее отец не захотел выступать в суде, но тоже стоял за дочь горой. Будучи, как и Кренвинкли, в разводе, Ван Хоутены остались верны дочери.

По словам миссис Ван Хоутен, Лесли была озорной девочкой с чудесным чувством юмора. Она росла вместе со старшим братом и сводными братом и сестрой помладше: корейскими сиротами, которых усыновили Ван Хоутены.

Когда Лесли исполнилось четырнадцать, ее родители стали жить порознь, а затем и развелись, что сильно сказалось на девочке. Вскоре Лесли влюбилась в юношу старше себя, Бобби Мэкки, забеременела и сделала аборт. Затем она впервые попробовала ЛСД, после чего принимала кислоту минимум раз, а часто и все три раза в неделю[128]128
  Патриция Кренвинкль также впервые приняла ЛСД еще до знакомства с Мэнсоном. Страдавшая в юности от избыточного веса, она начала принимать диетические пилюли с четырнадцати лет, а затем попробовала барбитураты, мескалин и ЛСД, которые ей приносила ныне покойная сестра Чарлин, так и не избавившаяся от героиновой зависимости. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Лесли одолела два первых курса старшей школы в Монровии, где слыла красавицей. Сдать экзамены для поступления на третий курс ей, однако, не удалось. Разочарованная отказом, она сбежала с Мэкки в Хейт-Эшбери, но тамошние нравы ее скорее напугали, и Лесли вернулась домой, чтобы окончить школу и годичные курсы секретарей. Мэкки тем временем примкнул к Братству самопознания, религиозной группе изучения йоги. Пытаясь продлить отношения с ним, Лесли стала монахиней-послушницей, отвергнув наркотики и секс, но продержалась там примерно восемь месяцев, после чего порвала и с йогой, и с Мэкки.

Миссис Ван Хоутен не давала показаний о дальнейшем периоде в жизни Лесли; возможно, она сама практически ничего о нем не знала. Из бесед со свидетелями я выяснил, что Лесли сторицей вернула себе упущенное за месяцы воздержания. Бывшей монашке не терпелось перепробовать всё, будь то наркотики или встречи по объявлениям из раздела «Ищу сексуального партнера» в «Лос-Анджелес фри пресс». Один давний друг говорил, что перестал видеться с Лесли, поскольку она стала слишком уж дерганная.

Несколько месяцев Лесли провела в коммуне в Северной Калифорнии. Там она и повстречала Бобби Бьюсолейла, у которого уже имелась собственная свита из Цыганки и девушки по имени Гейл. Лесли тут же стала частью «любовного четырехугольника». Гейл, впрочем, отличалась ревнивым нравом, и ссоры возникали практически постоянно. Первой не выдержала Цыганка, уехав жить на ранчо Спана, а скоро за ней последовала и Лесли, примкнув к Мэнсону. Ей было девятнадцать.

Примерно тогда же Лесли позвонила матери и сообщила, что решила бросить ее и больше с ней не общаться. Когда я слушал показания родителей убийц, меня не отпускала мысль, что они стали такими же жертвами своих детей, как и родственники убитых.

Решение защиты вызвать родителей подсудимых первыми свидетелями стало серьезной тактической ошибкой со стороны адвокатов. Показания и мольбы отцов и матерей вызвали сострадание у каждого из присутствовавших в зале суда, и лучше было пригласить родителей в самом конце выступления защиты, как раз перед тем, как присяжные уйдут на совещание. На деле же об их словах практически забыли ко времени выступления последнего из свидетелей защиты.

Шинь вообще не стал вызывать свидетелей в поддержку Сьюзен Аткинс. Ее отец, как рассказал мне сам Дэйи, не хотел иметь с дочерью ничего общего. Он жаждал лишь одного: придушить Мэнсона.

Канарек тоже воздержался от приглашения матери Чарльза Мэнсона в суд. Ее разыскал репортер «Лос-Анджелес таймс» в небольшом городке на северо-западном побережье. Вторично вышедшая замуж и сменившая фамилию, она заявила, что россказни Чарли о его несчастливом, полном лишений детстве – сплошные выдумки, и прибавила: «Он был испорченным, избалованным ребенком».

