Текст книги "Helter Skelter. Правда о Чарли Мэнсоне"

18 сентября 1970 года

В тот день к нам в зал суда пожаловал неожиданный посетитель – Чарльз «Текс» Уотсон собственной персоной.

После девятимесячной проволочки, из-за которой судить Уотсона пришлось отдельно от остальных, его наконец вернули в Калифорнию. Произошло это 11 сентября – после того как член Верховного суда США Хьюго Блэк отказался предоставить Тексу очередную отсрочку экстрадиции. Сержанты Сартучи и Гутиэрес, сопровождавшие Уотсона в перелете, рассказали, что тот мало говорил и в основном сидел, уставясь в пространство невидящим взором. За время заключения Текс потерял примерно тридцать фунтов веса, и бульшую часть – за пару последних месяцев, когда неизбежность его отправки в Лос-Анджелес уже не вызывала сомнений.

Фитцджеральд попросил привезти Уотсона в зал суда, чтобы посмотреть, узнает ли его Дэнни Де Карло.

Осознав, что Фитцджеральд совершает очень серьезную ошибку, Канарек протестовал что было сил, но Олдер подписал судебный приказ о явке Текса.

Присяжные еще не успели вернуться, когда Уотсон вошел в зал суда. Хотя он кисло улыбнулся трем подсудимым девушкам, радостно приветствовавшим его воздушными поцелуями, самого Чарли он будто вообще не заметил. Ко времени появления присяжных он уже занял место среди зрителей и с виду ничем от них не отличался.

Фитцджеральд начал:

– Мистер Де Карло, вы показали, что во время вашего пребывания на ранчо Спана там находился также человек по имени Текс Уотсон, верно?

– Угу.

– Узнаете ли вы мистера Уотсона в этом зале?

– А то, вон он сидит. – Дэнни ткнул пальцем в сидящего поодаль Текса. С понятным любопытством присяжные вытянули шеи, чтобы получше разглядеть человека, о котором столько слышали.

– Разрешите ли вы ему назваться, Ваша честь? – обратился Фитцджеральд к Олдеру.

Тот предложил:

– Встаньте, пожалуйста, и назовите ваше имя.

Повинуясь жесту пристава, Уотсон поднялся на ноги, но не произнес ни слова.

Ошибка Фитцджеральда стала очевидна, как только Текс выпрямился. Один взгляд – и присяжные поняли: Чарльз «Текс» Уотсон не принадлежит к тому типу людей, что способны отдавать какие бы то ни было приказы или поручения Чарльзу Мэнсону. Текс никак не мог самостоятельно задумать семь убийств. На вид ему было скорее лет двадцать, чем двадцать пять. Короткая стрижка, синий блейзер, серые брюки, галстук. Вместо чудовища с диким взглядом, знакомом им по снимку из полицейского архива (сделанному в апреле 1969 года, когда Уотсон был на наркотиках), перед присяжными предстал типичный студент колледжа, опрятно одетый и чисто выбритый.

Не видя Уотсона, еще можно было вообразить его крутым парнем. Узрев его воочию, присяжные навсегда распрощались с этой мыслью.

Во время всего следствия я поддерживал общение с Сэнди и Писклей, начиная с первой встречи на улице Индепенденса. Порой одна из них или обе заглядывали ко мне в кабинет поболтать. Как правило, я выкраивал время для этих посещений: отчасти мне хотелось понять, почему они (как и три девушки на скамье подсудимых) влились в «Семью», но я также питал робкую надежду, что если группа спланирует какое-то новое убийство, кто-то из них предупредит меня заранее. Ни одна из девушек, в этом я был уверен, не стала бы обращаться в полицию, а мне хотелось держать открытым хотя бы один канал коммуникации.

На Сэнди я, признаться, возлагал больше надежд, чем на Писклю. Последняя успела почувствовать вкус власти над людьми: действуя как неофициальный представитель Мэнсона, она управляла «Семьей» в его отсутствие, и мне казалось маловероятным, чтобы она решилась поставить под угрозу свой статус. Сэнди же иногда поступала даже вопреки воле Чарли; и пусть расхождения были мелкими (так, когда ей пришло время рожать, Сэнди легла в больницу, предпочтя уверенность врачей энтузиазму «Семьи»), но они указывали, что за частоколом из заученных слов в этой девушке есть что-то живое, человеческое.

