Текст книги "Helter Skelter. Правда о Чарли Мэнсоне"

3–19 августа 1970 года

Фитцджеральд получил распечатку телеграфного сообщения Ассошиэйтед Пресс. На конференции руководителей силовых структур в Денвере президент, сам имевший адвокатский опыт, пожаловался, что печать старается «прославить и сотворить кумиров из людей с криминальным прошлым».

Президент продолжал: «Я видел, например, как освещается дело Чарльза Мэнсона… Каждый день – заголовок на первой странице и, как правило, выпуск в вечерних новостях. Этот человек виновен, прямо или косвенно, в восьми убийствах. И все же перед нами высвечивается личность, которая, благодаря подаче прессы, выглядит даже привлекательно».

Мы обсудили ситуацию в кулуарах. К счастью, приставы доставили присяжных с ланча еще до появления новости. Они оставались в условиях секвестра в комнате выше этажом, так что на данный момент информация не могла к ним попасть.

Канарек предложил считать суд недействительным. Отклонено. Вечно подозревавший неэффективность условий секвестра, Ирвинг потребовал провести собеседование с каждым из присяжных и выяснить, не слышал ли кто-то из них новостей. Аарон возразил:

– Вы предлагаете размахивать заявлением Никсона, как красной тряпкой. Если они не слыхали о нем раньше, то обязательно услышат на собеседовании.

Олдер отклонил требование, не принимая окончательного решения, чтобы позднее обсуждение вопроса можно было возобновить. Он также сказал, что отдаст приставам распоряжение принять самые строгие меры предосторожности. Тем вечером окна автобуса, отвозившего присяжных в гостиницу, были наглухо заклеены, чтобы оградить их от вездесущих заголовков. В общей комнате отдыха в «Амбассадоре» установлен телевизор; обычно присяжные могли смотреть любую программу на выбор, кроме выпусков новостей, – но каналы переключал пристав. В тот день даже экран телевизора остался темным. Судебным приказом запрещалось приносить в зал суда газеты – и адвокаты получили от Олдера особые инструкции относительно того, чтобы никаких газет не было на столах для совещания защиты с подсудимыми, где их случайно могли увидеть присяжные.

Когда мы вернулись в зал суда, на губах Мэнсона блуждала довольная улыбка, не сходившая всю вторую половину дня. Обыкновенные преступники не удостаиваются знаков внимания от самого Президента Соединенных Штатов. Чарли купался в лучах славы.

Когда появились присяжные, Дэйи Шинь, адвокат Сьюзен Аткинс, начал свою часть перекрестного допроса Линды.

Очевидно, намереваясь показать, что я направлял Касабьян в нужную мне сторону, он спросил:

– Помните ли вы, что мистер Буглиози говорил вам во время вашей первой встречи?

– В общем, он всегда подчеркивал, что я должна рассказать всю правду.

– Я сейчас не о правде говорю.

Как будто есть что-то важнее правды!

– Говорил ли вам мистер Буглиози, что какие-либо из ваших показаний неверны или нелогичны, не вписываются в общую картину?

– Нет, это я рассказывала; он никогда ничего мне не говорил.

– Ваша беременность – это из-за нее вы остались снаружи [усадьбы Тейт], а не вошли внутрь с остальными, чтобы принять участие в убийстве?

– Беременная или нет, я все равно никого не смогу убить.

Шинь сдался уже через полтора часа. Показания Линды остались незыблемы.

Канарек приблизился к свидетельскому месту медленно, шаркая ногами по полу. Но его слабость была обманчива. На протяжении его перекрестного допроса я ни на минуту не должен был расслабляться: в любой момент он мог выдать реплику, требующую немедленного протеста. Предугадать ход мыслей Ирвинга было невозможно: он внезапно перескакивал с одного предмета на другой безо всякой связи между ними. Многие из вопросов получались такими запутанными, что в процессе он терял мысль и стенографистке приходилось зачитывать ему начало его же реплики.

Слушать его было невыносимо. Тем не менее я ловил каждое слово, поскольку (в отличие от двух адвокатов перед ним) время от времени Канарек одерживал мелкие победы. Так, например, он заставил Линду признать: вернувшись в Калифорнию за Таней, она сказала социальному работнику, что покинула штат 6 или 7 августа; если это правда, тогда Линда уехала еще до убийств Тейт – Лабианка и, следовательно, сфабриковала все показания от начала и до конца. Если Касабьян солгала, чтобы вернуть себе ребенка, намекал Канарек, тогда она с тем же успехом может лгать и суду, стремясь получить свободу.

