Текст книги "Helter Skelter. Правда о Чарли Мэнсоне"

19 августа– 6 сентября 1970 года

После того как Линда Касабьян покинула зал суда, я вызвал серию свидетелей, чьи детальные показания поддерживали или уточняли ее рассказ. Среди них были: Тим Айрленд, воспитатель школы для девочек, расположенной ниже по склону холма от усадьбы Тейт, – он слышал крики и мольбу о помощи; Рудольф Вебер, описавший инцидент у поливального шланга и подбросивший настоящую «бомбу» – лицензионный номер автомобиля; Джон Шварц, подтвердивший, что номер принадлежит его машине, и рассказавший, как две ночи подряд в первой половине 1969 года Мэнсон брал ее, не спрашивая разрешения; Винифред Чепмен, описавшая свое появление в усадьбе на Сиэло-драйв утром 9 августа 1969 года; Джим Эйзин, который вызвал полицию после криков миссис Чепмен «Убийство, смерть, трупы, кровь!»; первыми прибывшие на место преступления офицеры ДПЛА (Де Роса, Вайзенхант и Барбридж), описавшие кошмарную сцену в усадьбе. Осколок за осколком, деталь за деталью – от приезда экономки до изучения обрезанных проводов представителем телефонной компании – воссоздавалась история событий. Ужас, казалось, накрыл зал суда невидимым облаком, которое лишь сгущалось с чередованием свидетелей.

Поскольку Лесли Ван Хоутен не обвинялась в пяти убийствах на Сиэло-драйв, Хьюз не задавал вопросов никому из этих свидетелей. Впрочем, он высказал интересную просьбу: чтобы на время обсуждения этих убийств им с подзащитной позволили покинуть зал суда. Просьбу отклонили, но попытка Рона отделить подопечную от обсуждения этих событий напрямую противоречила коллективной защите Мэнсона – и я гадал, какова будет реакция Чарли.

Когда присягу принял Макганн, я довольно долго расспрашивал его об увиденном в доме Тейт. Значение множества деталей – фрагментов рукояти револьвера, размеров и типа веревки, отсутствия стреляных гильз и т. д. – станет очевидным для присяжных лишь позже. Для меня особенно важно было дать им понять, что Макганн не нашел признаков ограбления или мародерства. Вновь опережая защиту, я расспросил офицера о найденных в доме наркотиках. И о паре очков.

Не дожидаясь появления в зале следующего свидетеля, коронера округа Лос-Анджелес Томаса Ногучи, Канарек попросил устроить совещание в кулуарах.

– Я передумал, – заявил Ирвинг. – Ранее я показывал миссис Касабьян фотографии убитых, но теперь поразмыслил и считаю это ошибкой, Ваша честь.

Канарек попросил изъять из вещественных доказательств фотографии мертвых тел, в особенности цветные.

– Просьба отклонена, фотографии могут быть использованы для идентификации, – постановил Олдер; что же до возможности их предъявления свидетелям в качестве вещественных доказательств, судья обещал принять решение позднее.

Всякий раз, когда Канарек выкидывал подобный фокус, я думал: «Ну уж это самый край». И всякий раз ошибался.

С доктором Ногучи я и прежде беседовал несколько раз, но последний разговор состоялся в моем кабинете, прямо перед началом судебного заседания. Коронер, выполнивший вскрытие тела Шэрон Тейт и руководивший вскрытиями четырех других жертв, имел привычку преподносить неприятные сюрпризы. На судебных процессах и так хватает неожиданных заявлений, чтобы еще выслушивать их от собственных свидетелей; поэтому я прямо спросил у коронера: существует ли нечто такое, о чем я еще не знаю?

Ну, разве что только одно, признал Ногучи. Об этом не упоминалось в отчетах о вскрытии, но, изучив потертости на левой щеке покойной, он сделал вывод: Шэрон Тейт была повешена.

Удушение не явилось причиной смерти, пояснил он; скорее всего, женщина находилась в подвешенном состоянии менее минуты, но, по его убеждению, потертости представляли собой ожоги от натянутой веревки.

Я внес в свои заметки изменения, чтобы коронер повторил свой вывод в зале суда. Почти все показания доктора Ногучи были важны, но некоторые особенно: они подтверждали рассказ Линды Касабьян.

Ногучи показал, что многие из ножевых ран повредили кости, – Линда говорила о жалобах Патриции Кренвинкль, что у той болит рука из-за попадания лезвия в кость.

