Текст книги "Helter Skelter. Правда о Чарли Мэнсоне"

– Это правда, – подтвердил доктор.

Все еще сражаясь с выдвинутой стороной обвинения теорией абсолютной власти Мэнсона, Канарек спросил у него:

– А знаете ли вы хоть один случай, когда кто-то… Ну, то есть, кроме Франкенштейна и ему подобных… чтобы кто-то программировал людей на определенные действия? Предположим, заставлял совершать вооруженные ограбления, кражи, нападения. Слыхали вы о подобных случаях?

– Да, – кивнул Форт. – В некотором смысле, мы даже программируем солдат во время войны… Армия использует уравнительную групповую технику и насаждает патриотические идеалы в сознание граждан, чтобы получить в итоге желаемую схему поведения.

Доктор Форт, в принципе выступая против высшей меры наказания, посчитал эти убийства настолько жестокими и бессмысленными, что правосудие требовало предать убийц смерти. Я узнал об этом, разговаривая с доктором в коридоре у дверей зала суда, – и он признался, что чувствует себя крайне неловко, выступая в этом деле на стороне защиты. По его мнению, «Семья» Мэнсона оставила пятно на всей молодежи, и доктор Форт предложил мне дать показания для обвинения на суде по делу Чарльза «Текса» Уотсона; позднее я принял его предложение.

В подобной же «коридорной» беседе я обнаружил, насколько сокрушительными для защиты могут оказаться показания ее следующего свидетеля. Узнав, что на вечернем заседании суда Кейт собирается вызвать доктора Джоэла Саймона Хочмана, я решил сократить ланч, чтобы посвятить полчаса разговору с психиатром.

К моему изумлению, выяснилось, что Максвелл Кейт даже не говорил с собственным свидетелем, вызвав его, как говорят юристы, «холодным». А ведь выдели Кейт хоть пять минут на беседу, он никогда не пригласил бы Хочмана. Ибо доктор, проведший собеседование с Лесли, считал, что прием ЛСД не оказал на нее особого влияния; скорее, он видел серьезные проблемы у самой Ван Хоутен.

В своих показаниях, как и в психиатрическом отчете, написанном сразу после обследования, доктор Хочман называл Лесли Ван Хоутен «испорченной маленькой принцессой», не способной стерпеть разочарование и отсрочку поощрений. С самого детства у Лесли возникали сложности с самоконтролем. Когда ей не удавалось добиться своего, она впадала в ярость; например, колотила туфлей свою сводную сестренку.

– Если рассуждать в общем и целом, – заметил Хочман, – становится предельно ясно, что Лесли Ван Хоутен представляла собой заряженное ружье, выстрел которого раздался как следствие сложного комплекса чрезвычайно необычных обстоятельств.

Хочман подтвердил мои давние подозрения. Многие приезжали на ранчо Спана, но лишь немногие задерживались там; те же, кто оставался, находили горькое лекарство, раздаваемое Мэнсоном, действительно вкусным и освежающим. Из трех девушек на скамье подсудимых Лесли Ван Хоутен была менее прочих привязана к Чарльзу Мэнсону. Она вслушивалась в рассуждения о философии, но они ее не интересовали. Свои убеждения она описывала как нечто вроде примитивного христианства, любовь ко всему миру, приемлемость всего сущего. Но когда доктор спросил у нее, как можно при таких убеждениях убивать людей, она ответила:

– Ну, значит, внутри меня есть и это тоже.

Максвеллу Кейту следовало остановиться уже здесь. Вместо этого он спросил у Хочмана:

– Как вы объясняете ее слова?

– Мне кажется, подход у нее довольно реалистичный. Я думаю, внутри Лесли действительно присутствует обращенная вовне ярость.

Кейт не успокоился и на этом. Теперь он спросил:

– Памятуя о том, что Лесли никогда прежде не видела и не слышала о миссис Лабианке, вы полагаете, что в момент убийства она все же испытывала ненависть к потерпевшей?