Но по большому счету он говорил несвязно и монотонно, без конца повторялся, утомляя как присяжных, так и свидетеля. Многие репортеры еще в самом начале процесса сбросили Канарека со счетов. Они предпочитали цитировать Фитцджеральда, чьи вопросы были гораздо лучше сформулированы. Но именно Канарек, невзирая на свое путаное многословие, набирал одно очко за другим.

Он начинал также «цеплять» Линду. В конце дня – уже шестого ее дня в суде – девушка выглядела уставшей, а ее ответы потеряли ясность. Никто не знал, сколько еще продлится эта пытка, поскольку Канарек, в отличие от остальных адвокатов, старательно избегал называть Олдеру приблизительную продолжительность своего перекрестного допроса.

По дороге домой в тот вечер я снова порадовался, что присяжные подвержены секвестру. Каждый газетный киоск пестрел аршинными заголовками. Радиоприемник в машине поминутно разражался экстренными новостными включениями. Хьюз говорил:

– Я виновен в том, что проявил неуважение к суду, публично произнеся грязное словечко, но Никсон проявил неуважение ко всему миру, и эту вину так просто не загладишь.

Ему вторил Фитцджеральд:

– Просто руки опускаются, когда самая могущественная в мире персона выступает против тебя.

Чаще всего повторялись слова Мэнсона, передавшего заявление для прессы через одного из адвокатов защиты. Насмехаясь над замечанием Никсона, Мэнсон проявил несвойственные ему краткость и точность:

– Этого человека обвиняют в гибели тысяч и тысяч во Вьетнаме – и он имеет смелость утверждать, что я виноват в восьми убийствах!

На следующий день Канарек возобновил перекрестный допрос. Линда уже показала, что около пятидесяти раз «ловила кайф от ЛСД». Теперь Канарек потребовал у нее описать ощущения от «кайфа номер 23».

Тут уже настал мой черед:

– Я протестую. Вопрос смешон, ваша честь.

В правоведческих книгах не упоминается подобное обоснование протеста, и напрасно. Похоже, судья Олдер придерживался того же мнения, поскольку удовлетворил этот протест – как и другие, которые я обосновывал бесконечным повторением или бессмысленностью вопроса.

Сразу по возвращении в зал суда после полуденного перерыва Мэнсон внезапно вскочил с места и, обернувшись к сидевшим отдельно присяжным, развернул перед ними первую страницу «Лос-Анджелес таймс».

Пристав немедленно вырвал у него газету, но Чарли успел продемонстрировать гигантский черный заголовок: «„МЭНСОН ВИНОВЕН“, – ГОВОРИТ НИКСОН».

Олдер распорядился вывести присяжных. Затем он пожелал узнать, кто именно из адвокатов, вопреки ясному приказу, пронес газету в зал суда. Некоторые отрицали свою причастность, но сознаться никто не захотел.

Сомнений не осталось: присяжным предстояло заново пройти процедуру voir dire. Каждый из них входил к судье отдельно и, принеся присягу, отвечал на вопросы. Из двенадцати присяжных и шести запасных одиннадцать видели заголовок целиком; двое успели различить лишь слова «Мэнсон виновен»; четверо видели одну только газету с его фамилией на первой странице; один вообще ничего не видел, поскольку в тот момент посмотрел на часы.

Каждого опросили относительно их реакции на увиденное.

Маккензи: Ну, моей первой мыслью было: «Это же просто смешно». Макбрайд: Я считаю, что, если президент действительно сказал такое, это настоящая глупость с его стороны.

Месмер: Я никому не позволю принимать решение вместо меня. Даут: Начнем с того, что я не голосовал за Никсона.

После напряженного собеседования все восемнадцать заявили под присягой, что заголовок не произвел на них решительно никакого влияния и в дальнейшем они будут руководствоваться исключительно доказательствами, представленными в суде.