Линда рассказала, что у двух ножей, выброшенных ею из окна машины, были лезвия примерно одинаковой длины, 5–6 дюймов, – доктор Ногучи показал, что многие раны доходили до 5 дюймов. Это не только почти соответствовало прикидкам Линды, но и подчеркивало крайнюю жестокость расправы.

Линда (которая на ранчо Спана несколько раз точила похожие ножи под присмотром Мэнсона) также рассказала, что ножи затачивались с обеих сторон: с одной стороны до самой рукояти, а с другой – по крайней мере на дюйм от кончика лезвия. Доктор Ногучи показал, что примерно две трети ран сделаны обоюдоострыми лезвиями с разной степенью заточки сторон.

Во время своей части перекрестного допроса коронера Канарек старательно избегал слова «убиты», говоря о жертвах «скончались». Даже Эбигейл Фолджер он назвал «бегущей к месту своего упокоения». Его реплики напоминали фразы из экскурсионного путеводителя по лесным лужайкам.

Идиотизм происходящего не прошел мимо внимания Мэнсона. Он подал жалобу:

– Ваша честь, мой адвокат не выполняет моих указаний, не слушает ни единого слова… Этот человек – не мой адвокат, он ваш адвокат. Я хотел бы уволить его и получить другого.

Не знаю, серьезно говорил Мэнсон или нет. Но даже если Чарли кривил душой, это все равно был прекрасный тактический ход; по сути дела, он заявлял присяжным: не судите меня по тому, что говорит или делает мой адвокат.

Затем Канарек отдельно расспросил Ногучи о каждой из двадцати восьми ножевых ран на теле мисс Фолджер. Его целью, как он признался у судейского стола, было установить «виновность Линды Касабьян». Если бы Линда побежала за подмогой, пояснил Ирвинг, миссис Фолджер, возможно, осталась бы в живых.

Здесь явно что-то было не так. Самой постановкой вопросов Канарек, по сути дела, предполагал присутствие Линды на месте преступления. Кроме того, он подчеркивал – снова, снова, и снова – активное участие в нем Патриции Кренвинкль. Ничего неэтичного тут не было: клиентом Канарека был Мэнсон. Меня удивляло лишь то, что собственный адвокат Кренвинкль, Пол Фитцджеральд, не так уж часто выражал протесты.

Аарон первым подметил обманчивость происходящего:

– Ваша честь, даже если сам Кристиан Барнард[109]109
  Кристиан Барнард (1922–2001) – южноафриканский хирург, первым осуществивший пересадку сердца человеку (1967).


[Закрыть] стоял бы там с операционной наготове, жертва все равно не выжила бы: ранение аорты было фатальным.

Позже, в отсутствие присяжных, судья Олдер спросил у Мэнсона, по-прежнему ли тот желает заменить Канарека. Чарли успел передумать, но во время обсуждения сделал интересное замечание о собственных ощущениях по ходу слушаний:

– Поначалу мы держались совсем неплохо. А потом, когда люди начали давать показания, вроде как утратили контроль.

Когда дошло дело до предъявления окровавленной одежды, мы вызвали телеоператора Кинга Баггота, хотя первым ее заметил репортер программы новостей 7 канала Эл Ваймен. Если бы мы взяли показания у Ваймена, впоследствии он не смог бы освещать ход процесса на своем канале. Перед тем как принести присягу, Баггот подошел к судейскому столу, где его уже ждали адвокаты; Олдер хотел удостовериться, что тот не упомянет перед присяжными об опубликованном признании Сьюзен Аткинс, приведшем тележурналистов к выброшенной одежде. В итоге, когда Баггот дал наконец показания, у присяжных создалось впечатление, что телевизионщики действовали наудачу.

Когда Баггот опознал различные предметы одежды, мы вызвали Джо Гранадо из ОНЭ, который должен был дать показания относительно взятых им проб крови. Но Джо не задержался на месте свидетеля: он забыл захватить свои записи и отправился за ними. Хорошо еще, что наготове у нас уже был другой свидетель – Хелен Таббе, помощница шерифа из тюрьмы «Сибил Брэнд», взявшая пробу волос Сьюзен Аткинс.

