Текст книги "Helter Skelter. Правда о Чарли Мэнсоне"

Сам Ирвинг задал миссис Чепмен всего один вопрос, зато хороший: видела ли она подсудимого Чарльза Мэнсона прежде, до появления в суде. Экономка признала, что видит его впервые.

Уильям Гарретсон, который недавно женился и с большой неохотой расстался с молодой супругой, прилетел в Лос-Анджелес из своего дома в Ланкастере, штат Огайо, куда вернулся сразу после освобождения из-под стражи. Отвечая на мои вопросы, бывший смотритель усадьбы Тейт выглядел вполне искренним, хотя заметно нервничал. Позднее я намеревался вызвать офицеров Вайзенханта и Вольфера: первый подтвердил бы, что ручка громкости на стереоустановке Гарретсона стояла между отметками 4 и 5; второй описал бы проведенные им тесты на слышимость. Тем не менее я детально опросил Гарретсона касательно событий той ночи, и мне показалось, присяжные поверили ему, когда он сказал, что не слышал никаких выстрелов или криков.

Я спросил Гарретсона:

– Громко ли вы слушали музыку?

– Примерно на половине громкости… Да нет, не очень громко.

Это, как мне показалось, стало лучшим подтверждением правдивости показаний Гарретсона. Если бы он лгал о том, что ничего не слышал, тогда наверняка бы солгал вновь, объявив, что музыка была громкой.

Большая часть вопросов, заданных ему Фитцджеральдом, касалась обстоятельств ареста Гарретсона и, по-видимому, жесткого обращения с ним полицейских. На последующем этапе суда Фитцджеральд выскажет мнение, что Гарретсон вовлечен, по крайней мере, в некоторые из убийств на Сиэло-драйв. Поскольку во время проведенного им перекрестного допроса он ни словом об этом не обмолвился, я посчитал, что Пол просто отчаянно нуждается хоть в каком-то козле отпущения.

Канарек вновь задал тот же вопрос. Нет, ранее он никогда не встречался с Мэнсоном, ответил ему смотритель.

Когда я говорил с Гарретсоном – до того как он занял место свидетеля, – молодой человек признался, что ему до сих пор снятся кошмары. В те выходные, перед возвращением Гарретсона домой, Руди Альтобелли позволил ему еще раз посетить усадьбу. Там было тихо и спокойно, и после этого, как позднее рассказал мне Гарретсон, его кошмары прекратились.

К концу дня присяжные успели выслушать еще троих свидетелей: Фрэнка Гуэрреро, красившего детскую в ту пятницу, Тома Варгаса, садовника, рассказавшего о часах посещения усадьбы в тот день различными гостями и объяснившего, почему он сам расписался за доставку двух посылок, а также Денниса Харста, который опознал по фотографии Себринга – мужчину, вышедшего на стук, когда около восьми вечера в тот день Деннис доставил в усадьбу купленный Эбигейл велосипед.

Таким образом, мы подготовили сцену для появления основного свидетеля обвинения: Линды Касабьян, которую я собирался вызвать первым делом утром в понедельник.

Между тем Мэнсон, выслушав мое вступительное слово, должно быть, почуял запах жареного.

По окончании заседания тем вечером помощник шерифа сержант Уильям Маупин сопровождал Мэнсона из камеры на девятый этаж тюремного здания, когда (если цитировать составленный Маупином рапорт) «заключенный Мэнсон сообщил нижеподписавшемуся, что оценивает собственную свободу в 100 тысяч долларов. Заключенный также говорил о том, как ему хочется вернуться в пустыню, к той жизни, которую он вел до ареста. Затем он сказал, что деньги не имеют для него значения, и некоторые люди связывались с ним, предлагая крупные денежные суммы. При этом заключенный Мэнсон упомянул, что офицер полиции, который отпустит заключенного, не имея на то полномочий, в случае поимки будет приговорен лишь к шести месяцам заключения».

Рапорт о попытке предложить ему взятку Маупин подал своему начальнику, капитану Эллею, который, в свою очередь, проинформировал судью Олдера. Не предавая описанный в рапорте Маупина инцидент гласности, Олдер вручил копии рапорта сторонам защиты и обвинения уже на следующий день. Ознакомившись с ним, я призадумался: что же Мэнсон предпримет теперь?