– По моему мнению, – пояснил психиатр, – убийство миссис Лабианка далось подсудимой даже легче именно потому, что Лесли не была с ней знакома. Давайте, я окончательно проясню свою мысль: миссис Лабианка служила только объектом, белым экраном, на который Лесли спроецировала свое отношение к матери, к отцу, к истеблишменту – как пациент переносит свои чувства на аналитика, которого не знает лично…

Мне кажется, она очень долгое время жила в злобе, была чужой среди людей, и гнев, ярость от такой ситуации накапливались в ней.

Хочман произносил один из основных постулатов моего подведения итогов, а именно: Лесли, Сэди, Кэти и Текс носили в себе враждебность еще до знакомства с Чарльзом Мэнсоном. Этим они и отличались от другой группы – Линды Касабьян, Пола Уоткинса, Брукса Постона, Хуана Флинна и Ти-Джея. Когда Мэнсон предложил этим другим совершить ради него убийство, каждый ответил «нет».

Текс Уотсон, Сьюзен Аткинс, Патриция Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен сказали «да».

Значит, было в них нечто такое, что заставило их пойти на убийство. Какая-то внутренняя червоточина. И Чарли здесь ни при чем.

Кейт пытался свалить вину подзащитной на Мэнсона, но в итоге изрядно ей навредил. Фитцджеральд, допрашивавший доктора Хочмана вслед за ним, сделал наоборот. Он попытался снизить важность Мэнсона для Ван Хоутен. Спросив у Хочмана, каково же было на самом деле пресловутое влияние Чарли, адвокат получил такой ответ:

– Его идеи, его присутствие, роль, которую он играл в своих взаимоотношениях с ней, служили поддержкой множеству ее чувств и стремлений. Они закрепили их, дали Лесли способ и дальше углубить базовую социальную отчужденность, самоотстранение от истеблишмента.

– Стало быть, любое влияние, которое Мэнсон оказывал на Лесли Ван Хоутен, в лучшем случае может считаться незначительным. В этом и состоит ваше профессиональное мнение, не так ли? – гнул свою линию Пол.

Я понимал его план: особого различия между Лесли Ван Хоутен и собственной подзащитной Фитцджеральда, Патрицией Кренвинкль, не было. Обе девушки присоединились к «Семье», обе подчинились Мэнсону и сознательно совершили ради него убийства. Пытаясь доказать, что Чарли не несет ответственности за участие Лесли в убийстве, Фитцджеральд одновременно давал понять, что Мэнсон не особенно влиял и на Кэти. В итоге ответ Хочмана сильно повредил не только Лесли, но и остальным девушкам.

– Позвольте, я приведу еще один пример, – сказал психиатр. – Предположим, кто-то предлагает вам: «Давайте съедим яблочный пирог целиком». Ваше искушение стимулируется этим предложением, но окончательный выбор – есть пирог целиком или ограничиться кусочком – исходит только от вас. Посторонний имеет на вас некоторое влияние, но не является последним арбитром и не принимает решение за вас… Некто может предложить вам застрелить кого-то другого, но решение, стрелять или нет, будет исходить только от вас.

Когда подошла очередь Канарека, он тут же пошел по свежему следу:

– То есть, когда кто-то берет в руки нож и наносит удар, это его личное решение?

Как это ни странно, мы с Канареком были теперь заодно. Мы оба стремились доказать, что девушки были готовы к совершению убийства вне всякой зависимости от Чарли.

Мэнсона очень впечатлило выступление Хочмана, и поначалу он даже хотел устроить собеседование с доктором. Но когда Чарли позднее отказался от этой идеи, я вздохнул с облегчением. Меня не беспокоило, что он обведет психиатра вокруг пальца. Я опасался другого: Канарек обязательно протащил бы в зал суда содержание разговора, благодаря чему Чарли, используя Хочмана как посредника, мог бы довести до сведения присяжных все что угодно, при этом лишив меня возможности возразить ему на перекрестном допросе.