Во время первого посещения моего кабинета, примерно двумя месяцами ранее, мы долго говорили о кредо «Семьи». Сэнди уверяла, что это миролюбие; я возразил, что скорее уж убийство, и поинтересовался, как она может такое выносить.

– Во Вьетнаме людей убивают каждый день, – заметила Сэнди.

– Предположим, спора ради, что каждый, кто погиб во Вьетнаме, убит преднамеренно, – ответил я. – И как это оправдывает гибель еще семерых человек?

Пока Сэнди старалась придумать подходящий ответ, я сказал ей:

– Если ты и впрямь веришь в мир и любовь, докажи это. В следующий раз, когда на ранчо Спана запахнет убийством, ты должна вспомнить, что другие ценят жизнь не меньше твоего. Просто по-человечески я прошу тебя сделать все возможное, чтобы предотвратить новое убийство. Понимаешь?

– Да, – почти шепотом ответила мне Сэнди.

Мне оставалось лишь надеяться, что она говорила искренне. Но моя наивная надежда развеялась, когда от Барбары Хойт я узнал, что Сэнди была среди участников «Семьи», уговаривавших ее отправиться на Гавайи.

Когда 18 сентября я вышел из здания суда, меня ждали Сэнди и двое юношей, относительно недавно попавших в «Семью».

– Сэнди, я очень в тебе разочарован, – произнес я. – Ты была на ранчо, когда решили убить Барбару. У меня нет никаких сомнений: ты знала о том, что должно случиться. И все же, хотя Барбара была твоей подругой, ты ничего не сказала, ничего не сделала. Почему?

Девушка не отвечала, только пристально смотрела на меня, словно в трансе. На долю секунды мне показалось, что она вообще не слышала моих слов, пребывая в наркотическом ступоре, – но затем, очень медленно и подчеркнуто выразительно, она опустила руку и стала поигрывать спрятанным в ножны кинжалом, который носила на поясе. Это и был ее ответ.

Не скрывая отвращения, я зашагал прочь. Оглянувшись, я увидел, что Сэнди и двое парней двинулись за мной. Я встал, они тоже остановились. Когда я отправился дальше, они опять пошли следом, и Сэнди не выпускала из рук свой кинжал.

Постепенно расстояние между нами сокращалось. Решив, что опасность следует встречать лицом, я развернулся и подошел к троице.

– Слушай меня, сучка проклятая, и слушай хорошенько! – рявкнул я Сэнди. – Я не знаю точно, была ты замешана в попытке убить Барбару или нет, но если ты в ней участвовала, то я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты никогда не вышла из тюрьмы!

Переведя взгляд на двоих парней, я предупредил: если они еще хоть раз попробуют преследовать меня, то получат взбучку, на которую нарываются. Не сходя с места.

Потом я ушел, и теперь ни один из них не сделал и шагу в мою сторону.

Как мне казалось, такая реакция на происходящее была не особенно бурной, учитывая обстоятельства. Однако Канарек посчитал иначе. Когда заседание суда в понедельник возобновилось, он поспешил подать заявление, в котором просил наказать меня за попытку воздействия на свидетеля. Канарек просил также арестовать меня за нарушение 415-й статьи Уголовного кодекса, уличив в произнесении непристойностей в присутствии женщины.

21–26 сентября 1970 года

Не найдя в заявлении Сандры Гуд ничего такого, что позволяло трактовать мое поведение как предосудительное, судья Олдер отклонил несколько прошений Канарека. И вновь Мэнсон передал мне просьбу встретиться с ним во время полуденного перерыва. Он выразил надежду, что я не воспринимаю все это – попытку убийства, происшествие с кинжалом, суд – как личное оскорбление.

– Нет, Чарли, – ответил я, – меня приписали к делу; я не просил об этом. Работа такая.

Теперь я уже должен понимать, продолжал Мэнсон, что девицы действуют сами по себе и никто ими не распоряжается. Когда я скептически приподнял бровь, Чарли возразил:

– Слушай, Буглиози, будь у меня власть, которой я, по-твоему, обладаю, я мог бы просто сказать: «Бренда, убей Буглиози», и дело сделано.