Зная кое-что о психологии присяжных, я склонялся к тому, чтобы поверить им – по одной простой причине. Присяжные считают себя привилегированными участниками процесса. День за днем они принимают участие в судебной драме, разворачивающейся перед ними. Они выслушивают показания свидетелей. Они – и только они! – решают, что важно, а что нет. Себя они считают экспертами, а тех, кто остается по ту сторону дверей зала заседаний, воспринимают как любителей. Присяжный Даусон выразил эту мысль по-своему, отметив, что сам он выслушал каждое слово показаний, Никсон же не слышал ничего.

– Вряд ли Никсон может хоть что-то знать об этом деле, – добавил он.

Олдер не сдался в поиске виновника, и наконец Дэйи Шинь сознался, что перед самым возобновлением слушания подошел к шкафу с конфискованными газетами и, выбрав несколько штук, отнес их к столу для совещаний защиты с подсудимыми. Он собирался почитать спортивные разделы, оправдывался Шинь, и не подозревал, что к ним приложены первые полосы.

Объявив, что Шинь нанес суду прямое оскорбление, Олдер приговорил его к трем ночам заключения в окружной тюрьме с момента окончания текущего заседания: время вежливых предупреждений миновало.

Ирвинг Канарек продержал Линду на свидетельском месте семь дней. То был перекрестный допрос в буквальном смысле слова: он должен был перечеркнуть впечатление, оставленное Линдой. Вот один только пример:

– Миссис Касабьян, не был ли целью вашего появления на ранчо Спана поиск новых мужчин – тех, с которыми вы прежде не имели физических отношений?

В отличие от Фитцджеральда и Шиня, Канарек изучал показания Линды о событиях тех двух ночей чуть ли не под микроскопом. Некоторые из наиболее опасных показаний Линда повторяла по два, три и больше раз. Часто Канарек так долго задерживался на какой-то детали, что сводил на нет собственную победу, но он просто не мог, заработав очко, перейти к следующему эпизоду. Так, Линда показала, что в ночь убийств на Сиэло-драйв была в ясном сознании. Но еще она призналась, что увидев, как Текс застрелил Парента, впала в состояние шока. Канарек не остановился на выявлении явного противоречия, но поинтересовался, когда именно прошло состояние шока.

– Я не знаю, когда оно прошло. И прошло ли вообще.

– Ваше сознание было абсолютно ясным, не так ли?

– Да.

– Вы не находились под воздействием какого-либо наркотика?

– Не находилась.

– Итак, ничто тогда не оказывало на вас влияния?

– Я находилась под влиянием Чарли.

Линда по-прежнему быстро отвечала на вопросы, но становилось все более очевидным, что Ирвинг вконец измотал ее.

7 августа мы потеряли одного присяжного и одного свидетеля.

Присяжный по имени Уолтер Витцелио покинул пост, сославшись на состояние здоровья. Бывшего охранника сменил по жребию один из запасных присяжных – Ларри Шили, инженер-кабельщик по профессии.

И в тот же день мне стало известно о смерти Рэнди Старра, наступившей в муниципальной больнице для ветеранов от «невыявленного заболевания». Бывший работник с ранчо Спана, иногда ставивший трюки на киносъемках, готовился опознать веревку с тел Тейт и Себринга как идентичную той, которую использовал Чарльз Мэнсон. Что еще важнее, Рэнди отдал Чарли свой револьвер 22-го калибра, и эти показания должны были буквально вложить оружие в руки Мэнсона.

У меня имелись и другие свидетели, готовые дать показания по этим ключевым моментам, но внезапная болезнь Рэнди, разумеется, не могла меня не обеспокоить. Узнав, что вскрытия тела Старра не проводилось, я распорядился провести его. Впрочем, выяснилось, Старр умер от естественной причины – ушной инфекции.

Канарек же продолжал допрос:

– Миссис Касабьян, я хочу показать вам эту фотографию.

– О боже! – Линда быстро отвернулась. В руках Ирвинга был цветной снимок очевидно беременной и очевидно мертвой Шэрон Тейт.

Линда впервые увидела эту фотографию и испытала такое потрясение, что Олдер объявил десятиминутный перерыв.

В суде не было представлено ни малейшего доказательства тому, что Линда входила в дом Тейт, или тому, что она видела труп Шэрон Тейт. Поэтому мы с Аароном немедленно поставили под сомнение целесообразность демонстрации снимка свидетелю. Фитцджеральд возразил, что считает вполне возможным присутствие Касабьян в домах и Тейт, и Лабианка; более того, она могла принимать участие во всех совершенных убийствах, и Олдер разрешил демонстрировать ей фото.