Хочман нашел в истории жизни всех трех девушек немало признаков раннего отчуждения, антисоциального или девиантного поведения. Еще до того присоединения к «Семье» у Лесли было куда больше эмоциональных проблем, чем у среднего человека. Сэди активно стремилась поступать наперекор отцу и воплотить в жизнь все его предостережения. Кэти приобрела первый сексуальный опыт в пятнадцать лет. Парня она больше никогда не видела и впоследствии невыносимо страдала от комплекса вины. Мэнсон снял этот комплекс. Кроме того, позволив Кэти вступить в «Семью», он даровал ей социальное принятие, к которому она отчаянно стремилась.

Из всех трех Хочман выделял Сэди как испытывающую наибольшее раскаяние: она часто говорила, что не хочет жить дальше. И все же он заметил:

– Потрясает полное отсутствие у этой девушки морали и сознательности в общепринятом смысле. По ее мнению, даже не встретив Мэнсона, она все равно оказалась бы в тюрьме за убийство или за попытку вооруженного ограбления. Однако она не выказывает признаков дискомфорта или неприятия по поводу теперешних условий жизни, вынесенного ей вердикта или возможной смертной казни. Напротив, в настоящее время она производит впечатление совершенно спокойного человека, в мире с самим собой и с окружающими.

По словам Хочмана, все три девушки, отрицая наличие у них чувства вины, действительно верят, что добра и зла не существует, а мораль – понятие относительное.

– Впрочем, я знаю, – отметил психиатр, – что человек не может рационально оценивать чувства, обитающие на иррациональном, подсознательном уровне. Нельзя доказать себе, что убийство – это хорошо, если всю свою жизнь ты знал, что убивать плохо.

Короче говоря, доктор Хочман считал, что подсудимые все же чувствуют вину глубоко внутри, хоть и стараются подавить ее при помощи сознания.

Кейт спросил:

– Как вы думаете, доктор, может ли Лесли оказаться восприимчивой к интенсивной терапии? Или она настолько потерянная душа, что ее уже не перевоспитать?

– Нет, я не считаю, что она настолько потеряна, нет.

Ни один психиатр не оставит надежду на исправление преступника, это долг врача. И все-таки один лишь Максвелл Кейт задал этот важный вопрос – и то на повторном допросе!

Ранее я выяснил, что Хочман полагался только на слово девушек, рассказавших ему, что в обе ночи они принимали ЛСД. Теперь я спросил:

– Приходилось ли вам читать в посвященной ЛСД литературе о достоверно известном случае, когда некто совершил убийство, находясь под влиянием этого препарата?

Ответ звучал однозначно:

– Нет. Самоубийство, но не убийство.

Как позднее я спрошу у присяжных, разве могли Уотсон, Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен – все четверо – оказаться исключениями?

Изрядная доля показаний Хочмана касалась умственного состояния трех девушек. Сьюзен Аткинс страдает от расстройства, вполне поддающегося диагностике, пояснил он: приобретенного в раннем детстве синдрома утраты, вследствие дальнейшего развития которого она имеет теперь истерический тип личности. Данное расстройство не входит, однако, в перечень официально признанных душевных заболеваний, составленный Макнатеном.

Лесли Ван Хоутен представляет собой незрелую, крайне импульсивную личность, имеющую тенденцию к спонтанным действиям без последующей рефлексии, что также не признается правилом Макнатена невменяемостью.

В своем отчете о состоянии Кренвинкль доктор Клод Браун, психиатр из Мобайла, упоминал ее шизофренические реакции. Шизофрения может быть сочтена невменяемостью по определению Макнатена. Но мнение доктора Брауна было предварительным, и когда Фитцджеральд спросил Хочмана, согласен ли он с возможным диагнозом, психиатр ответил отрицательно.

Оставалось лишь пересказать его выводы присяжным в доступной форме.

На перекрестном допросе я предложил Хочману расшифровать термин «психоз», и когда доктор объяснил его как потерю контакта с реальностью, я спросил:

– В настоящее время, доктор, считаете ли вы, что любая из этих трех девушек на скамье подсудимых страдает от психоза?

– Нет.

– По вашему мнению, ни одна из них никогда не страдала от психоза?

– Именно так.