Мне показалось интересным, что Мэнсон выделил Бренду Макканн (Нэнси Питман) в качестве предводительницы своих убийц. Позднее у меня появились хорошие причины для того, чтобы вновь и вновь вспоминать оброненные Чарли замечания.

Ничего личного. Но сразу вслед за этим начались полуночные звонки; звонившие бросали трубку, стоило только ответить. Эти звонки продолжались даже после того, как мы сменили номер, и ранее не указанный в телефонных книгах. И еще несколько раз на выходе из Дворца юстиции ко мне пристраивался молчаливый эскорт, состоящий из различных участников «Семьи», включая Сэнди. Лишь первый такой случай заставил меня нервничать. Гейл с детьми как раз выехала из-за угла в нашей машине, и я испугался, что их могут заметить или узнать номер автомобиля. Когда я сделал вид, что не вижу ее, Гейл быстро сориентировалась и проехала мимо, чтобы колесить по кварталу, пока я не стряхну «хвост». Впрочем, как она призналась потом, внешняя невозмутимость никак не отражала ее подлинных чувств.

Обеспокоенный безопасностью своей семьи, я все же не воспринимал угрозы всерьез, пока однажды вечером Мэнсон не заявил приставу:

– Я распоряжусь, чтобы судья и Буглиози были убиты.

Очевидно, Чарли рассердило предстоявшее появление в суде свидетеля с новыми примерами его тотального контроля над остальной «Семьей».

Откровенничая с приставом, Чарли знал наверняка, что его слова дойдут до нас обоих. Олдер уже находился под защитой. На следующий день и до окончания процесса Офис окружного прокурора приставил ко мне телохранителя. Были предприняты и дополнительные меры, которые я не стану здесь описывать, поскольку они, вероятно, и сейчас входят в программу защиты свидетелей и сторон. Одну из них, впрочем, вполне можно назвать. Чтобы предотвратить повторение событий на Сиэло-драйв, в нашем доме установили радиотелефон, который мог мгновенно связать нас с ближайшим полицейским участком в случае обрыва телефонных линий.

Мы с Олдером оставались единственными участниками процесса, имевшими телохранителей, но и то, что некоторые, если не все, адвокаты защиты опасаются «Семьи», тоже не было секретом. Дэйи Шинь (как рассказал мне один из его приятелей) держал в каждой комнате своего дома по заряженному пистолету на случай визита нежданных гостей. Какие предосторожности использовал Канарек, мне неизвестно, хотя Чарли нередко помещал его имя в первую строку своего «черного списка». По словам одного из адвокатов, Мэнсон угрожал убить Канарека, поскольку тот медленно убивает его в суде.

Однажды Чарли даже распорядился, чтобы Фитцджеральд подготовил бумаги для смещения Канарека. Если верить Полу, который поведал мне эту историю, Ирвинг в буквальном смысле встал на колени и со слезами на глазах упрашивал не увольнять его. Чарли оттаял, и Канарек остался на своем месте, хотя их размолвки в суде продолжались.

Счетная комиссия Лос-Анджелеса каждую неделю издавала пресс-релиз, называвший общую сумму, истраченную в ходе процесса. Несмотря на постоянные протесты Канарека, многие из которых требовали длительного обсуждения сторонами, мы продвигались вперед довольно приличным темпом, ежедневно выслушивая внушительное количество показаний. Один из старейших репортеров судебной хроники заявил, что уже лет двадцать не видал ничего подобного.

До сих пор судья Олдер отлично справлялся с обузданием Канарека. Если бы он удовлетворял хотя бы половину требований о выездных заседаниях, на которых вечно настаивал Ирвинг, мрачные прогнозы о десятилетнем разбирательстве воплотились бы в жизнь. Вместо этого всякий раз, когда Канарек выдвигал очередную подобную просьбу, Олдер требовал представить обоснование в письменном виде. Из-за нехватки времени Ирвинг редко взваливал на себя такой труд.