Затем Канарек показал Линде снимок мертвого Войтека Фрайковски.

– Это тот самый мужчина, которого я видела у входа.

– Миссис Касабьян, почему вы плачете? – поинтересовался Ирвинг.

– Потому что я не могу в это поверить. Просто…

– Во что вы не можете поверить?

– Что они могли такое сделать.

– Понимаю. Значит, вы не могли сделать, а они могли?

– Я знаю, что не делала.

– Вы находились в состоянии шока, не правда ли?

– Верно.

– Тогда откуда вам знать?

– Потому что я знаю. Во мне нет этого, я не способна на такое зверство.

Канарек показал Линде фотографии всех пятерых убитых на Сиэло-драйв, равно как и фотографии мертвых Розмари и Лено Лабианка. Он даже настоял, чтобы она подержала в руках кожаный ремешок, связывавший запястья Лено.

Возможно, Канарек надеялся, что от потрясения девушка сделает какое-нибудь опасное признание. Вместо этого он добился лишь одного: выявил контраст между Линдой Касабьян и остальными подсудимыми. Всем присутствующим стало окончательно ясно, что Линда, в отличие от убийц, способна на глубокие эмоциональные переживания. Дикость, бесчеловечность совершенных преступлений ее ужаснули.

Демонстрация Линде этих фотографий была явной ошибкой Ирвинга. И другие представители защиты вскоре осознали это. Всякий раз, когда Канарек показывал очередной снимок и просил вглядеться в какую-нибудь малозначимую деталь, присяжные морщились или начинали ерзать в креслах. Даже Мэнсон – и тот вскоре заявил суду, что Канарек действует сам по себе. Его адвокат, впрочем, продолжал настаивать.

Дождавшись перерыва, в холле ко мне подошел Рональд Хьюз:

– Знаешь, Винс, я хочу извиниться…

– Не стоит, Рон. Ты говорил в пылу спора. Жаль только, что Олдер принял это как оскорбление в адрес суда.

– Нет, я не об этом, – сказал Хьюз. – Я совершил кое-что похуже. Это я предложил пригласить Канарека на роль адвоката Мэнсона…

В понедельник, 10 августа 1970 года, Народ подал суду прошение о предоставлении Линде Касабьян освобождения от судебного преследования. Судья Олдер подписал соответствующий документ в тот же день, но только 13 августа официально снял все предъявленные Линде обвинения, и она получила свободу. Касабьян находилась под стражей с 3 декабря 1969 года. В отличие от Мэнсона, Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен, все это время она провела в одиночной камере.

Даже Гейл, моя жена, волновалась:

– А вдруг она откажется от показаний, Винс? Сьюзен Аткинс так и сделала; Мэри Бруннер тоже. И теперь, когда с нее сняли обвинения…

– Дорогая, я доверяю Линде, – отвечал я.

Я действительно доверял девушке, но в глубине души меня терзал вопрос: что станется с доказательством правоты Народа, если я ошибаюсь?

На следующий день Мэнсон передал Линде длинное письмо, написанное от руки. (Многие видели, как Мэнсон протянул ей письмо, но Канарек продолжал настаивать, что Линда сама вырвала его из руки Мэнсона!) Поначалу казалось, что текст почти целиком состоит из бессмысленного набора фраз. Лишь хорошенько приглядевшись, можно было заметить, что ключевые мысли помечены крошечными галочками. Я выписал их на отдельный листок (орфография оригинала сохранена): «Любовь не остановится если это любовь… Шутки в сторону. Посмотри в конец и начни сначала… Просто поддайся любви и отдай свою любовь свободе… Если бы ты не говорила то что говорила працесс бы не состоялся… Не теряй своей любви она ждет тебя… Как ты думаешь за что убили Джей-Си? Ответ: он был Дьяволом и плохим. Никому не нравился… Не отдавай это никому или они найдут способ использовать это против меня… Этот працесс на Сыном Человеческим только покажет миру что каждый судит себя сам».

Полученное Линдой сразу после предоставления ей неприкосновенности, письмо могло значить лишь одно: Мэнсон старался заманить Касабьян обратно в «Семью» в надежде, что после освобождения она опровергнет собственные показания.

Ответ Линды был прост: она вручила письмо мне.