Я попросил у судьи разрешения подойти к свидетелю, чтобы задать ему один вопрос приватно. Раньше я уже поднимал эту тему в разговоре с доктором Хочманом, но хотел удостовериться в его ответе. Снова вернувшись к своему столу, я задал несколько менее важных вопросов, чтобы присяжные не догадались о теме нашей беседы. Затем я постепенно подвел доктора к тому, где мы остановились ранее:

– Дали бы вы, в самых общих чертах, такое определение безумия: безумен тот, кто страдает от психоза?

– Я бы скорее сказал, что под словом «безумец» люди, как правило, подразумевают человека, страдающего от психоза.

– Значит, с точки зрения психиатрии и, как я понимаю, лично вашей, никто из этих трех девушек в настоящее время не безумен и никогда не был безумен – это верно?

– Да, это верно.

Теперь показания психиатров можно было сворачивать: с появлением в зале суда доктора Хочмана «игра в мяч» завершилась.

Во время слушаний о назначении наказания защита вызвала еще трех свидетелей, причем все они были из самого ядра «Семьи». Каждая из свидетельниц выступала совсем недолго, но их показания, в особенности ответы первой из трех, шокировали присутствующих ничуть не меньше, чем предыдущие откровения последователей Мэнсона.

Кэтрин Гиллис, чья бабушка владела ранчо Майерса, повторила обычные для членов «Семьи» слова: Чарли никогда не возглавлял группу и не вел никаких разговоров о межрасовой войне; убийства совершены с целью освобождения Бобби Бьюсолейла.

Холодно и деловито девушка двадцати одного года от роду рассказывала о ночи убийства четы Лабианка:

– Я пошла за Кэти к машине и спросила, можно ли мне поехать с ними. Линда, Лесли и Сэди уже сидели в автомобиле. И они ответили, что для того, зачем они едут, людей вполне достаточно, так что я не понадоблюсь.

На прямом допросе, проводимом Канареком, Кэтрин заявила:

– Знаете, я не против убить кого-то ради брата, мы все готовы на убийство. И я убила бы той ночью, да только меня не взяли.

Очевидно, Фитцджеральд надеялся как-то смягчить ее ответ, спросив:

– Приходилось ли вам лично убивать человека, чтобы вытащить кого-то из тюрьмы?

Со странноватой улыбочкой на губах Кэтрин обернулась и, глядя прямо на присяжных, отчетливо произнесла:

– Пока нет.

За ней вышла Мэри Бруннер, самая первая участница «Семьи» Мэнсона. По ее словам, полицейские угрожали повесить убийство Хинмана на нее саму, если Мэри не укажет на участие Мэнсона. Теперь она отказалась от этих своих слов и объявила, что ни разу даже не была у Хинмана дома.

Впрочем, Кейт добился от Мэри признания, что она, выступая на втором процессе по делу Бобби Бьюсолейла и перед большим жюри по делу об убийстве Хинмана, ни единым словом не упомянула о присутствии на месте преступления Лесли Ван Хоутен.

У меня вопросов к Мэри не возникло. Все и так было достаточно ясно.

Затем принесла присягу Бренда Макканн, чтобы заявить: в обе ночи убийств Тейт и Лабианка она видела Мэнсона спящим со Стефани Шрам в Каньоне Дьявола.

Фундамент для моего перекрестного допроса Бренды был заложен еще пятнадцать месяцев назад. Достаточно было лишь напомнить о ее показаниях перед большим жюри, когда Бренда не смогла ответить, где она сама или Мэнсон находились в каждую из этих ночей.

Бренда давала показания последней. Она закончила выступление во вторник, 16 марта 1971 года. В тот же вечер, несмотря на различные проволочки (Канарек, например, опротестовал упоминание в протоколе факта смерти Гэри Хинмана), защита закончила. В среду мы работали над инструкциями для присяжных, и уже в четверг процесс достиг финальной стадии. Оставалось лишь произнести заключительные речи, дождаться конца совещания присяжных и выслушать вынесенный ими вердикт.