Вместо нее Канарек вызвал Сэмюэля Барретта, офицера, надзиравшего за условно освобожденным Мэнсоном. Однако он выступил очень вяло, даже не сумев назвать точный год знакомства с Чарли и меру его наказания: мол, он не в силах упомнить каждого поднадзорного, потому что их у него 150 человек. И все же Барретт упорно сводил к минимуму серьезность обвинений, предъявленных Мэнсону до убийств. Причина вполне очевидна: в противном случае возникал вопрос, отчего же надзирающий офицер не потребовал пересмотра меры наказания для условно освобожденного. Мэнсон тесно общался с бывшими заключенными, известными полиции наркоманами и несовершеннолетними девочками. Он не сообщил офицеру Барретту свой новый адрес, не особенно старался найти работу, постоянно лгал о своих занятиях. На протяжении первого полугодия одного только 1969 года его обвиняли, помимо всего прочего, в сговоре с целью угона автомобилей, хранении наркотиков, изнасиловании, склонении несовершеннолетней к преступлению.

Во время перерыва ко мне в коридоре подошел один из журналистов.

– С ума сойти, Винс, – посетовал он. – Тебе не приходило в голову, что если бы Барретт подал рапорт о проступках Мэнсона, скажем, в апреле 1969 года, то Шэрон и все остальные до сих пор были бы живы?

Я отказался комментировать, сославшись на приказ об ограничении гласности. Но это действительно меня мучило.

Далее парад лжесвидетелей открыла Пискля.

Линетта Элис Фромм, двадцать два года, показала, что происходит из прекрасно обеспеченной семьи инженера-конструктора самолетов. Когда ей было семнадцать лет, отец пинками выгнал ее из дому.

– И я оказалась в Венисе, – рассказывала девушка, – сидела на тротуаре и плакала, когда проходивший мимо человек спросил: «Твой отец выкинул тебя из дому, верно?» И это был Чарли.

Пискля особенно напирала на то, что встретила Мэнсона раньше любой другой из девушек, за исключением, разве что, Мэри Бруннер.

Расспрашивая ее о «Семье», Фитцджеральд поинтересовался:

– У вас был лидер?

– Нет, мы болтались сами по себе. Значит, никакого лидера, и все же:

– Чарли был нашим отцом, и он… объяснял нам разные вещи.

Чарли якобы ничем не отличался от остальных, но:

– Я забиралась в уголок и сидела там, читая книжку, а он проходил мимо и говорил мне, что написано в книге… А еще он читал наши мысли… Он всегда был счастлив, всегда… Иногда он зайдет в ванную, чтобы причесаться, и там сразу собирается целая толпа, потому что с ним всегда интересно.

Пискля с большим трудом могла отречься от истин, преподанных ей хозяином и повелителем. Заявив:

– Я никогда не слышала, чтобы Чарли произносил слова «Helter Skelter», – она тут же пояснила: – Там речь идет об эволюции, о балансе сил, черные поднимаются на самый верх, как и должно случиться.

Собрав совет у судейского стола, Олдер отметил:

– Все, что она говорит, идет только во вред подсудимым.

Я объяснил Олдеру свою позицию:

– Если суд удивляется, почему я не протестую, то вот вам ответ: на мой взгляд, ее показания льют воду на мельницу обвинения.

Показания Пискли были настолько полезны для нас, что в перекрестном допросе не было нужды. Среди вопросов, которые я собирался задать Линетте, был и тот, который уже задал Канарек:

– Считали ли вы Чарльза Мэнсона Иисусом Христом?

Пискля помолчала немного, прежде чем ответить. Уподобится ли она апостолу, отрекшемуся от Иисуса? По-видимому, она решила хранить верность Чарли:

– По-моему, первые христиане в пещерах и лесах были кучей детишек, которые просто жили – без чувства вины, без стыдливости; они могли сбросить одежды и просто валяться на солнышке… И я понимаю Иисуса Христа как человека, пришедшего в мир от женщины, которая не знала, кем был отец ее ребенка.

Пискля лгала меньше всех прочих членов «Семьи», дававших показания, и ее выступление стало столь сокрушительным для стороны защиты, что дальше Фитцджеральд позволил действовать другим адвокатам.