Как ни странно, но самый эффективный перекрестный допрос Касабьян провел Рональд Хьюз. Это был его первый настоящий суд, и Рон частенько совершал процессуальные ошибки – но зато он не понаслышке был знаком с субкультурой хиппи. Он знал все о наркотиках, мистицизме, карме, аурах и вибрациях[108]108
  «Вибрации» – широко распространенное в те годы, но имеющее хождение и поныне понятие, используемое в среде принимающих психоделические наркотики. Исходящие от человека вибрации – ощущения, испытываемые окружающими от его присутствия, но воспринимаемые в обход органов чувств.


[Закрыть]. Отвечая на его вопросы о подобных вещах, Линда казалась чуточку странной, «со сдвигом». Именно Хьюз заставил ее признать, что она верит в сверхъестественное, и временами на ранчо Спана ощущала себя настоящей ведьмой.

– Чувствуете ли вы, что вибрации мистера Мэнсона обладают контролем над вами?

– Возможно.

– Он действительно сильно вибрировал?

– Конечно, он и сейчас так делает.

– Пусть в протоколе будет отмечено, Ваша честь, что мистер Мэнсон спокойно сидит на месте.

– Не похоже, чтобы он вибрировал, – поддакнул Канарек.

Хьюз задал Линде столько вопросов о наркотиках, что случайно забредшему в зал человеку могло показаться, будто ей предъявлено обвинение в хранении недозволенных психотропных средств. И все же четкие, а зачастую и остроумные ответы Линды сами по себе доказывали, что ее сознание вовсе не разрушено приемом ЛСД.

– Вы говорили здесь, что считали мистера Мэнсона Иисусом Христом, – напоминал Хьюз. – Скажите, не казался ли вам кто-нибудь еще Иисусом Христом?

– Библейский Христос.

– Когда же вы перестали считать мистера Мэнсона Иисусом Христом?

– Той ночью в усадьбе Тейт.

Я был совершенно уверен в том, что Линда произвела на присяжных хорошее впечатление, но все же меня порадовала и независимая оценка. Когда Хьюз обратился к суду с просьбой назначить психиатров для обследования Линды, Олдер ответил ему:

– Не вижу причин для психиатрической экспертизы в данном случае. Свидетельница представляется мне человеком, обладающим абсолютно ясным сознанием и четкой, правильной речью. До сих пор мне не приходилось наблюдать признаки нарушения ее способности запоминать события и рассказывать о них. Во всех отношениях Касабьян проявляет замечательную способность выражать мысли и понимать обращенные к ней вопросы. Просьба отклонена.

Хьюз весьма эффективно завершил свою часть перекрестного допроса Линды:

– Вы говорили здесь о том, что ловили кайф от марихуаны, гашиша, фенциклидина, семян вьюнка, псилоцибина, ЛСД, мескалина, пейота, метамфетамина и ромилара. Верно ли это?

– Да.

– Вы говорили также о том, что за последний год у вас имелись две яркие иллюзии. Вы верили, что Чарльз Мэнсон и Иисус Христос – одно и то же лицо, не так ли?

– Да.

– Вы также считали себя ведьмой?

– Да.

– Ваша честь, у меня больше нет вопросов к свидетелю.

Основная задача повторного допроса свидетеля вызывавшей его стороной – реабилитировать уже полученные показания после окончания перекрестного допроса. Линда же практически не нуждалась в реабилитации; следовало разве что дать ей возможность представить оборванные защитой ответы в более полном, развернутом виде. Например, я предложил девушке объяснить, что упомянутое ею «состояние шока» было оборотом речи, а не медицинским диагнозом, и что она вполне сознавала происходящее.

При повторном допросе обвинение может также уточнить подробности эпизодов, всплывших лишь при перекрестном допросе. Поскольку защите удалось поднять проблему совершенной Линдой кражи пяти тысяч долларов, я лишь теперь смог представить смягчающие обстоятельства: стянув эти деньги, Линда отдала их «Семье» и более не видела их, не получив никакой личной выгоды.

И только при повторном допросе я дал Линде возможность объяснить причины ее побега с ранчо Спана без дочери. Как мне казалось, задержка была нам на руку: к началу повторного допроса присяжные уже достаточно хорошо узнали Линду Касабьян, чтобы принять ее объяснение.