18–29 марта 1971 года

Моя вступительная речь на слушаниях о назначении наказания была короткой и продолжалась не более десяти минут. Как и прежние мои выступления во время процесса, Мэнсон решил пересидеть ее вне зала суда, в закрытом помещении: он явно не хотел, чтобы присяжные концентрировали на нем свое внимание, пока я говорю о его роли в убийствах.

Свою речь я начал так:

– Я не стану обращаться к отчаянной попытке трех подсудимых девушек показать, будто Чарльз Мэнсон не имел отношения к этим убийствам. Уверен, все вы прекрасно видели, что они лгали в зале суда, стараясь сделать все возможное для своего бога, Чарльза Мэнсона.

Что же, Мэнсон уже признан виновным. Он виновен в семи убийствах первой степени и в сговоре с целью совершения убийства.

Сложность вашего теперешнего решения, леди и джентльмены, как я это себе представляю, заключена не в самом вопросе, заслуживают ли подсудимые смертной казни. Когда вспоминаешь совершенные ими невероятно жестокие, варварские, нечеловеческие убийства, то высшая мера наказания кажется единственно возможным наказанием. Если такое преступление не заслуживает смертной казни, тогда ее не заслуживает ни одно из них. В свете содеянного этими людьми пожизненное заключение будет величайшим подарком в истории, грандиозным проявлением великодушия, самой щедрой милостью.

Однако сложность предстоящего вам выбора, как я понимаю, в том, достанет ли у вас стойкости вынести вердикт о смертной казни для каждого из четверых подсудимых.

Дальше я отметил, что адвокаты защиты наверняка будут молить о сохранении жизни своим клиентам, что достойно всяческой похвалы и совершенно понятно:

– В силу своего долга адвокаты на протяжении всего разбора вины пытались доказать, будто подсудимые вовсе не замешаны в убийствах, однако совсем недавно эти три девушки под присягой отчетливо произнесли: «Да, это мы их убили». Им не потребовалось никаких причин, чтобы безжалостно, зверски расправиться со своими жертвами, лишить жизни семерых ни в чем не повинных людей. У подсудимых даже не было смягчающих вину обстоятельств.

Перед вами не люди, леди и джентльмены. У людей есть сердце и душа. И никто из обладающих сердцем и душой не смог бы сотворить такое. Те же, кого вы видите на скамье подсудимых, – чудовища в человеческом обличье, люди-мутанты.

У судебного процесса по делу об убийствах Тейт – Лабианка может быть лишь один логический конец, – заключил я. – Вынесение вердиктов о смертной казни для каждого из четверых преступников.

Канарек в самом начале своей речи произнес любопытную фразу:

– Чарльз Мэнсон отнюдь не соткан из добра. Впрочем, – продолжал он, – мистер Мэнсон не виновен в тех злодеяниях, о которых мы здесь говорим.

Объясняя, почему же его подзащитного предали суду, Ирвинг вернулся к двум излюбленным своим темам: вся вина Чарли в том, что ему нравятся девушки, а на скамье подсудимых он оказался лишь потому, что окружному прокурору захотелось заработать еще одну золотую нашивку и гордо объявить, что он поймал настоящее чудовище.

Речь Канарека растянулась на три дня. Порой она принимала совершено нелепые формы; например, он сказал:

– Мы послужим своей стране как граждане США, если даруем этим людям жизнь, ведь если революция возможна, смертный приговор может стать искрой, которая ее разожжет.

Встречалась в тезисах адвоката и ненамеренная игра слов:

– В отличие от Патриции Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен, у Чарльза Мэнсона нет семьи, которая могла бы выйти сюда и дать показания в его пользу.

Но главным образом Канарек старался заронить в присяжных семя сомнений. Зачем, если Сьюзен Аткинс лгала, выгораживая Мэнсона, ей имело смысл вовлекать его в убийство Хинмана? Разве тот факт, что защищая обитателей ранчо Спана, Мэнсон сам застрелил Кроуи, не говорит о том, что ему не было нужды приказывать другим убивать вместо него? Если девушки лгали насчет непричастности Мэнсона к убийствам, разве они не солгали бы о своем раскаянии и скорби?