Кейт вызвал Бренду Макканн (Нэнси Лору Питман) девятнадцати лет. Внешне вполне миловидная, она оставила впечатление хитрой, злобной девчонки, до краев наполненной враждебностью, которая так и рвалась наружу.

Ее отец проектировал системы наведения ракет в Пентагоне и тоже выгнал дочь из дому, когда ей было шестнадцать. Бывшая ученица школы в Голливуде, так и не добравшаяся до выпускных экзаменов, она уверила присяжных, что никакой «Семьи» не существует, а Чарли вообще не был лидером, а только заботился о других.

При этом выступление Бренды (как, впрочем, и Пискли, и других девушек, которые еще не успели появиться в зале суда) однозначно подтвердило, что весь ее мирок вращался вокруг одной лишь оси:

– Чарли мог опуститься на корточки, и вокруг него тут же собирались животные, ослики, койоты, всякие другие зверушки… А однажды он погладил гремучую змею.

Кроме того, отвечая на задаваемые Канареком вопросы, Бренда пыталась очернить Линду Касабьян:

– Она без конца глотала ЛСД… принимала «фен»… Линда была без ума от Текса, всюду за ним таскалась…

На перекрестном допросе я спросил у Бренды:

– Отдали бы вы свою жизнь за Чарли, если бы он попросил об этом?

– Да, отдала бы.

– Согласились бы вы солгать под присягой ради Чарльза Мэнсона? – Нет, я говорила бы только правду, – не моргнув глазом, соврала она.

– Значит, вы согласны умереть за него, но не солгать в этом зале? То есть ложь под присягой для вас важнее смерти, Бренда? – переспросил я, и ей пришлось сказать:

– Я не отношусь к смерти так уж серьезно.

Все девицы Чарли описывали собственные семьи с упорным антагонизмом. Сандра Гуд, например, заявила, что ее отец, биржевой маклер, отказался от нее – но не упомянула, что это произошло лишь после того, как он выслал дочери тысячи долларов, а Мэнсон засыпал его угрозами, требуя еще денег.

Допустим, Чарли перерезал участникам «Семьи» пуповину, но одновременно он свивал другие узы, накрепко приковывая девушек к себе. Это было ясно видно на протяжении их выступлений. Воспевая «волшебные силы» Мэнсона, Сэнди превзошла даже Писклю и Бренду. Поведав байку, как Чарли подышал на мертвую птичку и оживил ее, она добавила:

– Я верю, что его голос мог бы разнести на куски это здание…

Однажды он закричал, и стекло в окне разлетелось вдребезги.

Благодаря ей же присяжные узнали и о пикете, выставленном «Семьей» на перекрестке Темпл и Бродвея. Сэнди рассказывала об их тамошней жизни с большим чувством:

– Из-за смога практически вообще никогда не видно неба. Люди постоянно роются в земле, каждый день у них какой-то новый проект, там без конца что-то ремонтируют, выдирают куски земли и засовывают туда что-нибудь другое, обычно цементное. Там творится настоящее безумие. И чем больше времени я провожу на перекрестке, тем яснее я чувствую этот «X». Я X-ключена оттуда.

Когда я отказался задавать Сэнди свои вопросы, она злобно выплюнула:

– Почему вы ничего не хотите спросить у меня?

– Потому, что вы не сказали ничего вразрез нашим обвинениям, Сэнди, – ответил я. – Напротив, вы помогли мне.

Вообще-то я ждал, что Сэнди заявит, будто Мэнсона даже не было на ранчо Спана на момент совершения убийств. Когда она промолчала, я понял: защита отказалась от мысли использовать тактику алиби. Значит, адвокаты приняли другое решение. Но какое? Это мне еще предстояло выяснить.

Во время второй фазы процесса Мэнсону и трем подсудимым девушкам было разрешено вернуться в зал суда. Они вели себя куда тише и послушнее прежнего, словно до них наконец дошло: этот «театр», как охарактеризовала процесс Кренвинкль, может стоить им жизни. Во время показаний Пискли и других девушек-мэнсониток их лидер глубокомысленно поглядывал на них, теребя козлиную бородку, словно подтверждая: да, все так и было.

На свидетельницах были их лучшие наряды, надетые специально для суда. Всем присутствующим было очевидно, что они горды и счастливы оказаться здесь и постараться помочь Чарли.