Вообще-то Джо нравился мне как человек, но в качестве свидетеля оставлял желать много лучшего. Он производил впечатление крайне неорганизованного типа; не мог толком выговорить многих технических терминов, хорошо известных ему как профессионалу; часто давал путаные, расплывчатые ответы. Отнюдь не прибавило ему авторитета и отсутствие проб многих пятен крови и нехватка тестов на подгруппу у взятых проб. Меня особенно беспокоило, что он получил так мало образцов из двух кровавых лужиц на пороге дома, перед входной дверью («Я взял несколько проб наугад, а затем решил, что вся кровь одного типа») и вообще не исследовал кровь на кустах у крыльца («В то время я, наверное, решил, что кровь из одного источника»). Беспокоился я оттого, что взятые пробы соответствовали группам и подгруппам крови Шэрон Тейт и Джея Себринга, тогда как не имелось абсолютно никаких свидетельств, что жертвы выбегали из дома через главный вход. Я мог, разумеется, заявить присяжным, что убийцы или Фрайковски принесли кровь на ногах из дома, но уже предвидел, как защита использует неясность с целью бросить тень недоверия на историю Линды, и поэтому спросил у Джо:

– Насколько верно взятые наугад пробы передают общую картину?

– Справедливый вопрос, – признал Джо. – Но для полной уверенности пришлось бы слишком долго копаться.

Гранадо также дал показания о найденном в кресле складном ноже и радиоприемнике с часами из автомобиля Парента. Увы, кто-то в ДПЛА, очевидно, пытался слушать радио, поскольку на циферблате больше не горели цифры 00:15 – и мне пришлось заявить, что именно их видел Гранадо.

Вскоре после окончания процесса Джо уволился из ДПЛА и перешел работать в ФБР.

Тем временем лишенные доступа в зал суда члены «Семьи» устроили пикетирование у Дворца юстиции, на углу Темпл и Бродвея.

– Я жду, когда моего Отца выпустят из тюрьмы, – сказала репортерам коленопреклоненная Сэнди, устроившись рядышком с одним из наиболее оживленных перекрестков в Лос-Анджелесе.

– Мы останемся тут, – при почтительном молчании зевак объявила телевизионщикам Пискля, – пока не освободят всех наших братьев и сестер.

В своих интервью девушки называли судебный процесс не иначе как «вторым распятием Христа».

Ночами они спали в кустах у здания. Когда полиция положила этому конец, спальные мешки перекочевали в припаркованный неподалеку белый фургон. Днем «Семья» продолжала стоять на коленях или сидеть на тротуаре, раздавать интервью и стараться обратить в свою веру зевак помоложе. Отличить настоящих мэнсонитов от случайно приблудившихся к группе не составляло труда: у каждого из членов «Семьи» на лбу виднелся вырезанный знак «X», а на поясе был охотничий нож в ножнах. Поскольку они не прятали оружие, их нельзя было арестовать за скрытое ношение ножей. Полицейские пробовали отвозить ведущих участников «Семьи» в участок за бродяжничество, но после собеседования или, в лучшем случае, нескольких дней заключения все они оказывались на прежнем месте, и вскоре полиция оставила их в покое.

Ближайшие городские и окружные офисные здания предоставляли им необходимый комфорт – кресла для отдыха и туалетные кабинки. Телефоны-автоматы также были под рукой; в определенное время одна из девушек подходила к телефону и дожидалась проверочных звонков от других членов «Семьи» – включая и тех, что разыскивались полицией. Некоторые доброхоты-репортеры, освещавшие ход суда, публиковали статьи, в сочувственном тоне восхвалявшие чистоту, свежесть и собранность во внешнем облике участников пикета, их трогательную преданность подсудимым. Те же репортеры снабжали их деньгами на пищу. Впрочем, мы точно знали, что «Семья» пополняет потайные склады оружием и боеприпасами. Поскольку приспешники Мэнсона резко выступали против убийства животных, оружие наверняка приобреталось не для охоты или самозащиты.

Сьюзен Стратерс, дочь Лабианки, до сих пор не справилась со смертью матери и отчима, поэтому в качестве свидетеля вызвали Фрэнка Стратерса, который опознал на фотографиях Лено и Розмари Лабианка, а также описал увиденную тем субботним вечером картину. В кошелке, найденном на станции «Стандард», он опознал собственность матери, равно как и в часиках, лежавших в одном из отделений. Отвечая на вопросы Аарона, Фрэнк также сообщил, что не обнаружил других пропаж.

Рут Сивик показала, что покормила собак четы Лабианка вечером в субботу. Нет, она не видела кровавых слов на дверце холодильника. Да, она открыла и закрыла эту дверцу, доставая собачью еду.

