Текст книги "Дневник посла"

О своих затруднениях я по-дружески поведал Сазонову. От удивления, воздев руки к небесам, он вскрикнул!

– Помилование Бурцеву?! Вы шутите! Как бы осторожно вы ни поставили этот вопрос, вы вручите Щегловитову и всем бешеным представителям крайних правых сил убийственный довод против альянса… К тому же сейчас не самый подходящий момент для обсуждения этого вопроса, в самом деле не самый!..

Но я уговорил его, убедив, что помилование Бурцева будет расценено во всех общественных кругах как акт национальной солидарности; я добавил, что французские министры-социалисты – такие как Гед, Самба и Альбер Тома, которые со всем патриотизмом содействуют нашим усилиям в общей войне, – нуждаются в поддержке их деятельности и что проявление акта милосердия в отношении Бурцева в значительной степени усилят их позиции в крайне левой фракции их партии, где до сих пор живы все прежние предубеждения против России. Свою речь я закончил тем, что попросил Сазонова передать мою просьбу о Бурцеве лично императору, минуя Щегловитова:

– Это не юридический вопрос, это прежде всего дипломатическая проблема, так как она затрагивает нравственные отношения двух союзнических стран. Мое правительство не имеет никакого желания вмешиваться в ваши внутренние дела; всё, что оно просит, – чтобы вы сделали шаг, который бы во многом способствовал улучшению отношения во Франции к России. Поэтому я уверен, что император одобрит мою просьбу обратиться непосредственно к нему. Когда это дело будет доведено до его сведения, я полностью уверен в том, каков будет его ответ.

– Посмотрим. Я обдумаю всё, а через день или два вернемся к обсуждению этого дела.

После нескольких минут тягостного молчания Сазонов заговорил вновь, словно ему в голову пришли новые возражения против моего предложения:

– Если бы вы знали, какую гнусную ложь Бурцев имел дерзость опубликовать об императоре и императрице, вы бы поняли, насколько рискованна ваша просьба.

– Тем не менее я верю в большую мудрость его величества.

Пятница, 12 февраля

Непрерывные атаки, которым подвергаются русские, прикрывая Варшаву вдоль реки Бзура на протяжении последних десяти дней, являются всего лишь уловкой. Всё указывает на то, что немцы концентрируют в Восточной Пруссии все необходимые силы для самого решительного наступления, под давлением которого русский фронт уже начинает терять былую прочность.

Суббота, 13 февраля

В это утро Сазонов принял меня с самым радостным видом:

– У меня для вас хорошие новости… Догадайтесь!

– Что вы имеете в виду? Помилование Бурцева?

– Да. Вчера вечером я был принят императором и передал ему вашу просьбу. Не всё прошло гладко! Его величество заявил: «Известно ли господину Палеологу обо всех тех гнусных вещах, которые Бурцев писал об императрице и обо мне?» Но я настаивал на своем. И император был так добр, и он столь высоко ценит свою миссию монарха, что практически сразу же заявил: «Хорошо! Сообщите французскому послу, что я даю согласие на помилование этого мерзавца». Потом его величество не мог отказать себе в удовольствии добавить: «Я что-то не припоминаю, чтобы мой посол в Париже когда-либо выступал в качестве ходатая по поводу помилования какого-нибудь французского политического преступника!»

Я спросил Сазонова передать императору мою самую глубокую признательность и одновременно тепло поблагодарил Сазонова за то, что он так эффективно выступил в защиту моего дела:

– Вы можете быть уверены в том, – заявил я, – что вы и я оказали альянсу великую услугу!

(Бурцев был немедленно вывезен из Туруханска в Россию. Несколько месяцев он провел в Твери под наблюдением полиции. Затем ему было разрешено жить в Петрограде.

В октябре 1917 года большевики бросили его в тюрьму. В апреле 1918 года он был освобожден, после чего эмигрировал во Францию.)

Воскресенье, 14 февраля

В районе Тильзита, на нижнем Немане, вплоть до района Плоцка на Висле, то есть на фронте в 450 километров, русская армия отступает. Она потеряла свои окопы у Ангерапа и все извилины Мазурских озер, которые были так удобны для укрепления; она постепенно отступает на Ковно, Гродно и Осовец к Нареву.

Этот ряд поражений русской армии предоставил Распутину возможность как-то утолить свою неумолимую ненависть, которую он испытывал по отношению к великому князю Николаю Николаевичу.