С нашей же стороны, хоть поначалу я и собирался вызвать в суд около сотни свидетелей, число их сократилось до восьмидесяти; для дела подобных масштабов и сложности это чрезвычайно мало. В некоторые дни присягу принимали по десятку человек. По возможности я старался использовать показания конкретного свидетеля сразу в нескольких целях. Например, в придачу к другим показаниям, я расспросил Де Карло об именах и приблизительном возрасте каждого из участников «Семьи», чтобы показать присяжным: будучи старше их всех, Мэнсон едва ли мог играть в группе второстепенную роль.

Неудавшаяся попытка «Семьи» заткнуть рот Барбаре Хойт обернулась в итоге против них самих. Ранее с неохотой говорившая с властями, теперь она с готовностью вызвалась дать показания в суде.

Барбара не только подтвердила рассказ Линды об инциденте с просмотром телевизионных новостей, но и вспомнила, что накануне вечером (то есть в ночь убийств на Сиэло-драйв) Сэди позвонила ей на полевой аппарат, установленный в доме за декорациями, и попросила вынести три комплекта темной одежды к передней части ранчо. Когда Барбара появилась, Мэнсон сказал ей: «Они уже уехали».

История, поведанная Барбарой, не только подкрепляла показания Линды Касабьян, но и свидетельствовала о вовлеченности в происходящее Чарльза Мэнсона, и Канарек, хоть и безуспешно, все же отчаянно сражался за то, чтобы присяжные ее не услышали.

Я смог представить в суде разговор на ранчо Майерса, только проведя полдня за спорами в кулуарах, но и тогда от меня потребовали серьезной редакторской правки.

Однажды вечером в начале сентября 1969 года Барбара дремала в спальне на ранчо Майерса, когда ее разбудили доносившиеся с кухни голоса Сэди и Уич. Очевидно, посчитав Барбару крепко спящей, Сэди рассказала, что Шэрон Тейт погибла последней, потому что «ей сначала пришлось посмотреть, как умирали другие».

В итоге мне удалось огласить рассказ Барбары в суде. Весь остальной разговор пришлось «вырезать» из-за Аранды, а именно: Барбара слышала, как Сэди сказала Уич, что Эбигейл Фолджер вырвалась и выбежала из дома; Кэти догнала ее на лужайке; Эбигейл боролась с таким упорством, что Кэти пришлось звать на подмогу Текса, который подбежал и пырнул Эбигейл ножом.

В кулуарах Шинь доказывал, что ему необходимо расспросить об этом Барбару. Олдер же, как и остальные адвокаты защиты, возражал.

– Удалив все упоминания об остальных подсудимых, мы сваливаем вину за все пять убийств на одну только Сьюзен, – пожаловался Шинь, – а ведь другие люди тоже там были, Ваша честь.

Я переспросил:

– Да неужто, Дэйи?

Сам не желая того, Шинь признал факт присутствия Сьюзен Аткинс на месте преступления. К счастью и для самого адвоката, и для его подзащитной, диалог проходил в кулуарах, а не в зале суда.

Как и другие бывшие участники «Семьи», Барбара привела множество примеров сосредоточенной у Мэнсона власти, а также несколько его монологов о Helter Skelter. О чем я так и не смог рассказать в суде, так это о попытке «Семьи» расправиться с Барбарой и тем самым помешать ей дать показания.

Во время своей части перекрестного допроса Барбары Канарек накинулся на свидетеля, подвергая сомнению решительно всё – от ее моральных устоев до способности различать предметы.

Зная о том, что зрение у Барбары прескверное, Канарек заставил ее снять очки, после чего стал бродить по залу суда, спрашивая, сколько пальцев он поднял.

– Сколько пальцев вы видите сейчас?

– Три.

Канарек взвился:

– Поясню для протокола, что свидетель назвала число «три», тогда как я поднял только два пальца, Ваша честь.

– Мне показалось, я видел еще и большой палец, – возразил Олдер. В итоге Канарек все же доказал, что у Барбары действительно никудышное зрение. Значение, однако, имело не ее зрение, но слух: она ведь не заявляла, что видела Сэди и Уич в кухне на ранчо Майерса; она только слышала их.