За выходные Сьюзен Аткинс, Патриция Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен, докрасна раскалив на горящих спичках английские булавки, выжгли у себя на лбу X-образные знаки, после чего иглами расковыряли обожженную кожу, стараясь получить более заметные шрамы.

Эти «иксы» были первым, что увидели присяжные в зале суда утром в понедельник: наглядное подтверждение тому, что девушки во всем следовали за Чарли.

Днем позднее Сэнди, Пискля, Цыганка и большинство других членов «Семьи» сделали то же самое. Позднее вырезание креста на лбу станет одним из принятых в «Семье» ритуалов, инициацией новых участников, дополненной слизыванием струек стекающей по лицу крови.

27 июля – 3 августа 1970 года

Восемь помощников шерифа сопровождали Линду Касабьян из «Сибил Брэнд» и провели ее во Дворец юстиции через другой вход, перехитрив патрулировавшую подступы к зданию «Семью». Впрочем, когда они добрались до девятого этажа, в коридоре внезапно появилась Сандра Гуд, крикнувшая: «Ты убьешь всех нас, ты убьешь всех нас!» По словам присутствовавших, Линда скорее огорчилась, чем испугалась.

Я увидел Линду сразу после ее появления в суде. Адвокат Гэри Флейшман купил для нее новое платье, но оно затерялось в тюремных коридорах, и теперь на Линде был тот же балахон, который она носила во время беременности. Мешковатый сарафан придавал ей даже более хипповый облик, чем у подсудимых. После того как я объяснил судье Олдеру проблему, он занимался разбором других вопросов, пока новое платье не нашли и не привезли. Позднее ту же учтивость проявят и в отношении защиты, передав Сьюзен Аткинс новое белье.

И наконец допрос главного свидетеля обвинения начался.

– Народ вызывает Линду Касабьян, – сообщил я.

Печальный, смиренный взгляд, которым она окинула Мэнсона и девушек, резко контрастировал с их открыто неприятельскими, враждебными взорами.

Секретарь попросил ее поднять правую ладонь для присяги, но тут встрял Канарек:

– Протестую, Ваша честь, на том основании, что свидетель безумен и не может выступать!

– Минутку! – возмутился я. – Ваша честь, я заявляю, что предыдущая реплика юридически бессмысленна, и прошу обвинить моего оппонента в неуважении к суду за грубое нарушение процессуальных норм. Это же просто неслыханно!

К несчастью, слышать о таком нам все же доводилось: именно этого мы и опасались с того самого момента, как в деле появился Ирвинг Канарек. Приказав присяжным не учитывать замечание защитника, Олдер подозвал к себе стороны.

– Никаких сомнений быть не может, – сказал судья Канареку, – ваше поведение возмутительно…

– Я знаю, что суд не вправе заставить его молчать, – заметил я, – но неизвестно, что он способен выкинуть через минуту. Если б я сказал в суде что-нибудь подобное, прокуратура, наверное, вообще лишила меня права заниматься практикой…

Выгораживая Канарека, Фитцджеральд объявил о намерении вызвать свидетеля, который покажет, что Линда Касабьян принимала ЛСД по крайней мере триста раз. Защита представит суду, сказал он, доказательства того, что употребление наркотика делает Касабьян невменяемой и не способной давать показания.

Однако судья возразил: чем бы ни была подкреплена их позиция, юридические аспекты следует обсуждать либо у стола судьи, либо в кулуарах, но никак не перед присяжными. Что же до выкриков Канарека, то Олдер предупредил его: в случае повторения подобной выходки суд будет вынужден принять меры.

Линда принесла присягу. Я спросил:

– Линда, понимаете ли вы, что в настоящее время обвиняетесь по семи эпизодам убийства и одному эпизоду участия в сговоре с целью убийства?

– Да.

Канарек заявил протест и просил признать суд несостоявшимся. Отклонено. Прошло десять минут, прежде чем я смог перейти ко второму вопросу:

– Линда, известно ли вам о соглашении, заключенном между Офисом окружного прокурора и вашими адвокатами о том, что в случае ваших полных и правдивых показаний об убийствах Тейт – Лабианка Офис окружного прокурора обратится к суду с просьбой предоставить вам полную неприкосновенность от судебного преследования и снять с вас все обвинения?