В первые дни своего пребывания в Санкт-Петербурге в 1906 году старец не имел более восторженных покровителей, чем великие князья Николай и Петр Николаевичи и их черногорские супруги великие княгини Анастасия и Милица. Но в один прекрасный день великий князь Николай осознал свою ошибку и, будучи мужественным человеком, стал делать всё, чтобы исправить ее. Он просил и умолял императора выгнать гнусного мужика прочь; он несколько раз возвращался к своей просьбе, но из этого ничего не получалось. С тех пор Распутин не переставал замышлять свое мщение.

Поэтому я не был удивлен, когда услышал, что Распутин при каждом удобном случае поносит Верховного главнокомандующего в присутствии монархов. С присущим ему чутьем Распутин немедленно находил убедительные доводы против великого князя, к которым монархи были весьма восприимчивы. С одной стороны, он обвинял Николая Николаевича в том, что тот прибегает ко всякого рода лицемерным методам, чтобы завоевать популярность у солдат и увеличить число своих политических приверженцев в армии. С другой стороны, он обычно говорил: «Николаша никогда не добьется успеха в своих операциях, потому что Бог никогда не благословит их. Как может Бог благословить действия человека, который предал меня, Божьего человека!»

Понедельник, 15 февраля

Я говорю о Польше с графом Р., яростным националистом.

– Признайтесь, – говорю я, – что поляки имеют некоторые основания не питать никакой любви к России.

– Это правда, иногда у нас была тяжелая рука по отношению к Польше… Но Польша воздала нам за это.

– Каким образом?

– Дав нам евреев.

Это верно, что еврейский вопрос существует для России только со времени раздела Польши.

До сих пор единственная политика, проводимая царизмом в отношении евреев, заключалась в том, чтобы или депортировать их, или уничтожать. От таких упрощенных методов политической линии необходимо было отказаться, когда встал вопрос о судьбе больших иудейских общин на аннексированных территориях. Им были отведены специальные зоны проживания на западных границах империи, и они подчинялись определенным полицейским правилам, которые не отличались особой щепетильностью.

Но во время подготовки ко второму разделу Польши Екатерина II неожиданно ввела для евреев режим наказаний и порабощения, который до сих пор не отменен. Указом от 23 декабря 1791 года она ограничила их зоны проживания, она запретила евреям заниматься сельским хозяйством, она практически заточила их в городских гетто; наконец, она провозгласила гнусный принцип, который принят и сегодня, а именно: что еврею запрещено всё, кроме особо разрешенного.

Это проявление деспотизма и противозаконности может показаться удивительным, если связывать его с именем философа-императрицы, которая была другом Вольтера, д’Аламбера и Дидро и была монархом, претендовавшим на то, что она черпает свое политическое вдохновение из Духа Законов. Но был сильный повод, хотя и косвенный, для ее гнева на евреев; она питала отвращение к Французской революции; всю свою ненависть, свои обличительные речи она направляла в адрес этой революции, рассматривая ее как ужасную угрозу для всех монарших тронов и как преступную и дьявольскую затею.

Двадцать седьмого сентября 1791 года Конституционная ассамблея Франции эмансипировала евреев, пожаловав им равные гражданские права. Екатерина II ответила на это своим указом от 23 декабря, злонамеренный эффект которого был усилен принятыми позже мерами.

Таким образом, благодаря ироническому эху судьбы благородная инициатива Французской революции положила начало эпохе преследований на другом конце Европы, преследований, которым было суждено стать продолжительными и печальными.

Вторник, 16 февраля

Девятая армия с большим трудом выбирается из лесистой области, которая простирается на восток от Августова и Сувалок. Южнее, в Кольно, на пути к Ломже, одна из ее колонн была окружена и уничтожена. Сообщения из Ставки ограничиваются заявлениями, что под давлением значительных сил русские войска отступают на укрепленную линию Немана. Но народ понимает…

Сегодня днем, когда я ехал по промышленному району Коломна, я проезжал мимо церкви Воскресения. В эту самую минуту там остановилась похоронная процессия. Эта процессия, довольно многочисленная, состояла только из рабочих и мужиков.

Я приказал остановить автомобиль на углу Торговой улицы и, сопровождаемый недовольным взглядом своего шофера, смешался с группой простых людей, следовавших за гробом.