Прямой. Перекрестный. Повторный. Повторный перекрестный. Вновь повторный. Вновь повторный перекрестный. Лишь 19 августа, незадолго до наступления полудня, Линда Касабьян окончательно покинула свидетельское место. Она провела там семнадцать дней: больше, чем обычно длится весь суд. В свое время защита получила двадцатистраничную выжимку всех моих бесед с ней и копии всех писем Касабьян ко мне – но ни разу ее не удалось уличить в даче противоречивых показаний. Я очень гордился своей подопечной: если свидетеля можно назвать «звездой обвинения», то это определенно касается Линды Касабьян.

Вслед за завершением дачи показаний Линда улетела домой, в Нью-Гэмпшир, чтобы воссоединиться с детьми. Ее испытание, однако, еще не завершилось: Канарек сделал запрос о возможности ее повторного вызова защитой, а также ей предстояло вновь давать показания, когда в суд наконец доставят Уотсона.

Между тем Рэнди Старр оказался не единственным свидетелем, которого потерял Народ на протяжении августа.

Все еще не утолив жажду путешествий, Роберт Касабьян и Чарльз Мелтон отправились на Гавайи. Я просил Гэри Флейшмана, адвоката Линды, попробовать найти их там, но тот объяснил, что оба медитируют в пещере на каком-то маленьком островке и разыскать их решительно невозможно. А ведь на Мелтона я особенно надеялся: он должен был рассказать в суде о замечании Текса: «Может, когда-нибудь Чарли и мне разрешит отпустить бороду».

Потеря другого свидетеля стала для стороны обвинения еще большим ударом. Саладин Надер – актер, чью жизнь Линда спасла в ночь убийства четы Лабианка, – выехал из своей квартиры. Друзьям он сказал, что едет в Европу, но не оставил никакого адреса. Я дал следователям «группы Лабианка» поручение отыскать Надера через ливанское консульство и службу иммиграции, но никаких концов так и не нашли.

18 августа, однако, мы получили другого свидетеля, причем одного из лучших.

Хуан Флинн все-таки решился на разговор – через целых семь месяцев после того, как я попросил Уоткинса и Постона устроить нам встречу.

Заранее опасаясь его выступления на стороне обвинения, «Семья» развернула настоящую кампанию устрашения против долговязого панамского ковбоя: письма с угрозами, молчание в телефонную трубку и выкрики «Хрю-хрю!» или «Свинья!» из машин, проносящихся по ночам мимо его трейлера. Все это вконец разозлило Хуана – настолько, что он решил связаться с ОШЛА, сотрудники которого позвонили в ДПЛА.

Я был в это время в суде, и поэтому первую беседу с Флинном в Центре Паркера провел Сартучи. Короткий разговор, перенесенный на бумагу, уместился всего на шестнадцати страницах машинописи, но содержал при этом действительно потрясающее признание.

Сартучи спросил:

– Когда вам впервые стало известно о том, что Чарльза Мэнсона обвиняют в преступлениях, по делу о которых в настоящее время идет суд, где он находится в качестве подсудимого?

А Флинн ответил:

– Мне стало известно о преступлениях, по делу о которых обвиняют Мэнсона, когда он признался мне в происходивших убиваниях…

На ломаном английском Хуан пытался сказать, что Чарли признался ему в убийствах!

– Был ли у вас отдельный разговор с упоминанием четы Лабианка? Может, он говорил об убийствах вообще?

– Ну, я и не знаю, говорил ли он сразу или отдельно, но он привел меня к выводу… он сказал мне, что является основной причиной этих убийств.

– Говорил ли он еще что-нибудь?

– Он признался… похвастался… что за два дня лишил жизни тридцать пять человек.

Когда сотрудники ДПЛА доставили Хуана ко мне в кабинет, я еще не успел поговорить с Сартучи и выслушать запись той первой беседы, поэтому рассказ Флинна о весьма неосторожных признаниях Мэнсона стал для меня настоящим сюрпризом.

Расспросив Хуана, я выяснил, что они с Чарли говорили в кухне на ранчо Спана, от двух до четырех дней спустя после первых телевизионных сообщений об убийстве Тейт. Флинн только успел присесть перекусить, когда в кухню вошел Мэнсон и правой рукой потер левое плечо: очевидно, так он подавал сигнал остальным, поскольку они немедленно появились в кухне. Заподозрив неладное, Хуан все-таки принялся за еду.