По лицам присяжных блуждало одно общее выражение: недоверие. Почти никто даже не вел записей. Подозреваю, всех мучил ужасающий контраст: на месте свидетеля девушки одна за другой рассуждали о любви, музыке и детишках, но представители той же группы выбирались из логова и зверски убивали людей. Для «Семьи», как бы жутко это ни звучало, не существовало никакого противоречия, никакого конфликта между любовью и убийством!

К 4 февраля по задаваемым Канареком вопросам я окончательно уверился, что Мэнсон не собирается давать показания. Для меня это было самое большое разочарование по ходу всего процесса: мне так и не представилась возможность разбить Чарли на перекрестном допросе.

В тот же день мы узнали, что Чарльз «Текс» Уотсон вернулся в Лос-Анджелес и признан способным присутствовать на суде.

Всего через три дня после своего появления в Атаскадеро Уотсон перестал отказываться от пищи. Еще через месяц один из обследовавших его психиатров написал: «В настоящее время не наблюдается никаких признаков неестественного поведения пациента, если не считать его молчания, которое имеет разумную, логически выверенную основу». Другой врач отметил чуть позднее: «Проведенные психологические тесты дали разрозненную картину реакций, не соответствующую какой-либо известной форме душевного заболевания…» Короче говоря, Текс симулировал. Свидетельства врачей могли мне пригодиться в дальнейшем, если Уотсон попробует заявить о невменяемости на своем процессе, который должен был начаться сразу после нынешних заседаний.

Наибольший эффект из свидетелей защиты произвела Кэтрин Шер (она же Цыганка). В свои двадцать восемь она была старшей участницей женского крыла «Семьи» и могла похвастать самым любопытным прошлым.

Цыганка родилась в Париже в 1942 году в семье венгерского скрипача и беженки немецко-еврейского происхождения. Оба родителя Кэтрин, участники французского Сопротивления, покончили с собой во время войны. В восемь лет девочку удочерила американская семья и привезла в США. Страдавшая от рака приемная мать Кэтрин совершила самоубийство, когда девушке было шестнадцать лет. Приемный отец, психолог по роду занятий, совершенно ослеп. Цыганка заботилась о нем, пока тот не женился повторно, тогда она и покинула родительский дом.

Выпускница средней школы в Голливуде, она три года посещала колледж; вышла замуж; год спустя развелась. С раннего детства виртуозно игравшая на скрипке, Цыганка обладала замечательно красивым голосом и хорошо пела, что помогло ей получить эпизодические роли во множестве фильмов. На съемках одного из них, в каньоне Топанга, она встретила Бобби Бьюсолейла, у которого тоже была второстепенная роль. Они стали неразлучны и отныне скитались вместе. Примерно два месяца спустя Бьюсолейл познакомил Кэтрин с Чарльзом Мэнсоном. С ее стороны это была любовь с первого взгляда, но она продолжала путешествовать по Калифорнии в гареме Бьюсолейла еще полгода, прежде чем перебралась жить на ранчо Спана. Вливаясь в «Семью», Цыганка назвалась убежденной коммунисткой, но уже очень скоро Мэнсону удалось уверить ее, что догма, проповедуемая им самим, является истиной в последней инстанции. Пол Уоткинс рассказывал мне, что из всех девушек Мэнсона Цыганка любила Чарли сильнее прочих.

Она оказалась и самой красноречивой свидетельницей защиты. Но даже и тогда, выражая свои мысли яснее, чем все прочие, Цыганка порой «соскальзывала» с накатанной колеи.

– Всем нам вынесен один и тот же приговор, – заявила она присяжным. – Все мы сидим в газовой камере – здесь, в Лос-Анджелесе, только мы умираем медленно. Воздух понемногу изгоняется из каждого города. Скоро совсем не останется ни воздуха, ни воды; даже наша еда отравлена. Пища, которую мы едим, убивает нас. Скоро не останется чистого клочка земли, не останется деревьев. Человек, и в особенности белый человек, уничтожает эту землю. Но это не мысли Чарльза Мэнсона, это я сама так думаю, – быстро поправилась она.