Много раз мне приходилось наблюдать за подобным похоронным ритуалом! Нигде русские лица не бывают так вы разительны, как в церкви. Таинственный полумрак внутри храма, мерцание свечей, лучистость икон и ковчегов, запах ладана, трогательная красота церковного пения, пышное убранство ряс священников, великолепие всех литургических предметов и сама продолжительность церковных служб – всё это обладало каким-то волшебством, которое оживляет души умерших и являет их нам.

В лицах людей передо мной можно было вскоре различить два выражения – веры и смирения; простой, созерцательной и сентиментальной веры, бессловесного, пассивного и скорбного смирения.

Фатализм и набожность составляют основу души всех русских людей. Для большинства из них Бог является единственным теологическим синонимом судьбы.

Четверг, 18 февраля

Десятой армии еще не удалось вполне освободиться от германского охвата. Состоящая из четырех корпусов, или двадцати дивизий, она уже оставила в руках врага 50 000 пленных и 60 пушек.

Я обедаю в Царском Селе у великого князя Павла, в интимной обстановке.

Великий князь с беспокойством спрашивает меня о действиях, которые заставили Россию потерять неоценимый залог – Восточную Пруссию, и каждая подробность, которую он узнает от меня, вызывает у него глубокий вздох:

– Боже, куда нас это ведет!

Затем, снова овладевая собою, с прекрасным жестом решимости он говорит:

– Нужды нет, мы пойдем до конца. Если надо еще отступать, мы будем отступать, но я вам гарантирую, что мы продолжим войну до победы… К тому же я только повторяю вам то, что третьего дня мне говорили император и императрица. Они оба удивительно мужественны. Никогда ни одного слова жалобы, никогда ни слова уныния. Они стремятся только поддерживать друг друга. Никто из окружающих их, никто не осмеливается говорить с ними о мире.

Пятница, 19 февраля

Трем корпусам 10-й армии, которым угрожала опасность попасть в окружение, наконец удалось отойти к линии реки Бобр, где к ним подошли подкрепления. Коммюнике Ставки сообщает: «Между Неманом и Вислой наши войска постепенно отходят от места недавних военных действий».

Суббота, 20 февраля

Вчера англо-французский флот бомбардировал форты, которые господствуют над входом в Дарданеллы. Это – прелюдия к высадке на Галлиполийском полуострове.

Так как мне нужно было сегодня днем нанести визит Сазонову, то я заехал за ним и пригласил в свой автомобиль.

Когда мы проезжали мимо Марсова поля, я обратил внимание на несколько рот пехоты, обучавшихся строю. Солдаты с большим трудом маршировали в снегу. Желтый туман, повисший над обширным плацем, придавал всей картине какой-то зловещий и похоронный вид. Сазонов со вздохом заметил:

– Посмотрите! Перед вами печальное зрелище! Думаю, что на плацу примерно тысяча солдат, и это не призывники, которых обучают шагать в строю, а уже подготовленные солдаты, которые, несомненно, через несколько дней отправятся на фронт. И у них нет ни одной винтовки! Это же ужасно! Ради Бога, мой дорогой посол, подтолкните ваше правительство, чтобы оно пришло нам на помощь. Если оно это не сделает, то где мы окажемся?

Я обещал ему, что вновь и более настойчиво попрошу французское правительство ускорить доставку ожидаемых в России винтовок, ибо вид этих бедняг, этих мужиков, готовящихся к отправке на бойню, разрывал мое сердце.

Пока мы в полном молчании продолжали нашу поездку, мне вспомнилась сцена из трагедии Шекспира – сцена, в которой великий драматург, казалось, сконцентрировал всю ироническую жалость, вызывавшуюся у него человеческим безумием. Эта сцена из начала «Генриха IV». Жизнерадостный Фальстаф представляет принцу Генриху Ланкастерскому войско, которое он только что набрал, а на самом деле всего лишь сборище нищих без оружия. «В жизни не видал подобного жалкого сброда!» – воскликнул принц. «Ба! – ответил Фальстаф, – это же пушечное мясо, всего лишь пушечное мясо; они с таким же успехом заполняют могилу, как и любые другие. Это же смертники, просто смертники!»

Воскресенье, 21 февраля

Сообщение из Ставки объявляет и объясняет без особенных умолчаний эвакуацию Восточной Пруссии. Что особенно поражает публику, это настойчивость русского штаба, с которой он указывает на превосходство, которым германцы обязаны их проволочным заграждениям.

Пессимисты всюду повторяют: «Мы никогда не победим немцев».