– Да, мне это известно.

Самостоятельно доведя до сведения присяжных факт наличия соглашения, мы вывели из строя одно из наиболее серьезных орудий защиты. Канарек заявил протест сразу на четырех разных основаниях. Отклонено.

– Не считая выгод, которые вы можете получить по условиям этого соглашения, существуют ли какие-то другие причины, по которым вы решили рассказать все, что знаете об этих семи убийствах?

Новый поток протестов от Канарека, и Линда далеко не сразу смогла ответить:

– Я верю в силу истины, и, как мне кажется, истина должна быть услышана.

Канарек продолжал выступать с протестами чуть ли не на каждый мой вопрос Линде, даже о количестве имеющихся у нее детей. Чаще всего он пользовался «дробовиком»: «Вопрос наводящий и подсказывающий; нет оснований; подведение свидетеля к выводу и показания на основе слухов», – надеясь, должно быть, что хотя бы одна из «дробин» достигнет цели. Часто основания его протестов были совершенно неуместны. Например, он опротестовывал мой вопрос как «подводящий к выводу», когда речь совершенно не шла об оценках, или кричал: «Слухи!», когда я просто спрашивал у Линды, что она делала дальше.

Поскольку я ожидал подобного, суета Ирвинга не сильно меня беспокоила. Однако прошло более часа, прежде чем Линда смогла описать свою первую встречу с Мэнсоном, вкратце рассказать о жизни на ранчо Спана и дать определение (под яростные протесты Канарека) тому, что она подразумевает под термином «Семья»:

– Ну, мы жили все вместе, как одна семья, как живут обычные семьи – мать, отец и дети, – но все мы были единое целое, а Чарли стоял во главе.

Я приступил к опросу Линды по поводу различных приказаний, которые Мэнсон отдавал девушкам, когда судья Олдер, совершенно неожиданно для меня, начал удовлетворять протесты Канарека на основании того, что свидетель пересказывает услышанное от других. Я попросил разрешения подойти к судейскому столу.

Как правило, люди считают, что давать показания с чужих слов нельзя. На самом же деле существует столько исключений из этого правила, что у юристов есть шутка – закон должен гласить: «Показания с чужих слов приемлемы всегда, за несколькими исключениями»[106]106
  Так, признания, сделанные Сьюзен Аткинс перед Вирджинией Грэхем и Ронни Ховард, прозвучали в суде как показания с чужих слов, приемлемые для суда благодаря исключению из этого правила. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Я обратился к Олдеру:

– Я предвидел возникновение множества юридических проблем в этом деле и провел соответствующие исследования, но рассчитываю, что мне позволят представить в суде примеры исполнения членами «Семьи» приказов Мэнсона.

Олдер объяснил, что удовлетворяет протесты защиты лишь потому, что не может припомнить исключения из правила о недопустимости дачи показаний с чужих слов, которое разрешило бы свидетелю приводить подобные высказывания.

Наступил критический момент. Если бы Олдер посчитал пересказ Линдой своих разговоров с членами «Семьи» недопустимым, рухнула бы вся структура распределения власти в группе – а вместе с ней и наше дело против Мэнсона.

Вскоре продолжение слушаний было перенесено на завтра. Мы с Аароном и Миллером Ливи засиделись на работе за полночь, отыскивая значащие прецеденты. К счастью, нам удалось найти два дела – «Народ против Фратиано» и «Народ против Стивенса», в которых суд постановил, что существование сговора можно показать путем выявления отношений между отдельными лицами, включая их беседы друг с другом. Когда на следующее утро я представил Олдеру эти дела, он изменил решение и отклонил вчерашние протесты Канарека.

Сопротивление теперь явилось с абсолютно неожиданной стороны: от Аарона.

Линда уже успела показать, что Мэнсон приказывал девушкам заниматься любовью с гостями-мужчинами с целью их вовлечения в «Семью», когда я спросил ее:

– Линда, вам известно, что такое сексуальная оргия?