Мотив «убийств под копирку» Канарек упомянул лишь вскользь, даже не пытаясь его отстаивать, зато предложил еще один альтернативный сценарий собственного сочинения, совсем уж беспомощный:

– Если бы кое-кто из этих людей, – подразумевались, вероятно, убитые на Сиэло-драйв, – не занимался махинациями с наркотиками, печальные события вообще не произошли бы.

Дэйи Шинь, говоривший следующим, уцепился за предположение доктора Хочмана, что девушки испытывают по меньшей мере подсознательное раскаяние.

– Сьюзен еще очень молода, – заявил Шинь. – Ей всего двадцать два года. Я верю, что надежда на ее исправление еще не умерла… Быть может, вскоре она сумеет понять, что совершила неправильный поступок. Я верю, что она заслуживает хотя бы малейшего шанса однажды выйти на свободу и прожить остаток жизни вне тюремных стен.

Впрочем, стратегия со стороны Шиня была весьма неудачной: она подразумевала, что в случае пожизненного заключения Сьюзен Аткинс в перспективе может выйти на волю и отбывать остаток наказания условно, а такое заявление способно сильно повредить подсудимому.

Из четверых адвокатов защиты лучшую вступительную речь произнес Максвелл Кейт. Он также был единственным, кто действительно попытался опровергнуть мои доводы:

– Мистер Буглиози говорит вам, что если высшая мера не соответствует данному преступлению, тогда ее не следует применять ни к одному преступнику. Итак, подумайте, нужна ли вообще смертная казнь? В конце своего выступления при разборе вины подсудимых Буглиози зачитал вам имена убитых. Позвольте теперь мне, леди и джентльмены, перечислить вам «живых мертвецов»: Лесли, Сэди, Кэти, Пискля, Бренда, Уич, Сэнди, Кэтрин, Цыганка, Текс, Клем, Мэри, Змея, и этот список далеко не полон. Их жизни, а особенно жизни этих трех юных девушек, были настолько изувечены, что некоторых, возможно, уже не удастся спасти. Но я надеюсь, что дело обстоит иначе.

Лесли Ван Хоутен, – настаивал Кейт, – еще способна исправиться. Ее необходимо обследовать, но не убивать. Я не прошу вас сейчас простить ее, хотя прощение – высший акт христианского милосердия. Я прошу лишь дать ей шанс восстановиться. Она заслуживает возможности жить дальше. Содеянное ею не было делом рук настоящей Лесли. Пусть сегодняшняя Лесли погибнет – и она умрет, медленно и, скорее всего, болезненно. Но пусть Лесли, которой некогда была моя подзащитная, снова восстанет к жизни.

Пол Фитцджеральд на протяжении всей своей речи, которая последовала дальше, ни разу не заявил и даже не намекнул, что именно Мэнсон ответственен за произошедшее с Патрицией Кренвинкль:

– Моей подзащитной двадцать три года. Поскольку в году 365 дней, то она прожила среди нас примерно 8400 дней или около 200 тысяч часов. Совершение вменяемых ей преступлений заняло не больше трех часов. Неужели мы будем судить эту девушку за то, что произошло всего за три часа из двухсот тысяч?

23 мая, перед самым началом судебного заседания, я отошел к питьевому фонтанчику. Мэнсон, сидящий взаперти неподалеку, довольно громко крикнул мне:

– Если меня приговорят к смерти, прольется немало крови. Потому что я не дам вам меня убить.

И судебный пристав, и мой помощник Стив Кей слышали его замечание. Кей, не сдержавшись, выскочил за дверь зала и повторил его журналистам. Узнав об этом, я обратился к репортерам с просьбой не публиковать материал, но «Геральд экзаминер» мгновенно выпустила номер с сенсационной шапкой: «МЭНСОН УГРОЖАЕТ СМЕРТЬЮ. Предупреждение о массовом терроре в случае вынесения смертного приговора».

Еще ранее, однако, судья Олдер, узнавший об инциденте, принял решение не дожидаться окончания слушаний и немедленно вновь секвестировать присяжных.