Продавца газет Джона Фокианоса, рассказавшего о своем разговоре с Розмари и Лено между часом и двумя ночи в ту субботу, сменили офицеры полиции голливудского участка Родригес и Клайн, описавшие свое прибытие на Вейверли-драйв и сцену преступления. Клайн дал показания относительно сделанных кровью надписей. Галиндо, первый из появившихся на Вейверли-драйв следователей, дал подробное описание дома и прилегающей территории, сказав, в частности:

– Я не обнаружил никаких следов ограбления. В доме находились многочисленные ценные предметы.

Следователь Брода дал показания относительно сделанной им находки; незадолго до начала вскрытия тела Лено Лабианки в горле убитого был найден нож, не замеченный – из-за натянутой на голову жертвы наволочки – никем из других офицеров, что подвело нас к показаниям заместителя медицинского эксперта Дэвида Кацуямы. И к проблемам, связанным с ними.

В первом отчете о ходе следствия по делу об убийстве четы Лабианка читаем: «Хлебный нож, извлеченный из горла [Лено Лабианки], по-видимому, послужил орудием, использованным в обоих убийствах».

Для такого вывода не существовало ровным счетом никакой научной основы – ведь Кацуяма, проведший вскрытия обоих тел, так и не измерил большинства нанесенных жертвам ран.

Тем не менее, поскольку нож принадлежал чете Лабианка, подобное утверждение позволяло защите объявить, что убийцы явились в дом безоружными, то есть не собирались никого убивать. Хотя убийству, совершенному при попытке ограбления, все равно присваивают первую степень, отсутствие намерения может приниматься в расчет при определении наказания и стать решающим доводом в вопросе о применении смертной казни. Но главное, вывод в отчете следователей сводил на нет всю нашу теорию случившегося: только Мэнсон – и никто другой! – обладал мотивом для совершения убийств, а сам мотив связан не с ограблением, а с разжиганием Helter Skelter.

Получив отчеты по делу Лабианка, я сразу заказал увеличенные масштабные копии фото со вскрытий и попросил Кацуяму определить длину и толщину ран. Затем сравнил его замеры с размерами хлебного ножа. В каждом случае раны были больше его лезвия. Таким образом, убийцы принесли собственные ножи.

Медэксперт подтвердил:

– Эти размеры [хлебного ножа] намного меньше длины ран, которые я только что описал.

– Значит, вы считаете, что хлебный нож, извлеченный из горла мистера Лабианки, не мог быть использован для нанесения многих других ран на его теле? – уточнил я.

– Да, я так считаю.

Розмари Лабианка, показал далее Кацуяма, получила сорок одну ножевую рану, шестнадцать из которых, в основном на спине и ягодицах, были нанесены уже после смерти потерпевшей. Отвечая на мои дальнейшие вопросы, эксперт объяснил, что в момент наступления смерти сердце перестает насыщать кровью тело, поэтому посмертные ранения можно отличить по более светлой окраске.

Это было крайне важно, поскольку Лесли Ван Хоутен призналась Дайане Лейк, что втыкала нож в чье-то уже мертвое тело.

В своем первом отчете заместитель коронера указал, что чета Лабианка погибла вечером в субботу, 10 августа, – через десяток с лишним часов после того, как они были убиты в действительности. Это не только противоречило версии событий второй ночи в пересказе Линды, но и давало защите прекрасную возможность выдвинуть алиби. Надо думать, они могли бы вызвать немало свидетелей, каждый из которых совершенно искренне заявил бы, что видел Мэнсона, Уотсона, Кренвинкль, Ван Хоутен, Аткинс, Грогана и Касабьян, катаясь верхом на ранчо Спана вечером в ту субботу.

Я не только не спросил Кацуяму о приблизительном времени наступления смерти четы Лабианка в ходе прямого допроса, но даже не задал аналогичного вопроса коронеру Ногучи относительно жертв на Сиэло-драйв, потому что не хотел, чтобы присяжные задумывались: отчего это я спросил Ногучи, но не Кацуяму?

Поскольку Фитцджеральд первым вел перекрестный допрос свидетелей, у него всегда был шанс первым же употребить наиболее мощное оружие в арсенале защиты, и в данном случае он мог вызвать настоящую сенсацию. Но он сказал лишь:

– Нет вопросов к свидетелю, Ваша честь, – и, к моему изумлению, те же слова повторили Шинь, Канарек и Хьюз.