Внезапно Мэнсон схватил парня за волосы, запрокинул ему голову и, приставив к горлу нож, рявкнул:

– Ах ты, сукин сын, разве ты не понял, что именно я совершаю эти убийства?

Хотя Мэнсон не уточнил, о каких убийствах идет речь, его признание было чрезвычайно серьезной уликой.

Не убирая острого как бритва лезвия от горла Флинна, Чарли спросил:

– Ты со мной или мне придется убить тебя?

– Я сижу тут, с тобой, как видишь, и собираюсь поесть, – ответил Хуан.

Мэнсон положил нож на стол.

– Ладно, – сказал он, – убей меня сам. Снова принимаясь за еду, Хуан бросил:

– Знаешь, не хочу.

Потеряв терпение, Мэнсон заявил:

– Приближается Helter Skelter, и нам нужно будет уйти в пустыню, – после чего предложил Хуану выбор: противостоять ему или присоединиться. – Если выбираешь второе, можешь отправиться к водопаду и заняться любовью с моими девочками.

(Выражение «мои девочки» в устах Мэнсона само по себе было хорошей уликой.)

Флинн ответил, что в следующий раз, когда ему захочется подцепить сифилис или гонорею месяцев этак на девять, он непременно даст знать.

Именно тогда Чарли похвастал совершенными за два дня убийствами тридцати пяти человек. Хуан воспринял это именно так: пустая похвальба, и я тоже так считал. В итоге Мэнсон забрал свой нож со стола и вышел. А Флинн обнаружил, что аппетит у него совсем пропал.

Тем вечером я говорил с Хуаном более четырех часов. Косвенное признание Мэнсона оказалось не единственным сюрпризом. В июне или июле 1969 года, когда Флинн, Брюс Дэвис и Клем стояли на тротуаре декораций на ранчо Спана, Мэнсон заявил Хуану:

– Короче, я принял решение. Остается одно: чтобы начать Helter Skelter, надо спуститься туда и показать черным, как это делается, поубивав целую кучу долбаных свиней.

Среди других воспоминаний Флинна были и такие: Мэнсон несколько раз угрожал ему смертью, а однажды выстрелил в него из револьвера «лонгхорн»; Чарли неоднократно предлагал Хуану самому убить различных людей; Флинн не только видел, как группа покинула ранчо (видимо, в ночь гибели четы Лабианка), но и слышал слова Сэди: «Мы отправляемся мочить гребаных свиней».

Неожиданно Хуан Флинн стал одним из основных свидетелей обвинения. Оставалась только одна проблема: охранять его вплоть до момента дачи показаний. На протяжении всей нашей беседы парень очень нервничал и замирал, напрягшись, при легчайшем шорохе в коридоре. Он сам признал, что из-за страха уже несколько месяцев подряд не может толком выспаться. И спросил меня, нет ли какого-нибудь способа посадить его под замок, пока не придет время выступить на суде.

Я позвонил в ДПЛА и попросил направить Хуана или в тюрьму, или в больницу. Не важно, где окажется ковбой, лишь бы он перестал бродить по улицам.

Озадаченный неожиданным поворотом, Сартучи поинтересовался, какое преступление указать в качестве причины ареста. Ну, сказал Хуан, немного подумав, он хочет сознаться в том, что пару месяцев тому назад распивал пиво в пустыне. Это было в национальном парке и, следовательно, может считаться преступлением. Флинна арестовали и поместили в камеру на основании именно этого обвинения.

Однако уже очень скоро тюремная жизнь ему приелась. Три или четыре дня спустя Флинн попробовал связаться со мной. Не найдя меня, он позвонил на ранчо Спана и оставил послание одному из тамошних работников: пусть за ним приедут и внесут необходимый залог. «Семья» перехватила сообщение и прислала за Флинном Канарека.

Ирвинг уплатил сумму залога и купил Хуану завтрак, а также велел ни с кем больше не разговаривать.

Когда же Хуан покончил с завтраком, Канарек рассказал ему, что позвонил Пискле и девушки уже в пути – они едут сюда подобрать Флинна. Услыхав такое, Хуан немедленно сбежал. Будучи в бегах, он периодически отзванивался мне, чтобы заверить: пока все в порядке, в нужное время он обязательно явится в суд и даст показания.

У Хуана имелась для этого особая причина, не упомянутая в суде: Коротышка Шиа был его лучшим другом.