Канарек также спросил у Барбары:

– Не оказывались ли вы в психиатрической больнице за последнюю пару лет?

Обычно, услышав подобный вопрос от защиты, я сразу выражал протест – но не теперь. Канарек только что распахнул передо мной двери, через которые я мог (при повторном допросе) протащить попытку убийства Барбары.

Повторный допрос ограничен темами, затронутыми в ходе перекрестного допроса. Скажем, на повторном допросе я попросил Барбару назвать примерное расстояние между спальней и кухней на ранчо Майерса, после чего устроил ей проверку слуха. Девушка прошла ее без всяких затруднений.

Попросив разрешения приблизиться к судейскому столу, я заявил, что, поскольку Канарек намекал, будто Барбара Хойт провела немало времени в психиатрической больнице, у меня появилось право донести до сведения присяжных, что она провела там всего одну ночь, и не из-за того, что у нее возникли проблемы с психикой. Олдер согласился, с одним только исключением: я не должен был спрашивать, кто именно дал ей ЛСД.

Как только обстоятельства госпитализации Барбары окончательно прояснились, я спросил:

– Приняли ли вы эту чрезмерную дозу добровольно?

– Нет.

– Вам дал ее кто-то другой?

– Да.

– В результате вы оказались на грани между жизнью и смертью? Канарек: Подводит к выводу, ваша честь.

Судья: Протест удовлетворен.

Но я был доволен. Присяжные сумеют сложить вместе два и два.

В субботу 26 сентября 1970 года подошла к концу целая эпоха. По Южной Калифорнии пронесся невиданной силы пожар. Раздуваемая ветрами (достигавшими скорости 80 миль в час) огненная стена высотой в 60 футов обратила в уголья все кругом на площади в 100 тысяч акров. В этом огненном аду погибло и «киношное ранчо» Спана, от которого камня на камне не осталось.

Пока работники ранчо старались спасти лошадей, девицы Мэнсона, с освещенными пожарищем огненно-багряными лицами, танцевали и хлопали в ладоши, со смехом выкрикивая:

– Helter Skelter настал! Helter Skelter наконец-то настал!

27 сентября– 5 октября 1970 года

Хуан Флинн, описавший свою должность на ранчо Спана как «разгребатель навоза», казалось, отлично чувствует себя на свидетельском месте. Так или иначе, тощий панамский ковбой оказался единственным из всех свидетелей, кто открыто выразил враждебность по отношению к Мэнсону. Пока Чарли пытался испепелить его взглядом, в обращенных к нему глазах Хуана тоже сверкала ярость.

Опознав револьвер, Хуан добавил:

– И Чарли однажды стрелял из этой штуки в мою сторону, когда я прогуливался с девушкой по другую сторону лощины.

Остановить разговорившегося Флинна было не так-то просто. Девушка прибыла на ранчо Спана покататься на лошадях; она проигнорировала Мэнсона, но с охотой отправилась прогуляться по склону с галантным ковбоем. Чарли настолько разобиделся, что пару раз выстрелил, особо не целясь, в их направлении.

Канареку удалось выкинуть из этих показаний Хуана все, кроме того факта, что Флинн видел пистолет в руке Мэнсона.

Он пытался также – безуспешно – не позволить прозвучать двум самым значимым эпизодам в показаниях Хуана Флинна.

Однажды ночью, в начале августа 1969 года, Хуан смотрел телевизор в трейлере, когда туда вошла одетая в черное Сэди.

– Куда это вы собрались? – поинтересовался Хуан.

– Хотим зарезать парочку долбаных свиней, – ответила Сэди.

Когда она ушла, Хуан выглянул в окно и увидел, как она залезает в старый желтый «форд» Джонни Шварца; Чарли, Клем, Текс, Линда и Лесли уже сидели в машине.

По словам Хуана, это было уже после наступления темноты, часов в восемь-девять вечера; назвать точную дату он не смог, но прикинул, что до рейда 16 августа оставалось около недели. Таким образом, речь шла, скорее всего, о ночи убийства четы Лабианка.

История, рассказанная Хуаном, имела важность и в качестве самих показаний, и как независимая поддержка истории Линды Касабьян. Совпали не только время суток, участники, автомобиль и цвет одежды Сьюзен Аткинс; Хуан заметил также, что за рулем «форда» сидел сам Мэнсон.