Я мог придумать лишь одно подходящее объяснение этому почти невероятному казусу: все отчеты о вскрытии тел передавались защите с остальными материалами по делу, но никто из четверых адвокатов не осознал важности этих материалов.

Тем временем у Сьюзен Аткинс разболелся живот. Обстоятельство само по себе незначительное, но в данном случае оно привело к внезапному отстранению Аарона Стовитца от дела Тейт – Лабианка.

Четыре дня судебных заседаний прошли впустую: Сьюзен Аткинс жаловалась на боли в желудке, которые обследовавшие ее врачи называли «несуществующими». После того как присяжные были удалены из зала, судья Олдер разрешил Сьюзен говорить – и та, театрально закатывая глаза, перечислила свои болячки. Не слишком впечатленный ее выступлением, судья посчитал, что она просто ломает комедию, и возобновил заседание. Когда Аарон в тот день покидал зал суда, один из репортеров поинтересовался, что он думает о выступлении Сьюзен. Стовитц легкомысленно ответил:

– Шоу, достойное Сары Бернар[110]110
  Сара Бернар – сценический псевдоним Розины Бернар (1845–1923), великой французской актрисы, прославившейся трагическими ролями.


[Закрыть].

На следующее утро Аарона вызвали в кабинет окружного прокурора Янгера.

Еще после публикации интервью Стовитца в журнале «Роллинг стоун» Янгер четко заявил Аарону: больше никаких интервью. Свободолюбивому по натуре Аарону нелегко было соблюсти условие. Однажды, будучи в Сан-Франциско, Янгер включил радиоприемник и услышал, как Аарон комментирует какой-то юридический аспект слушаний. Судебный приказ об ограничении гласности не был нарушен, но по возвращении в Лос-Анджелес Янгер предупредил Аарона: еще одно интервью, и его отстранят от дела.

Я сопровождал Аарона в кабинет Янгера. Брошенную Стовитцем фразу никак нельзя расценивать как интервью, заявил я. Просто сделанное походя замечание. Мы все говорили нечто подобное по ходу процесса[111]111
  Из дипломатичности я не упомянул, что сам Янгер, боровшийся за место генерального прокурора Калифорнии от республиканцев, ранее созвал даже несколько пресс-конференций, посвященных ходу процесса, – к крайнему неудовольствию судьи Олдера. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Но Янгер ничего не захотел слушать и объявил зычным начальственным голосом:

– Нет, решено. Стовитц, вы отстранены.

Я очень расстроился. На мой взгляд, решение Янгера было совершенно несправедливым, но обжаловать его я все равно не мог.

Поскольку именно я готовил список свидетелей и сам опрашивал большинство из них, отстранение Аарона не слишком сказалось на данном этапе процесса. Однако мы договаривались разделить пополам окончательную аргументацию перед присяжными, которая заняла бы по нескольку дней у каждого. Столкнувшись с необходимостью заниматься всем самостоятельно, я взвалил на себя дополнительное бремя; только в смысле временных затрат это означало два лишних часа подготовки ежевечерне – в придачу к обычным четырем или пяти. Назначенные на смену Аарону двое молодых заместителей окружного прокурора – Дональд Мюзих и Стивен Кей – не были в достаточной мере знакомы с материалами дела, чтобы вести допросы свидетелей или излагать перед присяжными выводы, следующие из их показаний.

Ирония состояла еще и в том, что Стив Кей однажды встречался с участницей «Семьи» Сандрой Гуд – настоящее свидание, устроенное матерями обоих молодых людей, выросших в Сан-Диего.

Но были у нас и маленькие победы.

Сержанты Боен и Долан из отдела дактилоскопии ОНЭ выступили как настоящие эксперты в своем деле – какими, в сущности, и были. Отпечатки пальцев, полицейские архивы, картотека, смазанные и фрагментарные отпечатки, непригодные для снятия поверхности, точки сравнения… К моменту окончания их показаний присяжные успели выслушать мини-курс по идентификации отпечатков пальцев.

Боен описал, каким именно образом им были получены отпечатки, найденные в доме Тейт, и особый упор сделал на двух из них – на наружной поверхности двери парадного входа и на внутренней поверхности левой створки раздвижной двери спальни Шэрон Тейт.