В своем заключительном слове я перебрал пункт за пунктом все прежние заявления защиты и ответил на каждое. Например, защита объявила, будто Линда Касабьян пересказала на суде услышанную где-то запись признания Сьюзен Аткинс. Зачем Линде было слушать какие-то там записи, поинтересовался я, если она сама присутствовала при событиях обеих ночей?

Канарек предупредил присяжных, что, вернувшись с вердиктом о смертной казни, они сами станут убийцами – аргумент очень серьезный. В его поддержку Ирвинг напомнил пятую заповедь: «Не убий». В ответ я сообщил присяжным, что большинство исследователей Святого Писания интерпретируют эту мысль следующим образом: «Ты не должен совершать разбойных убийств», – именно так она и звучит в издании новой английской Библии 1970 года.

Десять заповедей цитируются в 20 главе Книги Исхода, напомнил я. Канарек забыл упомянуть лишь об одном: уже в следующей главе смертная казнь узаконивается. Книга Исхода, глава 21, стих 12: «Кто ударит человека так, что он умрет, да будет предан смерти», тогда как стих 14 той же главы гласит: «А если кто с намерением умертвит ближнего коварно и прибежит к жертвеннику, то и от жертвенника Моего бери его на смерть».

Канарек доказывал, что Мэнсон не располагал вообще никакой властью. В дополнение ко всем свидетельским показаниям, прозвучавшим при разборе виновности подсудимых, я заметил теперь, при определении наказания:

– Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен сыграли роль жертвенных агнцев и признались в совершении убийств, а затем лгали в этом зале о непричастности Мэнсона; уже сам факт готовности к ложным показаниям демонстрирует власть Чарли. Что же до остальных свидетелей «Семьи», их голоса напоминали заезженную пластинку: одни и те же мысли, одни и те же слова. Они по-прежнему полностью подвластны и подчинены Чарльзу Мэнсону. Все они – его помеченные знаком «X» рабы.

Затем я перешел к мотиву «убийств под копирку». Задача была в том, чтобы полностью уничтожить порожденные им сомнения, но не задерживаться на нем слишком долго, чтобы не создать впечатление, будто я воспринимаю его всерьез.

– Просто смешно, – отметил я, – с каким упрямством три подсудимые девушки и свидетели защиты пытались переложить на других вину Чарльза Мэнсона. Им пришлось изобрести новый мотив убийств вместо Helter Skelter. Почему? Да потому что в ходе разбора вины подсудимых не менее десяти свидетелей окончательно и бесповоротно связали Мэнсона с Helter Skelter, и если бы девушки назвали тот же мотив, тем самым они сказали бы: «Да, Чарльз Мэнсон задумал эти преступления». Вот откуда взялась идея «убийств под копирку».

Я могу назвать штук тридцать отдельных причин, почему история, преподнесенная защитой, шита белыми нитками, но я не стану занимать вашего времени, поскольку не хочу оскорбить вас недоверием к вашим собственным способностям к рассуждениям и оценке.

Впрочем, несколько причин я все же назвал.

Уже во время определения наказания Линда Касабьян показала, что ни разу не слышала от кого-либо плана совершения убийств ради освобождения Бобби Бьюсолейла.

Гэри Хинмана ударили ножом не более четырех раз. Войтека Фрайковски – пятьдесят один раз, Розмари Лабианку – сорок один раз, Лено Лабианку – двадцать шесть раз. Разительное, надо сказать, отличие, если речь идет об «убийствах под копирку». Кроме того, если новые убийства должны были в точности воспроизвести первое, почему в домах Тейт и Лабианка не оставили надпись «политические свинки»?