В первый день своего пребывания в зале суда Цыганка пыталась, хоть и безуспешно, опровергнуть различные моменты прозвучавших на суде показаний. Так, стараясь объяснить инцидент в доме на заднем дворе ранчо, она заявила, что Лесли часто выезжала куда-то и крала у людей вещи. Кроме того, Цыганка объявила, что Линда сама предложила стянуть 5 тысяч долларов у своего знакомого и сама же оставила дочь на попечение «Семьи», потому что не желала нянчиться с Таней.

И лишь на второй день дачи показаний, во время повторного допроса, сразу после ее разговора с Канареком, Цыганка вдруг предложила альтернативный мотив убийств, сфабрикованный с целью очистить Мэнсона от какого бы то ни было участия в преступлениях.

Цыганка заявила, что это Линда Касабьян, а вовсе не Чарльз Мэнсон, задумала убийства Тейт – Лабианка. Якобы Линда была по уши влюблена в Бобби Бьюсолейла, и когда его арестовали за убийство Хинмана, Касабьян предложила совершить другие убийства, похожие на первое, – чтобы полиция, сопоставив обстоятельства и зная, что Бобби находился в заключении во время новых убийств, отпустила бы его на свободу.

Мотив «убийств под копирку» сам по себе не стал сюрпризом. Еще Аарон Стовитц, давая интервью журналу «Роллинг стоун», называл его в качестве одного из возможных. Эта версия была ущербна только в одном смысле: она не соответствовала истине. Но в отчаянной попытке обелить Мэнсона и подвергнуть сомнению мотив Helter Skelter свидетели защиты, начиная с Цыганки, с новой силой начали фабриковать показания.

Сценарий, созданный их запоздало разгулявшимся воображением, был прозрачным и топорно сработанным.

Цыганка заявила, что вечером 8 августа 1969 года Линда открыла ей свой план и спросила, не желает ли Кэтрин присоединиться. Перепугавшись, Цыганка бежала в горы. Когда же она вернулась, убийства уже произошли, а сама Линда уехала.

Цыганка также показала, что Бобби Бьюсолейл вовсе не виноват в смерти Хинмана; он лишь посидел однажды за рулем его машины. Да и Мэнсон тоже ни при чем: Хинмана убили Линда, Сэди и Лесли!

Максвелл Кейт мгновенно выразил протест. У судейского стола он сказал Олдеру:

– Мне кажется, свидетельница клонит к тому, чтобы моя клиентка дала признательные показания об ее участии в убийствах Хинмана, Тейт и Лабианка. Это неслыханно!

– Не знаю, понимает ли мистер Канарек, что он тут устроил, – проворчал судья.

Канарек возразил:

– Я все прекрасно понимаю, – и Фитцджеральд заметил:

– Боюсь, что так.

– Я только вчера обсуждал с этой свидетельницей ее показания в окружной тюрьме, – возмущался Кейт. – Насчет Лесли ее показания были совершенно безобидны. Как вдруг – хлоп! – и мы летим вверх тормашками.

На перекрестном допросе я спросил:

– Скажите, Кэтрин, вы ведь просто пытаетесь переложить вину Мэнсона на плечи Лесли и Сэди?

Однако Цыганка все отрицала.

Чтобы подорвать к ней доверие, я указал на множество противоречий в ее предыдущих заявлениях и лишь затем я вернулся к ложному мотиву:

– Если вы считали, что Линда, Сэди и Лесли вовлечены в убийства Тейт – Лабианка, тогда как Чарли не имеет к ним ни малейшего отношения, почему же вы раньше не рассказали полиции о своем разговоре с Линдой?

– Я не хотела иметь с полицией ничего общего. Мне не верится, что разговоры с полицейскими могут привести к чему-то путному.

– Но если вы так любите Чарли, как вы позволили ему провести столько времени в тюрьме, но так и не сообщили властям свои ценные сведения?

Цыганка уклонилась от прямого ответа, но я не сомневался, что поймал ее на слове. Теперь я мог заявить присяжным: вот Мэнсон, обвиняемый и судимый за семь жестоких убийств, – а там, на углу Темпл и Бродвея, сидит Цыганка, которая любит его чуть ли не больше жизни. Она болтается на перекрестке круглыми сутками с самого начала процесса, и все же лишь в ходе определения наказания, уже на повторном допросе, решается рассказать о том, что знает.