В начале этого месяца герцог де Гиз (сын герцога Шартрского) инкогнито прибыл в Софию, приняв от Делькассе поручение воздействовать на царя Фердинанда, чтобы присоединить его к нашему делу.

Фердинанд отнюдь не спешил принять своего племянника. Под различными предлогами он дал ему аудиенцию только после того, как заставил прождать шесть дней. Введенный, наконец, во дворец, герцог де Гиз настойчиво изложил политические причины, которые должны были бы побудить Болгарию вступить в нашу коалицию; он еще с большим жаром указывал на «семейные резоны», которые возлагают на внука короля Людовика Филиппа долг помогать Франции. Царь Фердинанд слушал с самым внимательным и любезным видом, но заявил ему без обиняков, что решил сохранить за собой свободу действий. Затем, внезапно, со злой улыбкой, которую я столько раз видел на его губах, он продолжил: «Теперь, когда поручение, которое ты на себя взял, окончено, будь снова моим племянником». И он говорил только о банальных вещах.

Герцог де Гиз был в течение следующих дней три раза принят во дворце, но не мог перевести разговора на политическую почву. Тринадцатого февраля он уехал в Салоники.

Неудача его миссии знаменательна.

Вторник, 23 февраля

Германцы продолжают успешно продвигаться между Неманом и Вислой.

Констатируя усталость своих войск и истощение запасов, великий князь Николай Николаевич осторожно дал мне знать, что он был бы счастлив, если бы французская армия перешла в наступление, дабы остановить переброску немецких сил на Восточный фронт.

Сообщая об этом желании французскому правительству, я позаботился напомнить, что великий князь Николай, не колеблясь, пожертвовал армией генерала Самсонова 29 августа прошлого года в ответ на нашу просьбу о помощи. Ответ таков, какого я и ожидал: генерал Жоффр отдал приказ об энергичном наступлении в Шампани.

Среда, 24 февраля

Сегодня днем, когда я наконец наношу визит г-же О., которая деятельно занимается благотворительными делами, внезапно с шумом открывается дверь гостиной. Человек высокого роста, одетый в длинный черный кафтан, какие носят в праздничные дни зажиточные мужики, обутый в грубые сапоги, приближается быстрыми шагами к г-же О. и шумно ее целует. Это – Распутин.

Кидая на меня быстрый взгляд, он спрашивает:

– Кто это?

Г-жа О. называет меня. Он снова говорит:

– А, это французский посол. Я рад с ним познакомиться: мне как раз надо кое-что ему сказать.

И он начинает говорить с величайшей быстротой. Г-жа О., которая служит нам переводчицей, не успевает даже переводить. У меня есть, таким образом, время его рассмотреть. Темные волосы, длинные и плохо расчесанные, черная и густая борода, высокий лоб, широкий и выдающийся нос, мясистый рот. Но всё выражение лица сосредоточивается в глазах, в голубых, как лен, глазах со странным блеском, с глубиной, с притягательностью. Взгляд в одно и то же время пронзительный и ласковый, открытый и хитрый, прямой и далекий. Когда его речь оживляется, можно подумать, что зрачки источают магнетическую силу.

В коротких, отрывочных фразах, со множеством жестов он набрасывает предо мною патетическую картину страданий, которые война налагает на русский народ:

– Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собою пять, шесть, десять человек, которые плачут. Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии! Господи Боже!.. Искалеченные, однорукие, слепые!.. Это ужасно!.. В течение более чем двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе.

– Да, конечно, – говорю я, – это ужасно, но было бы еще хуже, если б подобные жертвы должны были остаться напрасными. Неопределенный мир, мир из-за усталости был бы не только преступлением по отношению к нашим мертвым: он повлек бы за собою внутренние катастрофы, от которых наши страны, может быть, никогда бы более не оправились.

– Ты прав… Мы должны сражаться до победы.

– Я рад слышать, что вы это говорите, потому что я знаю нескольких высокопоставленных лиц, которые рассчитывают на вас, чтобы убедить императора не продолжать более войны.

Он смотрит на меня недоверчивым взглядом и чешет себе бороду. Затем, внезапно:

– Везде есть дураки!

– Что неприятно – так это то, что дураки вызвали к себе доверие в Берлине. Император Вильгельм убежден, что вы и ваши друзья употребляют всё ваше влияние в пользу мира.