Затем Хуан дал показания о кухонном разговоре, имевшем место «на другой день или вроде того», когда, приставив нож к его горлу, Чарли сказал Флинну: «Ах ты, сукин сын, разве ты не понял, что именно я совершаю все эти убийства?»

Репортеры бросились к выходу, и вскоре газеты пестрели заголовками: «МЭНСОН ПРИЗНАЛСЯ В УБИЙСТВАХ, ЗАЯВЛЯЕТ КОВБОЙ С РАНЧО СПАНА».

Протесты Канарека удержали Хуана от дачи показаний по еще одному эпизоду, способному нанести защите мощный удар.

Поздним вечером в июне или июле 1969 года Чарли, Хуан и еще трое парней из «Семьи» ехали через Чатсворт, когда Мэнсон остановил машину напротив «богатого дома» и приказал Хуану пойти туда и связать всех, кто внутри. А потом он должен открыть дверь, и, по словам Мэнсона, «мы войдем и перережем этих гребаных свиней». На что Хуан ответил: «Нет уж, спасибо».

По сути дела, то была генеральная репетиция убийств Тейт – Лабианка. Однако Олдер объявил, что эмоциональный эффект показаний превосходит их доказательную ценность, и не разрешил мне задать Хуану соответствующие вопросы.

По той же причине мне не удалось протащить в зал суда брошенное Мэнсоном замечание: «У Адольфа Гитлера был отличный ответ на все». Под «ответом», ясно, подразумевалось убийство – но, благодаря своевременным протестам Канарека, ни один из этих двух инцидентов не дошел до присяжных и не попал в прессу.

На перекрестном допросе Фитцджеральд обнаружил интересное противоречие. Даже после того, как Мэнсон предположительно угрожал ему (и не однажды), Хуан оставался на ранчо. После рейда он даже сопровождал «Семью» в Долину Смерти, прожил там с пару недель – и лишь тогда бежал, чтобы присоединиться к Крокетту, Постону и Уоткинсу.

Канарек подхватил эту находку Фитцджеральда:

– Скажите нам теперь, мистер Флинн, опасались ли вы за свою жизнь, находясь на ранчо Майерса в обществе мистера Мэнсона?

– Ну, я был осторожен и внимателен.

– Просто отвечайте на вопрос, мистер Флинн. Я понимаю, что вы актер, но будьте любезны ответить.

– В общем, мне там нравилось, знаете, потому что мне хотелось обо всех думать хорошо. Но всякий раз, когда я выходил из-за угла, они, похоже, болтали только о том, сколько раз успели бы убить меня. Вот я и удрал оттуда.

– Хорошо, мистер Флинн, не поясните ли, в чем проявлялись ваши осторожность и внимательность? Как вы защитили себя?

– Просто взял да удрал, вот и вся защита.

Тогда Канарек предположил, что во время беседы Хуана с Сартучи ковбой ни словом не обмолвился о Мэнсоне, приставлявшем нож к его горлу.

– Вы придерживали сведения, не так ли, мистер Флинн, чтобы выплеснуть их в этом зале? Вы подтверждаете это?

– Нет, я рассказывал обо всем еще когда говорил с полицейскими, понимаете.

Игнорируя ответ, Ирвинг продолжал:

– Вы хотите сказать, мистер Флинн, что выдумали все это специально для суда? Верно, мистер Флинн?

Канарек подразумевал, что свидетель лишь недавно придумал этот драматичный эпизод. Я сделал себе пометку, не подозревая, насколько важным окажется вскоре этот момент диалога.

Фокусируя внимание присяжных на деталях, прозвучавших при прямом допросе свидетеля, но не упоминавшихся в беседе с Сартучи, Канарек спросил, когда же Хуан впервые упомянул кому-либо об инциденте с ножом.

– Ну, в Шошоне была полиция, знаете ли, и я с ними говорил. – Флинн, однако, не смог припомнить фамилий.

Канарек несколько раз подряд чуть ли не напрямую обзывал Хуана лжецом, и ковбой уже заметно злился.