Пользуясь заказанными мною диаграммами и многократно увеличенными фотографиями, Долан указал восемнадцать точек совпадения между отпечатком, снятым с парадной двери дома Тейт, и отпечатком безымянного пальца правой руки Уотсона, а также семнадцать точек совпадения между отпечатком с двери хозяйской спальни и отпечатком левого мизинца Кренвинкль. ДПЛА, заявил Долан, требует совпадения лишь десяти точек для того, чтобы положительно идентифицировать отпечаток.

Кроме того, благодаря Долану я довел до сведения присяжных, что в 70 процентах расследуемых ДПЛА преступлений специалистам не удается получить ни единого читабельного отпечатка. Теперь я мог позже объявить присяжным, что факт отсутствия в доме Тейт отпечатков Сьюзен Аткинс не означает, что ее там не было[112]112
  Я мог бы привести еще более удручающую статистику. Отпечаток пальца, совпадающий с отпечатком подсудимого, выявляется лишь в 3 процентах дел ДПЛА, а в 97 процентах случаев полицейские вообще не находят отпечатков подозреваемых. 97 процентов – довольно сильный козырь обвинения в деле, где никто из подсудимых не оставил отпечатков пальцев на месте преступления. А не упомянул я эти цифры вот почему: сотрудники ДПЛА нашли в доме 10050 по Сиэло-драйв не один, а целых два идентифицированных отпечатка. – Примеч. авт.


[Закрыть].

В доме Лабианка не обнаружилось отпечатков Мэнсона, Кренвинкль или Ван Хоутен. Защита могла объявить, что это доказывает, будто никто из них не входил в дом, – и я, предвидя это, спросил Долана о ручке вилки в животе Лено Лабианки.

– Она сделана из слоновой кости, – отвечал он, – материала, на котором легко остаются отпечатки.

Затем я спросил:

– Получили ли вы какой-нибудь отпечаток с ручки этой вилки – краешек, мазок, фрагмент отпечатка, хоть что-то?

– Нет, сэр, ни единого пятнышка; у меня создалось впечатление… – Тут Канарек выразил протест, но Олдер все же позволил Долану закончить: —…впечатление, что ручку вилки вытерли.

Хотя миссис Сивик открыла и закрыла дверцу холодильника примерно в 18 часов в день убийства четы Лабианка, Долан не нашел «ни мазка» на хромированной рукояти или эмалированной поверхности дверцы. Впрочем, осмотрев дверцу, он увидел «следы ее вытирания».

Особую роль играли и места обнаружения отпечатков Кренвинкль и Уотсона в доме Тейт. Отпечаток мизинца Патриции Кренвинкль на внутренней поверхности двери, ведшей из спальни Шэрон Тейт к бассейну, доказывал не только ее пребывание в самом доме; в совокупности с показаниями Линды это означало, что она, вероятно, выбежала за Эбигейл Фолджер именно через эту дверь. Брызги и лужицы крови внутри дома, на самой двери и уже за нею снаружи принадлежали к B-MN, группе и подгруппе Эбигейл Фолджер. Таким образом, обнаружение отпечатка Кренвинкль именно здесь прекрасно совпадало с показаниями Линды Касабьян: она видела Эбигейл, выбежавшую из этой двери, и Кренвинкль, несшуюся за ней по пятам с ножом.

Позиция отпечатка, оставленного Уотсоном, была еще однозначнее в трактовке событий. Боен сообщил, что след располагался на внешней поверхности парадной двери дома над дверной ручкой, однако оставивший отпечаток безымянный палец был направлен вниз. Как я продемонстрировал присяжным, Уотсон должен был находиться внутри резиденции и открывать дверь с намерением выйти наружу. Чтобы оставить такой отпечаток снаружи, ему пришлось бы вывернуть руку самым неестественным образом (читатель поймет, что я имею в виду, если попробует приложить безымянный палец правой руки к краю двери обоими способами).

Логика подсказывала, что Уотсон оставил отпечаток, преследуя Фрайковски; Кренвинкль – в погоне за Фолджер.

Это были сильные стороны показаний относительно отпечатков. Имелась и слабая сторона. Предвидя, что защита постарается извлечь максимум из неопознанных отпечатков (25 из 50 найденных в доме Тейт, 6 из 25 – в доме Лабианка), я сам задал Долану соответствующий вопрос и предложил несколько возможных объяснений. Никто не обладает двумя одинаковыми капиллярными линиями, поэтому 25 неидентифицированных отпечатков в доме Тейт могли принадлежать всего трем людям, а 6 отпечатков в доме Лабианка мог оставить даже один человек. Более того, с помощью Долана я уведомил присяжных, что следы пальцев сохраняются довольно долго, в закрытом помещении – месяцами. Я мог позволить себе такую ремарку, ведь два интересовавших меня отпечатка, Кренвинкль и Уотсона, располагались на поверхностях, недавно вымытых Винифред Чепмен.