– Император Вильгельм… Но разве ты не знаешь, что его вдохновляет дьявол? Все его слова, все его поступки внушены ему дьяволом. Я знаю, что говорю, я знаю!.. Его поддерживает только дьявол. Но в один прекрасный день, внезапно, дьявол отойдет от него, потому что так повелит Бог, и Вильгельма сбросят, как старую рубашку, которую бросают наземь.

– В таком случае, наша победа несомненна… Дьявол, очевидно, не может остаться победителем.

– Да, мы победим. Но я не знаю когда… Господь выбирает как хочет час для своих чудес… И мы еще далеки от конца наших страданий, мы еще увидим потоки крови и много слез…

Он возвращается к своей начальной теме – необходимости облегчить народные страдания:

– Это будет стоить громадных сумм, миллионы и миллионы рублей. Но не надо обращать внимания на расходы… Потому что, видишь ли, когда народ слишком страдает, он становится плох; он может быть ужасным, он доходит иногда до того, что говорит о республике… Ты должен был бы сказать обо всем этом императору.

– Однако же я не могу говорить императору плохое о республике.

– Конечно нет! Но ты можешь ему сказать, что счастье народа никогда не оплачивается слишком дорого и что Франция даст ему все необходимые деньги… Франция так богата.

– Франция богата потому, что она очень трудолюбива и очень экономна… Еще совсем недавно она дала большие авансы России.

– Авансы?.. Какие авансы?.. Я уверен, что это еще раз деньги для чиновников. Из них ни одна копейка не достанется крестьянам, нет, поверь мне. Поговори с императором, как я тебе сказал.

– Нет, сами скажите ему. Вы видите его гораздо чаще, чем я.

Мое сопротивление ему не нравится. Поднимая голову и сжимая губы, он отвечает почти дерзким тоном:

– Эти дела меня не касаются. Я не министр финансов императора, я министр его души.

– Хорошо. Пусть будет так!.. Во время моей следующей аудиенции я буду говорить с императором в том смысле, как вы желаете.

– Спасибо, спасибо… Еще последнее слово. Получит ли Россия Константинополь?

– Да, если мы победим.

– Это наверно?

– Я твердо в это верю.

– Тогда русский народ не пожалеет о том, что он столько страдал, и согласится еще много страдать.

После этого он целует г-жу О., прижимает меня к своей груди и уходит большими шагами, хлопнув дверью.

Суббота, 27 февраля

Англо-французский флот мужественно продолжает нападение на Дарданеллы; все внешние форты уже замолчали. Отсюда живое волнение среди русской публики, которая со дня на день ожидает появления союзных кораблей перед Золотым Рогом.

Византийский мираж все более прельщает общественное мнение – до такой степени, что оно становится почти равнодушным к потере Восточной Пруссии, как если бы осуществление византийской мечты не имело предварительным условием поражение Германии.

Воскресенье, 28 февраля

Немецкое наступление в Польше и в Литве было приостановлено и около Прасныша, в восьмидесяти километрах от Варшавы, немцы даже потерпели серьезное поражение.

Понедельник, 1 марта

Сегодня утром Сазонов призывает Бьюкенена и меня в свидетели того волнения, которое вопрос о Константинополе вызывает во всех слоях русского народа:

– Несколько недель тому назад, – говорит он нам, – я еще мог думать, что открытие проливов не предполагает необходимым образом окончательного занятия Константинополя. Сегодня я принужден констатировать, что вся страна требует этого радикального решения… До сих пор сэр Эдвард Грей ограничивался сообщением о том, что вопрос о проливах должен будет решаться сообразно с желанием России. Но пришло время быть более точным. Русский народ не должен впредь оставаться в неведении, что он может рассчитывать на своих союзников в деле осуществления своей национальной задачи. Англия и Франция должны громко заявить, что они согласятся в день мира на присоединение Константинополя к России.

Генерал По, который в начале войны командовал армией в Эльзасе и овладел Мюльхаузеном, приехал в Петроград через Салоники, Софию и Бухарест; ему поручено передать русской армии французские знаки отличия. Впечатления, которые он привозит из Франции, превосходны.

Сегодня вечером я даю в его честь обед, он всем сообщает уверенность, которой дышат его слова и его лицо.

Среда, 3 марта

Сегодня я представляю генерала По императору, нас сопровождает генерал де Лагиш.