Намекая на стремление Флинна поправить свою карьеру киноактера, Ирвинг спросил:

– Знаете ли вы, что суд над мистером Мэнсоном широко освещается прессой? Вы ведь понимаете, что каждый участник приобретает определенную известность?

– Да, только такая известность мне на фиг не нужна, жирная ты морда, – взорвался Хуан.

– На этой ноте, мистер Канарек, мы прервем заседание, – вмешался судья. – Объявляю перерыв.

После я расспросил Хуана о разговоре в Шошоне. Ему казалось, что один из офицеров принадлежал к калифорнийскому дорожному патрулю, но Флинн не мог сказать точно. Вечером я позвонил в Офис шерифа в Индепенденсе и выяснил, что человеком, беседовавшим с Хуаном, действительно был офицер калифорнийского дорожного патруля по имени Дэйв Стьюбер. Ближе к ночи мне удалось разыскать его во Фресно, Калифорния. Да, он говорил с Флинном, как, впрочем, и с Крокеттом, Постоном и Уоткинсом, это было 19 декабря 1969 года. Он записал весь разговор, длившийся более девяти часов, на магнитофон. Да, записи все еще у него.

Я заглянул в календарь. Наверное, Флинн будет давать показания еще день-другой. Может ли Стьюбер оказаться в Лос-Анджелесе через три дня вместе с записями, готовым выступить на суде? Конечно, ответил патрульный.

Вообще-то я не мог приобщить сделанную Стьюбером запись к вещественным доказательствам на суде, поскольку показания свидетеля нельзя подкрепить его же заявлением, сделанным ранее. Впрочем, и для этого правила имеется исключение: такие подтверждения уместны, если противная сторона выражает недоверие к показаниям свидетеля, объявляя, что они недавно сфабрикованы; но предыдущее высказывание должно относиться к периоду, когда у свидетеля не было причин лгать. У нас это условие соблюдалось, и теперь я мог ответить на возможные обвинения Канарека.

Множество подобных лазеек открывалось на перекрестных допросах, но поначалу самая широкая из них вовсе не казалась лазейкой. Защита как могла раздула тот факт, что Хуан поделился сведениями с представителям властей не сразу, а по прошествии немалого времени после убийств. Я просил Олдера дать мне возможность открыть истинную причину молчания Флинна: Хуан всерьез опасался за свою жизнь.

Отвечая на протест Канарека, Олдер заявил:

– Вы сами раскопали эту информацию на перекрестном допросе, мистер Канарек, так что не ждите, что противоположная сторона будет сидеть сложа руки. У вас не выйдет загнать обвинение в угол и запретить ему пытаться выбраться оттуда.

Хуану позволили объяснить, почему он не отправился в полицию сразу же:

– Это не казалось мне вполне безопасным, знаете ли. Я получил пару писем с угрозами…

На самом же деле их было уже три, и последнее пришло всего две недели назад, когда Пискля и Ларри Джонс обнаружили, что ковбой живет в трейлере Джона Шварца в парке Канога. Сопротивляясь приобщению писем к материалам по делу, Фитцджеральд сделал любопытное заявление:

– Моей жизни трижды угрожали, но я не раздувал из этого скандала.

– Неужели сторона обвинения вам угрожала? – удивился я.

– Нет, этого я не говорил. – Углубляться он не стал.

Олдер постановил, что Хуан может дать показания относительно самих писем, но не должен называть лиц, передавших их ему. Флинн также рассказал об анонимных звонках и о машинах, проносящихся мимо в глухой ночи; пассажиры громко хрюкали или выкрикивали: «Ублюдок!», «Свинья!» и т. д.

Я спросил у Хуана:

– Вы воспринимаете подобные случаи как угрозу, не так ли?

– Ну, как по мне, звучало довольно угрожающе.

– Относятся ли угрозы к причинам, по которым вы не захотели приехать в город и поговорить с властями?

– Это одна из причин, да.

– То есть, вы опасались за свою жизнь?

– Да.

Когда я спросил его о других причинах, Хуан описал, как Мэнсон, Клем и Текс пробрались «тайком-ползком» в хижину Крокетта на ранчо Баркера.