Я ожидал, что Фитцджеральд сосредоточит все усилия на этой единственной слабой точке. Но он атаковал Долана там, где эксперт был защищен наилучшим образом: адвокат постарался поставить под сомнение компетентность свидетеля.

Во время своей части перекрестного допроса Канарек попытался предположить, что во время проб на присутствие крови Гранадо мог уничтожить какие-либо отпечатки в доме Лабианка. К огорчению Канарека, Долан возразил, что прибыл к дому Лабианка еще до Гранадо.

Перекрестный допрос в исполнении Хьюза был короток и деловит. Сравнил ли свидетель полицейские экземпляры отпечатков пальцев Лесли Ван Хоутен с отпечатками, найденными в доме Лабианка? Да. И ни один из обнаруженных там отпечатков не совпал с отпечатками пальцев Лесли Ван Хоутен? Да. На этом вопросы Хьюза закончились. Он быстро учился на чужих ошибках.

Очевидно считая, что в рукаве у Канарека есть нечто действительно полезное, Фитцджеральд провел свой перекрестный допрос без особого толку, и потому был вынужден просить о повторном допросе. После чего поинтересовался:

– Скажите, случалось ли вам сравнивать отпечатки пальцев, найденные в усадьбе Тейт и доме Лабианка, с полицейскими экземплярами отпечатков пальцев некоей Линды Касабьян?

– Да, сэр, я проводил такое сравнение.

– Каковы же результаты?

– Отпечатки Линды Касабьян не обнаружены на местах обоих преступлений.

Обсуждение отпечатков продолжалось. По мере сил я старался как можно реже выставлять ДПЛА в смешном свете, но далеко не всегда мне это удавалось. Так, ранее мне пришлось спрашивать сержанта Де Росу, зачем он нажал на кнопку управления воротами усадьбы Тейт, – чтобы присяжные не заинтересовались, отчего это свидетели обходят стороной оттиск окровавленного пальца на этой кнопке. В прямом допросе одиннадцатилетнего Стивена Вейса я остановился на его заявлении, что револьвер 22-го калибра найден 1 сентября 1969 года, и не вдавался в подробности последующих событий. Фитцджеральд же, напротив, выяснил во время перекрестного допроса, что полиция получила оружие в тот же день; как объявил адвокат, отдел расследования убийств ДПЛА забрал револьвер только 16 декабря 1969 года – после настойчивых звонков отца Стивена. Фитцджеральд также известил присяжных, что юный Стивен принял все меры предосторожности, стараясь не уничтожить возможные отпечатки пальцев, а вот получивший оружие офицер полиции буквально вертел револьвер в руках.

Мне было даже немного жаль следующего свидетеля. Публика едва успела отсмеяться, когда место свидетеля занял офицер Уотсон из участка ДПЛА в Ван-Нуйсе: он и был тем полицейским, которому Стивен передал свою находку.

Показания Уотсона, впрочем, были мне необходимы: он не только опознал револьвер (отметив, что правая сторона рукояти отсутствует, дуло погнуто, а гарда спускового крючка сломана), но и показал, что в барабане были два неиспользованных патрона и семь стреляных гильз.

Сержант Калкинс показал, что 16 декабря 1969 года ездил из Центра Паркера в участок за револьвером 22-го калибра.

На перекрестном допросе свидетеля Фитцджеральд заставил Калкинса признаться, что между 3 и 5 сентября 1969 года ДПЛА разослал в различные полицейские участки Соединенных Штатов и Канады около трех сотен служебных писем с фотографией и подробным описанием типа разыскиваемого полицией револьвера.

Чтобы присяжные не задумались, отчего же ДПЛА не забрал револьвер из участка сразу после рассылки писем, мне пришлось спросить Калкинса во время повторного допроса:

– Посылали ли вы подобное письмо в участок полиции в Ван-Нуйсе?

– Насколько я знаю, нет, сэр.

Чтобы дальше не позорить ДПЛА, я не стал спрашивать, какое расстояние разделяет участок в Ван-Нуйсе и усадьбу Тейт.