На следующий день, 9 февраля 1971 года, в 6:01 Южная Калифорния содрогнулась от мощного землетрясения. Достигнув силы в 6,5 баллов по шкале Рихтера, оно погубило шестьдесят пять человеческих жизней и причинило разрушений на миллионы долларов.

А я проснулся с мыслью, что «Семья» пытается взять наш дом приступом.

Девушки-пикетчицы на перекрестке сообщили журналистам, что это Чарли и никто иной вызвал разгул стихии. Но, несмотря на катастрофическое бедствие, суд возобновил заседание в обычное время, и свидетельское место заняла Сьюзен Аткинс – чтобы обрушить на присяжных еще одно потрясение.

Шинь задал своей клиентке первый вопрос:

– Сьюзен, участвовали ли вы лично в убийствах Тейт и Лабианка? Сэди, которая в темном джемпере поверх белой блузки выглядела примерной школьницей, спокойно ответила:

– Да.

Хотя к этому моменту все присутствующие юристы уже знали, что девушки намерены «сознаться» (Фитцджеральд упомянул об этом в кулуарах недели тому назад), публика застыла в изумлении, а присяжные растерянно переглядывались, не веря собственным ушам.

Затем Шинь попросил Сьюзен рассказать о себе – о ранних годах жизни, прошедших под знаком религиозности («Я пела в церковном хоре»); о смерти матери от рака («Я не могла понять, почему она умерла, и очень злилась»); об утрате ею веры; о проблемах в отношениях с отцом («Он постоянно говорил мне: „Ты катишься под гору“, поэтому я и покатилась»); ее опыте танцовщицы в стриптиз-клубе в Сан-Франциско; об инциденте с пистолетом во время ее ареста в Орегоне («Я боюсь змей»); о знакомстве с наркотиками, посещении Хейт-Эшбери и о первой судьбоносной встрече с Чарльзом Мэнсоном.

Возвращаясь к преступлениям, Сьюзен заявила:

– Вся эта история закрутилась, когда я убила Гэри Хинмана, потому что он собирался покалечить моего любимого…

Судья Олдер объявил перерыв в заседании. Прежде чем покинуть место свидетеля, Сьюзен повернулась ко мне и сказала:

– Видите, мистер Буглиози. Рассыпался весь клубок, дружище, весь мотив. Это было так глупо. Так скучно.

После перерыва Сэди пересказала заново отредактированную версию того, как Хинман принял смерть. По ее словам, Гэри наставил пистолет на Мэнсона, едва тот вошел, чтобы убедить Хинмана подписать доверенность на машину, за которую они уже отдали деньги. Мэнсон бежал, а Гэри выстрелил, целя ему в спину.

– У меня не осталось выбора, – объясняла Сьюзен. – Он мог причинить страдания моему любимому. У меня был при себе нож, я подбежала к Гэри и убила его… Бобби угодил за решетку за то, что совершила я.

Прорехи в ее истории были размером с милю. Я помечал их себе, приберегая для перекрестного допроса.

После ареста Бьюсолейла, продолжала Сьюзен, Линда предложила совершить похожие убийства:

– Она велела мне раздобыть нож и одежду. И сказала, что люди c Беверли-Хиллз кинули ее на тысячу долларов при покупке какого-то нового наркотика, МДА… – Дальше Сэди откровенно валила всю вину на Линду: – Линда дала мне немного ЛСД, а Тексу – СТП… Линда распоряжалась нами всю ночь… Никто не сказал Чарли, куда мы отправляемся или что собираемся делать… Линда бывала там раньше, поэтому знала, куда надо ехать… Текс словно взбесился, застрелил Парента… Линда вошла в дом… Линда отдала мне свой нож…

В этом месте повествования Дэйи Шинь раскрыл складной нож и попытался вложить его в руку Сьюзен, но судья тут же приказал:

– Немедленно положите нож туда, где он лежал!

– Я просто хотел уточнить размеры лезвия, ваша честь, – оправдывался Шинь.

А Сьюзен уже забежала вперед в своем рассказе, к гибели Шэрон Тейт:

– Тут вернулся Текс, посмотрел на нее и говорит мне: «Убей ее». И я убила… Я просто втыкала в нее нож, пока она не упала, и тогда я снова воткнула его. Не знаю, сколько раз я ударила… Они кричала, и я сказала ей: «Заткнись. Ничего не хочу слушать».