Присяжные услышали все это лишь потому, что защита, столь беспричинно набросившаяся на Флинна, открыла мне эту лазейку на перекрестном допросе.

Поскольку Канарек спросил Флинна о «программировании» участников «Семьи» Мэнсоном, я сумел протащить в зал суда разговор Чарли с Хуаном, в котором Мэнсон объяснил, что ему приходится «распрограммировать» своих последователей, чтобы снять рамки, наложенные на них родителями, школами, церквями и обществом. Чтобы избавиться от эго, рассказывал Мэнсон, необходимо стереть «все желания, какие у тебя были… распроститься с матерью и отцом… со всеми ограничениями, запретами… просто освободиться, превратиться в чистую страницу».

Поскольку методика Мэнсона подразумевала различный подход для лиц мужского и женского пола, я поинтересовался, что Мэнсон говорил о депрограммировании девиц. Я и понятия не имел, что в ответ Хуан выложит столько деталей.

– Ну, он говорил, чтобы избавиться от внутренних запретов, надо просто взять пару девчонок и типа уложить их на пол, знаете, и пусть лижут друг дружку – или сделать еще проще: увести девушку в холмы, знаете, пусть ложится и сосет мне день-деньской…

Судья тут же подозвал нас к себе. Ранее один из запасных присяжных уже написал Олдеру письмо с жалобами на сексуальную откровенность некоторых показаний. Подозреваю, теперь этого моралиста чуть не хватил удар. Проходя мимо стола защиты по пути к судейскому столу, я бросил Мэнсону:

– Не бойся, Чарли. Самого плохого они не услышат.

В итоге Олдер объявил весь ответ не имеющим отношения к делу. Я спросил у Флинна:

– Обсуждал ли с вами мистер Мэнсон… Не вдаваясь в подробности, Хуан… имевшиеся у него планы «распрограммирования» людей в «Семье»?

Когда Флинн ответил: «Да», я успокоился на этом.

Об одном только умалчивал Мэнсон, объясняя свой метод «Семье»: в процессе освобождения эго он программировал их заново, делая своими покорными рабами.

На протяжении своей части перекрестного допроса Канарек намекал (как и в случае со многими уже выступавшими свидетелями), что я дал Хуану четкие инструкции: как и что говорить в суде. На повторном перекрестном допросе Ирвинг снова завел ту же пластинку:

– Мистер Флинн, когда заданный вопрос, по вашему ощущению, может не совпасть с желаниями стороны обвинения в этом деле…

Тут я не выдержал и взорвался:

– Ох, да когда же это кончится!

Канарек подскочил:

– Ваша честь, он перебил меня!

– Чья бы корова мычала… – огрызнулся я.

– Мистер Буглиози, прошу вас, второго предупреждения не будет, – вмешался судья.

– Я больше не собираюсь терпеть. Вот где он у меня сидит, – ответил я, и нас обоих призвали к судейскому столу.

Мое негодование в той же мере являлось частью судебной тактики, как и прочие методы. Если бы я позволил Канареку без конца проворачивать один и тот же старый трюк, присяжные могли подумать, будто в его словах и правда что-то есть. У стола я сказал Олдеру:

– Я не желаю, чтобы этот человек каждый день голословно обвинял меня в серьезном нарушении.

– Абсурд какой-то. Вы перебили мистера Канарека. Сделали непозволительное заявление перед присяжными… Я нахожу, что вы оскорбили суд, и присуждаю к выплате пятидесяти долларов штрафа.

К удивлению приставов, мне пришлось позвонить жене, чтобы попросить ее приехать с деньгами. Позднее другие заместители окружного прокурора, мои коллеги, сбросились по доллару в «фонд поддержки Буглиози» и возместили ей ущерб.

Как и в случае с грубостью Хьюза, я считал, что если я и оскорбил кого-то, то Канарека, а не суд. На следующий день я произнес для протокола краткое заявление, в котором, помимо прочего, заметил:

– Прошу уважаемый суд в будущем принимать во внимание два очевидных момента: наши заседания проходят при напряженной борьбе сторон, и обстановка часто накаляется до предела; кроме того, прошу учитывать действия мистера Канарека, вызывающие реакцию с моей стороны.