Без десяти минут час граф Бенкендорф, обер-гофмаршал двора, вводит нас к его величеству, в одну из маленьких гостиных царскосельского дворца; император выказывает себя, по своему обычаю, простым и радушным, но вопросы, которые он задает генералу По о нашей армии, о состоянии наших боевых запасов, о наших военных действиях, как всегда, банальны и неопределенны. К тому же почти тотчас же входит императрица, четыре молодые княжны и цесаревич с обер-гофмейстериной Нарышкиной. Несколько слов представления – и все идут к столу.

Согласно старому русскому обычаю в Александровском дворце нет столовой. Смотря по обстоятельствам, стол накрывается то в одной, то в другой комнате. Сегодня стол – круглый, настоящий семейный стол – накрыт в библиотеке, где солнце, искрящиеся алмазами отблески снега и светлые перспективы сада разливают веселье.

Я сижу с правой стороны от императрицы, а генерал По – с левой. Госпожа Нарышкина сидит справа от императора, а генерал де Лагиш – слева. С правой стороны от меня – старшая из великих княжон, Ольга Николаевна, которой девятнадцать лет. Три ее сестры, цесаревич и граф Бенкендорф занимают остальные места.

Никакого стеснения, никакой принужденности в беседе, которая, однако же, кажется немного вялой.

У императрицы хороший вид, но в ней есть видимое старание быть любезной и улыбаться. Она несколько раз возвращается к той теме, которую Распутин так горячо развивал передо мной, бесконечное подчеркиванье страданий, которые война ведет за собой для низших классов. Политический и моральный долг повелевает прийти к ним на помощь.

Время от времени цесаревич, который находит завтрак слишком длинным, развлекается проказами, к большому отчаянию своих сестер, которые смотрят на него строгими глазами. Император и императрица улыбаются, притворяясь, что не видят.

Генерал По производит превосходное впечатление своим естественным достоинством, прекрасным лицом честного солдата, своею талантливостью, скромностью и религиозностью.

Как только встают из-за стола, император увлекает меня в глубину гостиной, предлагает папиросу и, принимая серьезный вид, говорит:

– Вы помните разговор, который был у меня с вами в ноябре прошлого года? С тех пор мои мысли не изменились. Однако есть один пункт, который события заставляют меня точно определить: я хочу говорить о Константинополе. Вопрос о проливах в высшей степени волнует русское общественное мнение. Это течение с каждым днем всё усиливается. Я не признаю за собой права налагать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов. Решение, на которое я вам указывал в ноябре, – единственно возможное, единственно исполнимое. Город Константинополь и Южная Фракия должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, который бы принял во внимание иностранные интересы… Вы знаете, что Англия уже дала мне знать о своем согласии. Король Георг недавно сказал моему послу: «Константинополь должен быть вашим». Для меня это заявление – гарантия доброй воли британского правительства. Если бы, однако, возникли некоторые споры относительно подробностей, я рассчитываю на ваше правительство, чтобы их устранить.

– Могу ли я заверить мое правительство в том, государь, что в отношении проблем, которые непосредственно интересуют Францию, намерения вашего величества также не изменились?

– Конечно… Я желаю, чтобы Франция вышла из этой войны такой великой и сильной, как только возможно. Я заранее соглашаюсь на всё, чего ваше правительство может желать. Возьмите левый берег Рейна, возьмите Майн, Кобленц…

Затем он подводит меня к императрице, которая беседует с генералами По и де Лагишем. Через пять минут монархи удаляются.

Понедельник, 8 марта

Согласно телеграмме, которую я получил сегодня ночью от Делькассе, я заявляю Сазонову, что он может рассчитывать на искреннее желание французского правительства, чтобы константинопольский вопрос и вопрос о проливах были решены сообразно с желанием России.

Сазонов искренно благодарит меня:

– Ваше правительство, – говорит он мне, – оказывает Союзу неоценимую услугу… Услугу, о которой вы, может быть, не догадываетесь…

Вторник, 9 марта

Император чрезвычайно ревниво относится к посягательству на свой авторитет. Как это часто бывает со слабохарактерными людьми, его ревность принимает форму подозрительности и сдержанности, злопамятности и упрямства. Граф Коковцов привел любопытную иллюстрацию этой черты характера императора:

«Вы, возможно, помните, – стал он рассказывать, – что после убийства Столыпина в Киеве, в сентябре 1911 года, император назначил меня председателем Совета министров. Как только мое назначение было решено, я покинул его величество, направлявшегося в Крым, и выехал в Петербург. Я немедля принялся за выполнение новых обязанностей и через три недели или около этого поехал на доклад к императору, остававшемуся в Ялте. Как вы можете представить, я должен был доложить ему несколько малоприятных дел. Он весьма дружески принял меня: „Я очень доволен вами, Владимир Николаевич, – заявил он, дружески улыбаясь. – Я знаю, что вы собрали вокруг себя достойных людей и работаете с настроением. Я чувствую, что вы не станете обращаться со мной так, как это делал ваш предшественник, Петр Аркадьевич“. Говоря между нами, Столыпин не был моим другом: мы друг друга весьма уважали, но чувства взаимной симпатии не испытывали. Тем не менее я не мог не ответить императору: „Государь, Петр Аркадьевич погиб ради вашего величества!“ – „Верно, он умер, служа мне. Но он всегда стремился держать меня в тени. Как вы думаете, разве мне было приятно постоянно читать в газетах, что председатель Совета министров сделал то… Председатель Совета министров сделал то?.. А я что, не в счет? Я что, никто?“»

Пятница, 12 марта

В качестве цены за согласие с русскими притязаниями на Константинополь и проливы британское правительство потребовало, чтобы Россия согласилась с тем, что нейтральная зона в Персии (а именно, центральная часть Ирана, включая район Исфахани) должна быть включена в английскую зону.

Сазонов немедленно ответил Бьюкенену: «Конечно!»

Таким образом, персидский вопрос, бывший яблоком раздора между Англией и Россией в течение двух столетий, был решен в одну минуту!

Суббота, 13 марта

Сегодня утром скончался граф Витте, почти скоропостижно, от мозговой опухоли. Ему было шестьдесят шесть лет. Телеграфируя об этой новости Делькассе, я прибавляю: большой очаг интриг погас вместе с ним.

Воскресенье, 14 марта

Прошла неделя с тех пор, как ко мне стали поступать слухи о деле, связанном с изменой. Военные власти хранили о нем строгое молчание, теперь же я знаю, насколько это дело было серьезным.

Высокопоставленный жандармский офицер, подполковник Мясоедов, ранее работавший в контрразведывательном отделе полиции, а с начала войны прикомандированный к разведывательной службе 10-й армии, был арестован в Вильно по обвинению в шпионаже в пользу Германии.

Первая информация об этом была получена от русского офицера, попавшего в плен к немцам, которому немецкий генеральный штаб обещал свободу, если тот согласится «работать» на Германию по возвращении в свою страну. Офицер сделал вид, что согласен с этим предложением и вел себя при этом настолько убедительно, что ему назвали имя человека, к которому он должен был обратиться за инструкциями в отношении сбора сведений и дальнейшей пересылки корреспонденции. Как только он прибыл в Петроград, он немедленно разоблачил подполковника Мясоедова.

Генерал Беляев, начальник Генерального штаба, нисколько не был удивлен, получив эту информацию.

Как-то в 1908 году Мясоедов, командовавший жандармами на пограничной станции Вирбаллен, был замешан в грязном деле, связанном с контрабандой. Его должны были отправить в отставку. Но в отставке он долго не пребывал. Его жена – еврейская авантюристка, которую он встретил в Карлсбаде, – стала близкой подругой госпожи Сухомлиновой. Военный министр внял мольбам своей супруги и зачислил недобросовестного офицера в свой штаб.

Мясоедов воспользовался новой должностью для того, чтобы развить торговые сделки с Германией и Австрией. Но, несмотря на всю свою хитрость и на преимущества, которые у него были в силу его служебного положения, он все же стал объектом весьма скандальных слухов и очень серьезных обвинений.

Однажды в 1911 году Гучков, лидер партии октябристов в Думе, публично обвинил Мясоедова в том, что тот находится на содержании генштаба Германии. Генерал Сухомлинов прикрыл своего подчиненного, который затем вызвал Гучкова на дуэль. Дуэль на пистолетах состоялась на одном из островов Невы. Условия дуэли были очень строгими, расстояние между дуэлянтами – всего пятнадцать шагов. Гучков, человек большого мужества и прекрасный стрелок, спокойно предложил противнику стрелять первым. Услышав, как пуля просвистела мимо его уха, он презрительно бросил на землю свой пистолет и удалился, даже не посмотрев на удивленного Мясоедова. Когда секундант Гучкова спросил его, почему тот пощадил жизнь предателя, Гучков ответил: «Потому, что я не хочу спасти его от естественной для него смерти – через повешение!»