Слова Сьюзен были нестерпимо холодны, но выражение ее лица по большей части оставалось открытым, даже почти детским. Я могу описать этот контраст лишь одним словом: он был невероятно непристоен.

Рассказывая об убийстве Хинмана, Сьюзен поместила на место преступления Лесли Ван Хоутен. Между тем, у следствия не было ровным счетом никаких улик, подтверждающих ее участие в убийстве. Описывая ночь гибели четы Лабианка, Сьюзен внесла дополнительные поправки в список действующих лиц: Мэнсона не было, машину вела Линда; Текс первым проник в дом Лабианка, а Линда объяснила Тексу, Кэти и Лесли, что им делать; она же предложила убить актера в Венисе. А когда они вернулись на ранчо Спана, Чарли мирно спал.

Столь же неправдоподобной была новая порция выдумок. Сьюзен заявила, что обвинила в преступлениях Мэнсона в разговоре со мной и в показаниях перед большим жюри, поскольку я взамен обещал лично проследить, чтобы никого из подсудимых, включая Чарли, не приговорили к смертной казни.

Наилучшим опровержением этому бреду была запись, сделанная Кабаллеро задолго до моей первой встречи с Сэди. Там, на магнитофонной ленте, Сьюзен с тем же успехом обвиняла Мэнсона в убийствах.

Дальше больше: Шинь стал расспрашивать Сьюзен о Коротышке! Я не выдержал и попросил разрешения подойти к судейскому столу.

– Ваша честь, я глазам своим не верю. Он еще разглагольствует о Коротышке Шиа! – Повернувшись к Дэйи, я попытался ему объяснить: – Ты вредишь сам себе, привлекая сюда новые убийства, да еще и соответчикам портишь дело!

Олдер согласился со мной и предупредил адвоката, чтобы тот проявлял чрезвычайную осторожность.

Меня же беспокоило вот что: если Шинь продолжит расспросы, постановление суда могут опротестовать при подаче апелляций. Какой смысл адвокату заставлять клиента сознаваться в убийстве, в котором его даже не обвиняли?

Перекрестный допрос перешел к Фитцджеральду. Он спросил у Сьюзен, почему погибли пятеро человек в доме на Сиэло-драйв.

– Потому что я посчитала, что вытащить нашего брата из тюрьмы – хорошее дело. Я и сейчас думаю, что была права.

– Мисс Аткинс, был ли кто-то из этих людей убит в результате выплеска ненависти или неприязни, которые вы могли ощущать по отношению к ним?

– Нет.

– Чувствовали ли вы хоть что-нибудь, какие-то эмоции, по отношению к Шэрон Тейт, Войтеку Фрайковски, Эбигейл Фолджер, Джею Себрингу, Стивену Паренту?

– Я ни с кем из них не была знакома, – пожала плечами Сэди. – Как я могла чувствовать какие-то эмоции по отношению к людям, которых не знаю? – А потом объяснила: – В тот момент я считала свои действия правильными. Я точно знаю, поскольку, когда делаешь что-то правильное, это очень хорошее ощущение.

– Как может быть хорошим делом убийство? – спросил Фитцджеральд.

– А как это может быть плохо, если убиваешь с любовью?

– Вы вообще когда-нибудь ощущаете уколы совести?

– Совесть? – удивилась девушка. – Она колет, только если делаешь что-то неправильное. Нет, я не чувствую себя виноватой.

Фитцджеральд выглядел побитым. Выявив полное отсутствие раскаяния у своей клиентки, он уже не мог убедительно доказывать впоследствии, что та еще может исправиться, загладить свою вину перед обществом.

Между тем мы попали в очень необычную ситуацию. Совершенно внезапно, уже в ходе определения наказания, спустя долгое время после признания четверых подсудимых виновными, меня вынуждали сызнова доказывать вину Мэнсона.

Если бы я провел перекрестный допрос слишком уж тщательно, могло показаться, что я сам не уверен в правоте Народа. Но если бы я вовсе отказался задавать вопросы, тогда сомнения в виновности подсудимых могли остаться у присяжных к моменту совещания, что повлияло бы на их решение. Таким образом, мне приходилось действовать крайне осторожно: пройти между каплями дождя, не замочив одежды.