Канарек немедленно выразил протест, как и Хьюз, выбравший для этого весьма оригинальные слова:

– Мы здесь не для того, чтобы судить сексуальную сторону жизни этих людей. Мы разбираем ее убийственную сторону.

Но громогласные протесты защиты, многие из которых Олдер удовлетворил, не были единственным препятствием; Аарон, наклонившись ко мне, сказал:

– Может, пропустим эту часть? Ведь мы просто теряем время. Давай сразу перейдем к двум ночам убийств.

– Послушай, Аарон, – шепотом ответил я, – я воюю с судьей, я воюю с Канареком, но не собираюсь воевать еще и с тобой. У меня хватает других проблем. Эти показания важны, и я собираюсь их услышать.

Как в итоге рассказала Линда – между протестами Канарека, – именно Чарли решал, когда произойдет очередная оргия; Чарли говорил, кто будет или не будет участвовать; Чарли распределял заготовленные для каждого роли. С начала и до конца он был дирижером, управлявшим всей сценой.

То, что Мэнсон контролировал даже этот, самый интимный и личный аспект жизни своих последователей, стало чрезвычайно сильным свидетельством безграничности его власти в «Семье».

Более того, среди двадцати с чем-то человек, принявших участие в одной из оргий, Линда назвала Чарльза «Текса» Уотсона, Сьюзен Аткинс, Лесли Ван Хоутен и Патрицию Кренвинкль.

Описание сексуальных актов обошлось без деталей, а я воздержался от опроса Линды по поводу других подобных «групповых действий». Как только суть власти Мэнсона над остальными была очерчена в достаточной мере, я перешел к другим вопросам, касавшимся Helter Skelter, межрасовой войны, вере Мэнсона в то, что The Beatles общаются с ним при помощи текстов своих песен, и к его заявлению, сделанному поздним вечером 8 августа 1969 года: «Время для Helter Skelter наконец настало!»

Описывая внешность и выражение лица Линды во время дачи показаний, «Лос-Анджелес таймс» отметит потом, что даже при обсуждении сексуальной жизни в «Семье» девушка была на удивление «сдержанна, говорила тихо и даже скромно».

Временами в показаниях Линды все же прорывались эмоции, хотя ее тон почти не менялся. Рассказав, как Мэнсон разлучал матерей с детьми, и описав собственные чувства после расставания с Таней, Линда сказала:

– Знаете, порой, когда никого, особенно Чарли, не было поблизости, я тихонько приходила к дочери, кормила ее и дарила ей свою любовь.

Линда описывала распоряжения, отданные Мэнсоном группе как раз перед тем, как они покинули ранчо Спана в ту первую ночь, когда сидящий за столом защиты Чарли поднес ладонь к шее и резко чиркнул пальцем поперек горла. Я смотрел в другую сторону и не видел этого жеста – но другие, включая и Линду, видели.

В ответе ее, однако, не возникло заминки. Она продолжала рассказ о том, как Текс остановил машину перед воротами усадьбы и перерезал телефонные провода; отъезд вниз с холма и парковку; возвращение к воротам уже пешком. Пока она описывала, как они перелезли через забор справа от ворот, напряжение в зале суда стало очевидным. Затем – внезапное появление огней автомобильных фар.

Рассказывая об убийстве Стивена Парента, Линда начала всхлипывать – как и всякий раз, когда доходила до этого места в беседах со мной. Я видел, что присяжные тронуты и нарастающим ужасом повествования, и реакцией девушки.

Сэди хихикала. Лесли рисовала. Кэти откровенно скучала.

К концу дня я успел довести рассказ Линды до того момента, когда она увидела Кэти, бегущую с ножом за женщиной в белой ночной рубашке (Фолджер), и Текса, бьющего ножом высокого мужчину (Фрайковски):

– Он просто втыкал, и втыкал, и втыкал этот нож.

– Когда мужчина закричал, вы не расслышали слов?

– Там не было слов, это уже за пределами речи, просто крик – и всё. Тем временем Канарек упорно гнул свою линию. Репортеры, ведшие счет его протестам, сдались уже на третий день, когда те перевалили за две сотни. Олдер предупредил Ирвинга: если он опять перебьет свидетеля или представителя обвинения, то это будет сочтено неуважением к суду. Зачастую дюжина страниц стенограммы отделяла мой вопрос и ответ на него Линды.