– Но самая мощная улика, отметающая этот смехотворный мотив, – продолжал я, – относится к февралю 1969 года. Задолго до убийства Хинмана, которое якобы предполагалось скопировать, задолго до надписи «политические свинки», Мэнсон объявил Бруксу Постону и другим членам «Семьи» (включая и трех соответчиц): «Банда настоящих черных выберется из гетто и совершит какие-нибудь злодеяния в богатых кварталах Лос-Анджелеса и других городов. Они сделают что-нибудь ужасное, с поножовщиной, убийствами, напишут „свиньи“ на стенах кровью жертв…» Напишут «свиньи» на стенах, – медленно повторил я. – Значит, слово «свиньи» в домах Тейт и Лабианка попросту было частью плана Мэнсона, старавшегося начать Helter Skelter, а вовсе не попыткой в точности скопировать обстоятельства убийства Хинмана.

Отчего-то мистер Канарек ни разу не попытался объяснить вам, зачем на дверце холодильника в доме Лабианка были начертаны кровью слова «Healter Skelter». Какое отношение они имеют к освобождению Бобби Бьюсолейла или к предполагаемой покупке МДА в усадьбе Тейт? Абсолютно никакого, в этом-то и дело. Фраза появилась на дверце холодильника в доме Лабианка только потому (и все представленные на процессе улики говорят в пользу такого вывода), что принципиальным мотивом этих жестоких убийств является Helter Skelter. Никаких сомнений быть не может.

Да, – признал я, – связь между смертью Хинмана и убийствами Тейт – Лабианка все же имеется. Но это не глупая чепуха про Бобби Бьюсолейла. Дело в ином: убийства Тейт – Лабианка совершены по приказу мистера Мэнсона, но он же приказал убрать Гэри Хинмана. Вот и вся связь.

Что касается заявления Сьюзен Аткинс, будто преступления задумала Линда Касабьян, то Сьюзен впервые сказала об этом лишь во время назначения наказания подсудимым, и тогда Линда Касабьян вдруг, ни с того ни с сего, превратилась в Чарльза Мэнсона. – Отметив абсурдность предположения, что покорная, привыкшая подчиняться другим Линда всего за месяц перехватывает бразды правления «Семьей», я подчеркнул: – Лишь один человек, леди и джентльмены, приказал совершить эти убийства, и его инициалы – Си-Эм. У него имеется и кличка: Джей-Си. И сейчас он совсем рядом, в закрытом охраняемом помещении, и вслушивается в мои слова…

Далее я развенчал фальшивое алиби Мэнсона – он якобы провел обе ночи, уединившись со Стефани Шрам в Каньоне Дьявола, – напомнив, что все помеченные знаком «X» рабы Мэнсона говорили об этом в ходе слушаний о мере наказания, и лишь сама Стефани Шрам, с которой Чарли и находился, показала, что его там не было.

Затем я перешел к вопросу о смертной казни. По моему мнению, наиболее сильным аргументом в пользу высшей меры наказания служит фактор сдерживания, предотвращения новых преступлений: угроза смертной казни может предотвратить убийства. К несчастью, по закону Калифорнии обвинение имеет право говорить лишь о возмездии, а не о сдерживании, поэтому я выбрал другие аргументы:

– Эти убийства не типичны, леди и джентльмены. Подсудимые объявили обществу настоящую войну, и в ходе своих военных действий совершили невыразимые зверства. Если преступники, учинившие такое, не получат кары в виде смертной казни, тогда типичный убийца первой степени заслуживает лишь десяти дней заключения в окружной тюрьме.

Защита говорит, что казнь подсудимых не вернет к жизни павших от их рук семерых человек, но если продолжить ту же логическую линию, вообще не надо карать за любое преступление: ведь наказание виновного не стирает самого проступка. То есть нет смысла наказывать совершившего поджог, поскольку это не отстроит сгоревший дом заново.

Мне было известно, что в Калифорнии смертная казнь не применяется к лицам семнадцати лет и моложе. И Фитцджеральд постоянно называл трех подсудимых девушек «эти дети», поэтому я напомнил присяжным, что Лесли двадцать один год, Сьюзен двадцать два, а Кэти двадцать три. По любым меркам они уже взрослые и несут полную ответственность за свои действия.

В отношении мнения защиты о невменяемости трех девушек я лишь подчеркнул, что доктор Хочман – единственный психиатр, обследовавший всех троих, – заявил в своих показаниях, что они вполне вменяемы, причем каждая из них способна на убийство: