Текст книги "Дневник посла"

Заботясь, вероятно, о мнении грядущих составителей анналов и эпиграфов, болгарский монарх окончил свой тост латинской фразой в лапидарном стиле:

«Привет тебе, император, цезарь и король, победитель, славой венчанный. Из древнего Нисса (Ниша) тебя приветствуют все народы Востока, тебя, избавителя, угнетенным несущего благоденствие и спасение. Многие лета!»

Раз Фердинанд уже теперь заботится о подготовке материалов для памятника себе и для своей славы, то я не могу скрывать от его биографов некоторые документы, которые проливают яркий свет на его высокие душевные качества.

Мы видели, каким рыцарем он выступает, когда ему сопутствует счастье, сейчас увидим, на какую высоту бесстрашия, благородства и великодушия он может подыматься в несчастье.

Дело было летом 1913 года. Вторая Балканская война, вызванная безумным честолюбием Кобургского принца, кончилась страшным поражением. Потеряв все плоды прежних побед, болгарская армия делала чудеса, чтобы спасти по крайней мере национальную независимость. Вся энергия нации напрягалась из последних сил в борьбе с катастрофой – столь же губительной, сколь нежданной. Какое же было в этот грозный и великий час настроение болгарского царя? Конечно, сердце его билось так же, как сердце его народа, столь же сильно, интенсивно, но ровно… Увы, только не знающий его мог бы это предполагать!

Документы, мною вскользь упомянутые, им подписанные, рисуют Фердинанда, в то время обезумевшего от страха, раздавленного бременем своей ответственности, дрожащего за свою жизнь, перелагающего тяжесть им сделанных ошибок на болгарских государственных деятелей, на генералов, на дипломатов, на всех тех, кто не был в состоянии постигнуть его великих замыслов; мы видим его, внезапно решающегося на бегство, «тайком укладывающего чемоданы, чтобы скрыться в свои любезные Карпаты»; видим его, изрыгающего весь запас злобы и трусости, имеющийся в его напыщенной и испорченной душе. И в то же время эти отвратительные документы написаны пером художника. Его стиль, агрессивная и оскорбительная буйность его образов напоминают Шекспира и Сен-Симона, но вообще все эти его писания вызывают величайшее отвращение…

Но, кто знает, не будет ли последнее слово, которое будущее произнесет о Фердинанде Кобургском, выражением жалости к нему? Он теперь торжествует. Но каков будет его конец? Вместе с меланхолическим героем шекспировского «Как вам угодно», я скажу: «Какова-то будет последняя сцена, которая закончит эту странную повесть, столь богатую событиями?»

Воскресенье, 30 января

Армия Николая Николаевича творит чудеса в Северной Армении. Среди хаоса крутых и обледенелых гор она гонит пред собой турок и быстро приближается к Эрзеруму.

Понедельник, 31 января

Никогда ни в какой стране не была раньше так задавлена свобода слова, как в России, и сейчас дело обстоит так же. За последние 20 лет, правда, немного смягчились суровые полицейские меры по отношению к печати. Но сохранилась традиция беспощадной жестокости по отношению к ораторской трибуне, к докладам и обсуждениям. Со своей точки зрения, русская полиция права: русские несравненно больше поддаются действию живого слова, чем печати. Это потому, что прежде всего русский народ отличается впечатлительностью и легко увлекается образами: русским непременно нужно слышать и видеть тех, кто к ним обращается. Затем, девять из десяти не умеют читать.

Зато долгие зимние вечера и участие в мирских сходках приучили в течение веков русского крестьянина к словесным упражнениям. Пять-семь месяцев в году, смотря по области, в России нельзя работать в поле. Крестьяне отсиживаются долгую зиму в тесных избах и прерывают свою спячку только для того, чтобы бесконечно рассуждать[18]18
  В предыдущих русских изданиях к этому месту дневника возмущенный переводчик давал сноску: «А кто зимой извозничает? Кто зимой валит и вывозит деревья? Кто охотится и ловит рыбу? Кто, не разгибаясь, работает в кустарной светелке? Всё тот же мужик». – Прим. ред.


[Закрыть]. Мирские сходки, где производят переделы земли и пастбищ, где определяют пользование реками, прудами и т. д., дают крестьянину частые поводы упражняться в словесных выступлениях. Этим объясняется громадное значение, которое имели ораторы из крестьян во всех русских аграрных восстаниях. Так было и при Пугачеве, и во время длинного ряда местных бунтов, которые предшествовали освобождению крестьян от крепостной зависимости. В более трагической форме проявилась эта черта во время движений 1905 года. Снова будут иметь место те же явления – уже потому, что русские сельские массы стремятся сомкнуться с социалистическим и революционным пролетариатом.

Вторник, 1 февраля

Русских часто упрекают в отсутствии предусмотрительности. Действительно, им постоянно приходится бывать захваченными врасплох последствиями их собственных поступков, запутываться в тупиках, больно ушибаться о жесткую логику событий. И в то же время нельзя сказать про русских, чтобы они были беззаботны относительно будущего; думать о нем – они много думают, но не умеют его предвидеть, потому что они его не видят.

Воображение русских так устроено, что оно им никогда отчетливо не рисует даже очертаний. Русский видит впереди только далекие убегающие горизонты, туманные, смутные дали. Понимание реальности в настоящем и грядущем доступно русским лишь при помощи грез.

И в этом я вижу последствие климата и географических условий. Разве можно, едучи по степи в снежную погоду, не сбиваться беспрестанно с дороги, когда перед собой не видно ни зги?

Среда, 2 февраля

Отставлен по болезни председатель Совета министров Горемыкин. Заменен Борисом Владимировичем Штюрмером, членом Государственного совета, церемониймейстером двора, бывшим ярославским губернатором и прочая, и прочая.

Горемыкин действительно устарел (ему 87 лет), и если у него еще сохранились наблюдательность, критическая способность, осторожность, то у него совсем не хватает воли к управлению и активности. Он, конечно, не мог бы выступать в Государственной думе, созыв которой близок и которая хотела повести поход именно против Горемыкина его реакционной политикой.

Я, пожалуй, сожалею об уходе этого скептического и лукавого старика. В глубине души он, вероятно, не очень-то сочувствовал государственному строю союзников, не нравились ему близкие и продолжительные сношения России с демократическими государствами Запада. Судя по тем тонким вопросам, которые он мне порой задавал – делая вид, что он их не задает, – я полагаю, что он не преувеличивал ни сил России, ни изнурения наших врагов, ни вероятных плодов победы. Но он не делал практических выводов из своего настроения к Антанте, и я никогда не слышал, чтобы он в чем-либо мешал лояльной деятельности министра иностранных дел.

Поэтому мне сегодня утром показалось, что Сазонов, не ладивший с Горемыкиным по вопросам внутренней политики, был очень недоволен его отставкой. Банально и чисто официально похвалив Штюрмера, он подчеркнул русское основное положение, согласно которому руководство внешней политикой поручается министру иностранных дел и только ему.

Несколько сухим тоном он так резюмировал свое мнение:

– Министр иностранных дел обязан докладывать одному лишь государю, дипломатические вопросы никогда не обсуждаются в Совете министров, председателя Совета они совершенно не касаются.

Я улыбнулся и спросил его:

– Так зачем же вы заседаете в Совете министров?

– Чтобы там высказываться по вопросам компетенции Совета, к каковым относятся дела, общие нескольким министерствам, и дела, которые государь специально передает на суждение Совета, но к этим вопросам не принадлежат дела военные и дипломатические.

Стараюсь выведать от него более подробные сведения о Штюрмере, но он переводит разговор, показывая мне телеграмму, которую он сегодня утром получил из Бухареста.

– Брэтиану, – говорит он, – заявил, что удовлетворен сообщением, которое ему от имени генерала Алексеева сделал Поклевский. Брэтиану видит в этом подходящую основу для начатия переговоров. Но он не согласен на командировку румынского офицера в Ставку, боясь, что Германия об этом проведает. Он хочет начать переговоры в Бухаресте с нашим военным атташе. В сущности, Брэтиану хочет лично вести переговоры. Боюсь только, как бы это не было для него способом затянуть дело!

Четверг, 3 февраля

Вслед за увольнением председателя Совета министров Горемыкина та же участь постигла и министра внутренних дел Алексея Хвостова. Обе должности унаследовал Штюрмер.

Отставка Хвостова – дело рук Распутина. В течение некоторого времени между этими двумя лицами шла борьба не на живот, а на смерть. По этому поводу по городу ходят самые странные, самые фантастические слухи. Говорят, будто Хвостов хотел убить Гришку через преданного ему агента, Бориса Ржевского; Хвостов при этом действовал в союзе с прежним приятелем Распутина, ставшим затем его злейшим врагом, с монахом Илиодором, живущим теперь в Христиании. Но директор Департамента полиции Белецкий, креатура Распутина, напал на след заговора и донес непосредственно императору. Отсюда внезапная отставка Хвостова.

Суббота, 5 февраля

Три дня всюду собирал сведения о новом председателе Совета министров. То, что я узнал, меня не радует.

Штюрмеру 67 лет. Человек он ниже среднего уровня. Ума небольшого, мелочен, души низкой, честности подозрительной, никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить.

Происхождения он немецкого, что видно по фамилии. Он внучатый племянник того барона Штюрмера, который был комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове Святой Елены.

Ни личные качества Штюрмера, ни его прошлая административная карьера, ни его социальное положение не предназначали его для высокой роли, ныне выпавшей ему. Все удивляются этому назначению. Но оно становится понятным, если допустить, что он должен быть лишь чужим орудием; тогда его ничтожество и раболепность окажутся очень кстати. Назначение Штюрмера – дело рук камарильи при императрице; за него перед императором хлопотал Распутин, с которым Штюрмер близко сошелся. Недурное будущее все это нам готовит!

Воскресенье, 6 февраля

Полковник Татаринов, военный атташе в Бухаресте, завтра уезжает из Петрограда к месту службы.

Совещание с начальником Главного штаба и с министром иностранных дел дают ему возможность точно ознакомить румынский главный штаб с мерами, которые Россия может предпринять для помощи Румынии.

Что касается заключения военной конвенции, акта прежде всего правительственного, то нужно, чтобы Брэтиану определенно высказался о готовности вступить в переговоры о конвенции, что ему и предлагал Сазонов.

Но до сих пор румынский посол, этот официальный и естественный выразитель мнений своего правительства, не получал никаких инструкций. На вопрос Сазонова о намерениях Брэтиану он должен был ответить:

«Мне о них ровно ничего не известно…»

Понедельник, 7 февраля

Штюрмер назначил управляющим своей канцелярией Манасевича-Мануйлова. Назначение скандальное и знаменательное.

Я немного знаком с Мануйловым, что приводит в отчаяние честного Сазонова. Но могу ли я не знаться с главным информатором «Нового времени», этой самой влиятельной газеты? Но я его знал и до моего назначения посланником. Я с ним виделся около 1900 года в Париже, где он работал как агент охранного отделения под руководством Рачковского, известного начальника русской полиции во Франции.

Мануйлов – субъект интересный. Он еврей по происхождению; ум у него быстрый и изворотливый; он любитель широко пожить, жуир и ценитель художественных вещей; совести у него ни следа. Он в одно время и шпион, и сыщик, и пройдоха, и жулик, и шулер, и подделыватель, и развратник – странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казановы, Робера Макэра и Видока. «А вообще – милейший человек».

В последнее время он принимал участие в подвигах охранного отделения; у этого прирожденного пирата есть страсть к приключениям и нет недостатка в мужестве. В январе 1905 года он вместе с Гапоном был одним из главных инициаторов рабочей демонстрации, использованной властями для кровавой расправы на Дворцовой площади. Несколько месяцев спустя он оказался одним из подготовителей погромов, пронесшихся над еврейскими кварталами Киева, Александровска и Одессы. Он же, как говорят, брался в 1906 году за организацию убийства Гапона, болтовня которого становилась неудобной для Охранного отделения. Сколько, действительно, у этого человека прав на доверие Штюрмера!..

Вторник, 8 февраля

Мануйлов сегодня явился ко мне с визитом. Затянут в прекрасно сшитый сюртук, голова напомажена, осанка внушительная. Лицо этого прохвоста светится ликованием и важностью. Принимаю его со всем почетом, соответствующим его новому званию.

Он говорит со мною о своей новой роли при Штюрмере. Перечисляет свои полномочия, чтобы дать мне почувствовать их значение, которое и без того очень велико. Приняв важный вид, он изрекает такой афоризм:

– В самодержавном государстве со 180 миллионами населения управляющий канцелярией председателя Совета министров и в то же время министра внутренних дел совершенно естественно является значительной фигурой.

– Совершенно естественно!

Затем он пускается в восторженные похвалы своего начальника:

– Штюрмер человек высокого ума: в нем есть качества крупного государственного человека; на сто голов выше ставлю я его против разных Горемыкиных и Сазоновых; он восстановит традиции Нессельроде и Горчакова. Будьте уверены, что он оставит имя в истории.

Не желая оказаться совсем в дураках, я замечаю:

– Что касается оставления следа в истории, то на это есть ведь много разных способов.

– Ах! Способ Штюрмера будет хороший… Вы в этом не станете сомневаться, когда ближе познакомитесь с ним. И это будет вскоре, так как Штюрмер с нетерпением хочет вступить в сношения с вашим превосходительством; он надеется, что эти сношения станут совершенно сердечными и тесными. Нужно ли говорить, как этого желаю я?

Окончив эти излияния, он встает. Провожаю его до двери, и тут вдруг воскресает предо мною тот Мануйлов, которого я знал раньше. Он останавливается и говорит мне вполголоса:

– Если вам что-нибудь только понадобится, дайте мне знать. У Штюрмера ко мне доверие полное, никогда он ни в чем мне не откажет… Итак, я к вашим услугам!

Долго не забуду выражение его глаз в эту минуту, его взгляда, в то же время и увертливого, и жестокого, и циничного, и хитрого. Я видел пред собою олицетворение всей мерзости охранного отделения.

Среда, 9 февраля

Вот точное изложение таинственных событий, приведших к опале министра внутренних дел Алексея Хвостова. Печальный бросают они свет на состояние низов нынешнего режима.

Назначение в октябре 1915 года Хвостова министром внутренних дел было императору не подсказано Распутиным и Вырубовой, а прямо навязано. В этом деле крупную роль сыграл мошенник высшего полета, некий князь Михаил Андроников; это приспешник «старца», его обычный прихвостень, главный исполнитель его поручений. Назначение Хвостова было, таким образом, победой камарильи при императрице.

Но вскоре возгорелся личный конфликт между новым министром и его товарищем, пройдохой Белецким, директором Департамента полиции. В этом мире низких интриг, завистливого соревнования, тайной вражды недоверие бывает взаимным, а вражда – постоянным явлением. Поэтому Хвостов вскоре оказался на ножах со всей шайкой, которая его же провела к власти. Почувствовав, что дело его плохо, он тайно повернул фронт. А так как его честолюбие соткано из цинизма, дерзости и тщеславия, то он сразу решил создать себе громкую славу избавлением России от Распутина.

Он проведал, что монах Илиодор, из поклонников старца ставший его смертельным врагом, живет в изгнании в Христиании, где он написал книгу, полную скандальных разоблачений о своих отношениях с двором и Гришкой. Хвостов решил достать эту рукопись, в которой он полагал найти талисман, при помощи которого можно было бы заставить императора прогнать Распутина и даже, быть может, удалить от себя императрицу. Естественно не доверяя подчиненной ему официальной полиции, он решил послать в Христианию своего личного агента Бориса Ржевского, темного литератора, не раз приговоренного судом. Пока Ржевский готовился к поездке в Норвегию через Финляндию, его жена в отместку за его жестокое обращение донесла Распутину о замысле; старец немедленно обратился к своему другу Белецкому.

Это прирожденный полицейский, очень находчивый и ловкий человек, без всяких правил, руководящийся только служебными соображениями, способный на что угодно, только бы сохранить царское к себе благоволение. Быстрый на решения, он немедленно решил устроить западню своему министру. Сделать это надо было тонко.

Белецкий поручил дело одному из своих лучших исполнителей, жандармскому полковнику Тюфяеву, служившему на станции Белоостров. Ржевский, доехав до этой станции, устремился в буфет. Тюфяев загородил ему дорогу, затем сделал вид, будто Ржевский его толкнул, потерял как будто равновесие и что есть мочи наступил Ржевскому на ногу. Тот вскрикнул от боли. Тюфяев притворно принял его крик за дерзость по своему адресу. Два заранее поставленных жандарма схватили Ржевского и повели его в станционное жандармское управление. У него потребовали паспорт, его обыскали; он сперва ссылался на то, что он едет по поручению министра внутренних дел, по делу, известному только министру. Жандармы делали вид, что ему не верят; его прижали к стенке строгим допросом – как это умеют делать в охранном отделении. Ему небо с овчинку показалось, он перетрусил, но вскоре догадался, чего от него хотят, – признался, что получил от Хвостова поручение организовать вместе с Илиодором убийство Распутина. Был составлен протокол его допроса и доставлен директору Департамента полиции, который его немедленно представил в Царское Село. На следующий день Хвостов был уволен.

Четверг, 10 февраля

Проезжая около четырех часов по Литейному, я заглянул в антикварную торговлю Соловьева и стал рассматривать в глубине безлюдного магазина прекрасные французские издания XVIII века. В это время входит стройная дама лет тридцати и садится за столик, на который для нее кладут папку с гравюрами.

Она прелестна. Ее туалет свидетельствует о простом, индивидуальном и утонченном вкусе. Из-под расстегнутой шиншилловой шубки видно платье из серебристо-серого шелка, отделанное кружевами. Шапочка светлого меха очень идет к ее пепельным волосам. Выражение лица гордое и чистое, черты прелестны, глаза бархатистые. На шее при свете зажженной люстры сверкает ожерелье из чудного жемчуга. С большим вниманием разглядывает она каждую гравюру, иногда от напряжения мигает и приближает лицо к гравюре. По временам она наклоняется направо, где около нее поставлена табуретка с другой папкой гравюр. Малейшее ее движение отдает медленной, волнообразной, нежащей грацией…

Выйдя на улицу, вижу за своим автомобилем другую элегантную машину. Мой шофер, который всё знает, спрашивает меня:

– Ваше превосходительство, вы не узнаете эту даму?

– Нет. Кто это?

– Графиня Брасова, супруга его высочества великого князя Михаила Александровича.

Я еще ни разу не встречал ее до войны – она жила за границей, а затем почти всегда в Гатчине.

Ее романические приключения, наделавшие много скандала, свойства довольно заурядного. Ее девичья фамилия была Шереметьевская. Дочь московского адвоката и польки, Наталия Сергеевна вышла в 1902 году замуж за московского купца Мамонтова[19]19
  Первый муж Наталии Сергеевны был дирижером и музыкальным педагогом. Предприниматель и меценат Савва Мамонтов приходился ему дядей. – Прим. ред.


[Закрыть]. Через три года она с ним развелась и вышла замуж за гвардейского ротмистра Вульферта. Полком синих кирасир, где служил ее новый муж, командовал великий князь Михаил Александрович, брат государя. Она немедленно стала его любовницей, всецело завладев им, с тех пор он стал послушным орудием ее замыслов.

Михаил человек в высшей степени слабый в смысле воли и ума. Но в то же время он был сама доброта и скромность и очень привязчив. За несколько лет до того он увлекся фрейлиной своей сестры, великой княгини Ольги Александровны, госпожой Косиковской, которой он легко вскружил голову обещанием жениться. Но когда сообщил об этом матери, которой он очень боялся, она подняла шум, упрекала его, делала сцены. Так из этой идиллии ничего и не вышло.

Госпожа Вульферт, особа интеллигентная, ловкая и энергичная, повела дело необычайно искусно. Прежде всего она развелась с Вульфертом. Потом она родила. Тогда великий князь объявил о своем решении вступить с ней в брак, несмотря на крайнее недовольство государя. В мае 1913 года любовники поселились в Берхтесгадене, на границе Верхней Баварии и Тироля. В одно прекрасное утро они выехали в Вену, куда раньше отправился их доверенный. В Вене была православная церковь, устроенная сербским правительством для своих подданных. Настоятель этой церкви за тысячу крон наскоро тайно обвенчал высокую чету.

Извещенный об этом браке, Николай страшно прогневался. Он издал торжественный манифест, лишавший брата права условного регентства, которое он ему даровал по случаю рождения наследника. Кроме того, он учредил над ним по сенатскому указу опеку, как это делается над несовершеннолетними или слабоумными. Въезд в Россию ему был воспрещен.

Но пришлось все-таки считаться с некоторыми последствиями совершившегося факта. Нужно было, например, придумать фамилию для той, которая отныне стала законной супругой великого князя Михаила. Брак ее был морганатический, и стать особой императорской фамилии, носить имя Романовых она не могла, поэтому приняла титул графини Брасовой – по имению, принадлежавшему великому князю; было даже получено высочайшее согласие на титул графа Брасова для ее сына.

Супруги-изгнанники вели самый приятный образ жизни – то в Париже, то в Лондоне, то в Каннах. Сбылось то, чего желала Наталия Сергеевна.

После объявления войны им было дозволено вернуться в Россию. Великий князь был назначен командиром казачьей бригады. Он проявил боевое мужество. Но его слабое здоровье скоро расстроилось и ему пришлось оставить полевую службу и получить какие-то неопределенные обязанности по инспекторской части; он жил то в Гатчине, то в Петрограде.

Говорят, что графиня Брасова старается выдвинуть своего супруга в новой роли. Снедаемая честолюбием, ловкая, совершенно беспринципная, она теперь ударилась в либерализм. Ее салон, хотя и замкнутый, часто раскрывает двери перед левыми депутатами. В придворных кругах ее уже обвиняют в измене царизму, а она очень рада этим слухам, создающим ей определенную репутацию и популярность. Она все больше эмансипируется, она говорит вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири…

Воскресенье, 13 февраля

Распутинская клика в Синоде ликует ввиду растущего расположения императрицы к Штюрмеру и доверия, оказываемого ему Николаем. Митрополит Питирим и архиереи Варнава и Исидор уже чувствуют себя главами церковной иерархии; они говорят о предстоящей радикальной чистке высшего духовенства; это означает изгнание всех игуменов и архимандритов, которые еще не преклонились перед покровским эротоманом-мистиком и считают его Антихристом. Несколько дней, как по рукам ходят списки расстригаемых и увольняемых и даже списки намеченных к ссылке в те дальние сибирские монастыри, откуда нет возврата.

Ликуют и в кругах «церковных матушек» – у графини Игнатьевой и госпожи Головиной.

Отставной министр Кривошеин говорил мне вчера с отчаянием и с отвращением: «Делаются и готовятся вещи отвратительные. Никогда не падал Синод так низко… Если кто-нибудь хотел бы уничтожить в народе всякое уважение к религии, всякую веру, он лучше не мог бы сделать… Что вскоре останется от православной церкви? Когда царизм, почуяв опасность, захочет на нее опереться, вместо церкви окажется пустое место… Право, я сам порой начинаю верить, что Распутин – Антихрист…»

Вторник, 15 февраля

Несколько дней тому назад великая княгиня Мария Павловна сообщила мне, что она хотела бы «интимно» отобедать у меня в посольстве; я просил ее пожаловать сегодня. Я позвал супругов Сазоновых, сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, генерала Николаева, князя Константина Радзивилла, Димитрия Бенкендорфа; были и чины моего посольства.

Согласно здешнему придворному этикету, я поджидаю великую княгиню в вестибюле. Предлагаю ей руку. Пока мы поднимаемся, она мне говорит:

– Я рада быть во французском посольстве, то есть на французской территории. Уже давно я научилась любить Францию. И с той поры во мне живет вера в нее… А теперь у меня к вашей родине не только любовь, но и восторженное уважение.

После нескольких фраз, обмененных с другими приглашенными, мы направляемся в столовую. Дружеским тоном и опираясь на мою руку, великая княгиня говорит мне вполголоса:

– Очень вам благодарна за приглашение таких гостей. В обществе Сазонова, Бьюкенена и вашем я чувствую себя среди лиц, которым могу доверять. А мне так нужны люди, которым я могу доверять!.. Я уверена, что проведу прелестный вечер.

За столом мы касаемся различных современных тем, за исключением политики. Великая княгиня рассказывает про свое участие в деле помощи раненым. Тут и госпитали, и санитарные поезда, и убежища для беженцев, и профессиональные школы для слепых и калек и т. д. Она отдается этому делу, вкладывая в него энергию, умение и сердечность.

Она мне сообщает проект, исходящий от нее как президента Академии художеств:

– Я хотела бы по окончании войны устроить в Париже выставку русского искусства. В наших церквах множество редких произведений живописи и ювелирного искусства, о которых и не подозревают. Я могла бы показать вам средневековые иконы, столь же прекрасные и трогательные, как фрески Джотто. На этой выставке были бы и художественные работы наших крестьян, кустарные вещи, которые свидетельствуют об оригинальном и глубоком художественном вкусе, присущем русскому народу. Пока я не выступаю с этим проектом; он к тому же еще не вполне разработан. Но через некоторое время я пущу эту идею в оборот. Злые языки, конечно, скажут, что дело затеяно слишком рано, зато это будет доказывать, что я в нашей победе не сомневаюсь…

После обеда она долго беседует наедине с Бьюкененом, потом подзывает Сазонова, который присаживается около нее.

Сазонов уважает Марию Павловну и симпатизирует ей. Он находит у нее решительность, энергию, ясность мысли, он считает, что ей никогда не представлялось возможности проявить ее качества, нарушения же ею седьмой заповеди[20]20
  Не прелюбодействуй.


[Закрыть] он объясняет тем, что ее постоянно оттирали на второй план. Как-то раз Сазонов мне даже сказал: «Вот кому бы быть у нас царицей! Сначала она, пожалуй, была бы посредственна в этой роли, но затем вошла бы во вкус, освоилась с новыми обязанностями и постепенно стала бы совершенствоваться».

Я наблюдаю издали за беседой Сазонова с Марией Павловной. Она его слушает с глубоким вниманием, скрашиваемым на миг деланной улыбкой. Сазонов, человек нервный и очень искренний в своих словах, не умеет себя сдерживать. По одному блеску его глаз, по сведенным чертам его лица, по постукиванию пальцами по коленям я угадываю, что он изливает перед великой княгиней всю горечь, накопившуюся у него на душе.

Место Сазонова занимает леди Джорджина Бьюкенен; тем временем появляется певица Бриан, у которой очень чистое и приятного тембра сопрано. Она поет нам из Балакирева, Массне, Форе, Дебюсси. В антрактах вокруг великой княгини идет оживленный разговор.

Подают чай; я подхожу к ее высочеству; под предлогом полюбоваться гобеленами она просит провести ее по залам посольства. Она останавливается перед «Триумфом Мардохея», бесподобным творением Труа.

– Сядемте здесь, – печально говорит она мне, – всё, что мне сейчас говорил Сазонов, ужасно – императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут.

– Но разве нет способа открыть им глаза?

– Никакого способа нет.

– А через вдовствующую императрицу?

– Два битых часа я на днях провела с Марией Федоровной. И мы только изливали друг другу наши горести.

– Отчего не поговорит она с государем?

– Дело не за решимостью и желанием с ее стороны. Но лучше ей не обращаться к нему… Она слишком искренна и откровенна. Как только она принимается увещевать сына, она сразу раздражается. Она ему иногда говорит как раз то, что ему не следовало бы говорить, она его оскорбляет, она его унижает. Тогда он становится на дыбы: он напоминает матери, что он император. И оба расстаются поссорившимися.

– А Распутин всё на верху величия?

– Более чем когда-либо.

– Думаете ли вы, чтоб Антанте что-нибудь грозило?

– Ничего не грозит. Я ручаюсь за государя – он всегда останется верен Антанте. Но я боюсь, что на нас надвигаются серьезные внутренние осложнения. И это, естественно, отзовется на нашей боевой энергии.

– Другими словами, Россия, не снимая определенно своей подписи, не исполнит, однако, всех своих обязательств перед союзниками. Если она поступит так, то на какие же выгоды от этой войны может она рассчитывать? Условия мира ведь будут, естественно, зависеть от результатов войны. Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы, которые в течение двадцати месяцев приносит русский народ. Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу, и другие земли.

– Об этом мне Сазонов только что говорил.

– Каково, по вашему впечатлению, его настроение?

– По-моему, он опечален, очень раздражен тем противодействием, которое ему оказывают некоторые его коллеги. Но, слава Богу, я не приметила в нем никакого упадка духа. Он, напротив, проникнут энергией и решимостью.

– Он человек высокой души и благороднейший.

– В свою очередь, он, могу вас уверить, расположен очень дружественно к Бьюкенену и к вам. Ему так хорошо работать с вами обоими… Но, милейший посол, уже поздно – пойду, прощусь с вашими гостями.

После прощаний я подаю ей руку, чтобы проводить до выхода. Она замедляет шаг, чтобы сказать:

– Мы, очевидно, вступаем теперь в неблагодарную и даже опасную полосу, наступление которой я давно предчувствовала. Мое влияние невелико, по многим причинам я держусь очень в стороне. Но я вижу немало лиц, из которых одни знают, как нужно себя заставить слушать, а другие умеют этого и достигать. В меру моих сил я буду вам всячески содействовать. Рассчитывайте на меня.

– Искренне благодарю ваше императорское высочество.

Среда, 16 февраля

Среди многих проблем, ставящихся в области внутренней политики перед русскими государственными людьми, нет вопросов более срочных, более сложных и важных, чем вопросы аграрный и рабочий. Я говорил о них за эти последние дни с людьми, сведущими в них и принадлежащими к разным лагерям: с бывшим министром земледелия Кривошеиным, с Коковцовым, с крупным землевладельцем графом Алексеем Бобринским, с Родзянко, с крупным заводчиком и финансистом Путиловым, с кадетским депутатом Шингаревым и с другими. Вот основные выводы, которые получились у меня в результате этих бесед.