– Нам придется вернуться к самому началу, Линда, – то и дело сетовал я. – Прямо-таки настоящая буря протестов.

– Я протестую! – кричал в ответ Канарек.

Когда Ирвинг в очередной раз оборвал Линду на полуслове, Олдер подозвал нас к своему столу.

– Мистер Канарек, вы прямо нарушили мой запрет на постоянное вмешательство в показания свидетеля, – заявил судья. – Я считаю это неуважением к суду и приговариваю вас к заключению в окружной тюрьме с момента окончания этого заседания и до семи часов завтрашнего утра.

Но Канарек и тут не успокоился:

– Но я не прерывал показания свидетеля, скорее это она прервала меня!

К концу заседания у Канарека появилась компания. Среди предметов, которые я хотел представить Линде для опознания, была и фотография с изображением принадлежавшей «Правоверным сатанистам» сабли в ножнах рядом с рулевым колесом собственного вездехода Мэнсона. Поскольку снимок проходил как вещдок на процессе по делу Бьюсолейла, я получил его только после начала суда.

– Окружной прокурор скрывает от нас немалую долю вещественных доказательств, – сделал выпад Хьюз.

– Для протокола: я сам впервые увидел это фото пару минут тому назад, – возразил я.

– Кучу дерьма ты видел, Буглиози, – в сердцах бросил Хьюз, и тут же прозвучала реплика судьи:

– Данным высказыванием вы нанесли суду прямое оскорбление. Всецело соглашаясь с предыдущим решением Олдера относительно Канарека, я не мог понять его претензий к Хьюзу: если тот и нанес оскорбление, то мне лично, а не суду. Кроме того, грубость вырвалась у вспылившего Хьюза по чистому недоразумению: когда я рассказал ему историю появления фотографии, он первый признал собственную неправоту. Олдер же в данном случае проявил меньше понимания.

Получив возможность выбирать между штрафом в 75 долларов и ночью в стенах тюрьмы, Хьюз признался:

– Денег у меня нет, Ваша честь.

Не проявив и капли сочувствия, Олдер приговорил его к тому же сроку заключения, что и Канарека.

Впрочем, ночь, проведенная на нарах, ничему не научила Ирвинга. На следующее утро он вернулся в зал суда, чтобы с удвоенным азартом прерывать мои вопросы и ответы Линды. В ответ на увещевания Олдера Канарек приносил извинения и через минуту проделывал то же самое. Но меня больше заботило, что время от времени ему все же удавалось заставить свидетеля замолчать. Обычно, когда Олдер удовлетворял протест защиты, я находил способ преодолеть помеху и получить нужные показания обходным путем. Например, когда Олдер, не видя, какое отношение это имеет к делу, запретил мне расспрашивать Линду о поведении подсудимых во время просмотра телевизионного выпуска новостей на следующий день после совершения убийств на Сиэло-драйв, я спросил у Линды, знала ли она в ночь убийств, кем были жертвы.

– Нет.

– Когда вы впервые услышали имена этих пятерых?

– В новостях, уже на следующий день.

– По телевизору?

– Да.

– Находясь в трейлере мистера Спана?

– Да.

– Видели ли вы Текса, Сэди и Кэти в тот день, назавтра после убийств, не считая момента, когда вы все вместе смотрели телевизор?

– Ну, в трейлере я видела Сэди и Кэти. Не помню, чтобы в тот день я вообще встречала Текса.

Какое это имеет отношение к делу, станет ясно позднее, когда место свидетеля займет Барбара Хойт, которая покажет, что: 1) Сэди вошла в трейлер и переключила телеканал на выпуск новостей; 2) до того дня в «Семье» никогда не смотрели новости; 3) как только ведущий перешел к событиям Вьетнамской войны, группа встала и вышла.

В моих обращенных к Линде вопросах, касавшихся событий второй ночи, просматривался постоянный рефрен. Кто сказал, чтобы вы свернули с шоссе? Чарли. Кто-нибудь, кроме мистера Мэнсона, указывал, куда ехать? Нет. Ставил ли кто-либо под сомнение распоряжения мистера Мэнсона? Нет, никто.

В показаниях Касабьян относительно обеих ночей содержались буквально россыпи малозначимых деталей, которые могли быть известны лишь тому, кто действительно присутствовал при описанных ею жутких событиях.

Очень быстро осознав, насколько опасны могут оказаться эти подробности, Мэнсон заметил (достаточно громко, чтобы его услышали и сама Линда, и присяжные):

– Ты уже трижды солгала.

Глядя прямо на него, Линда ответила:

– О нет, Чарли, я говорю правду, ты сам знаешь.

К тому времени, когда вечером 30 июля я закончил прямой допрос Линды Касабьян, у меня успело сложиться впечатление, что и присяжные это знают.

Понимая, что у защиты могут иметься свои козыри в рукаве, я обычно применял нестандартную тактику и сам добывал у свидетеля «опасные» показания. Такой метод не только превращает острый крючок в слабенькую занозу, но и показывает присяжным, что обвинение не намерено ничего скрывать. Именно поэтому я сделал очевидными еще во время прямого допроса сексуальную неразборчивость Линды и ее употребление ЛСД и других наркотиков[107]107
  Линда показала, что принимала ЛСД около пятидесяти раз, и последнюю дозу – в мае 1969 года, за три месяца до убийств. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Готовясь подорвать доверие к ее показаниям при помощи этих самых откровений, защита снова и снова обнаруживала, что дорога уже проторена. Снова идя по ней, адвокаты подсудимых нередко даже подкрепляли нашу позицию.

Именно Фитцджеральд, адвокат Патриции Кренвинкль, – а вовсе не обвинение – услыхал от Линды в ответ на расспросы о жизни на ранчо Спана:

– Я была сама не своя… Мне можно было внушить что угодно… Я позволила другим людям забивать мне голову идеями, – а главное, что девушка боялась Мэнсона.

– Чего же вы боялись? – переспросил Фитцджеральд.

– Просто боялась. Он тяжелый человек.

На просьбу пояснить, что она подразумевает по этим, Линда ответила:

– В нем просто было что-то такое, понимаете, что не подпускало близко. Он тяжелый человек. Тяжелый – и точка.

Фитцджеральд также вытянул из Линды признание, что она любила Мэнсона.

– Мне казалось, он вернувшийся Мессия.

И затем она добавила фразу, которая, пройдя долгий путь, объяснила присяжным, почему не только сама Касабьян, но и многие другие с такой готовностью следовали за Чарли:

– Увидев его впервые, я подумала… Вот, значит, чего я так долго искала: именно это я увидела в нем.

Мэнсон – зеркало, отражавшее чужие устремления.

– Создалось ли у вас впечатление, что и другие люди на ранчо тоже любили Чарли?

– О да. Казалось, девушки поклоняются ему; они готовы были умереть ради него.

Helter Skelter, отношение Мэнсона к чернокожим, его контроль над остальными подсудимыми – в каждом из этих предметов расспросы Фитцджеральда выявили дополнительную информацию, лишь укрепившую предыдущие показания Линды.

Нередко вопросы «давали отдачу», как и в том случае, когда Фитцджеральд спросил у Линды:

– Помните ли вы, с кем провели ночь на девятое августа?

– Нет.

– А на десятое?

– Нет, но вообще-то я спала со всеми мужчинами.

Вновь и вновь девушка с готовностью делилась информацией, которую вполне можно было счесть неудобной, но в ее ответах она выглядела искренне и безыскусно. Линда говорила так откровенно, что Фитцджеральд попался в собственную ловушку.

Тщательно избегая слова «оргия», он спросил:

– А та любовная сцена, что проходила в доме на отшибе… вам понравилось?

Линда честно ответила:

– Да, пожалуй понравилось, врать не буду.

В конце перекрестного допроса Фитцджеральда позиция Линды Касабьян выглядела даже лучше, чем после прямого.

Был понедельник, 3 августа 1970 года, почти два часа дня. Я уже возвращался с ланча обратно в зал суда, когда меня окружила, заступив дорогу, стайка журналистов. Они все говорили наперебой, и лишь через пару секунд я сумел различить слова:

– Винс, слыхали новость? Президент Никсон только что заявил, что Мэнсон виновен!