Текст книги "Дневник посла"

Суббота, 19 июня

Великий князь Константин Константинович, родившийся в 1858 году, внук Николая I, младший брат вдовствующей королевы Греческой, женатый на принцессе Елизавете Саксен-Альтенбургской, скончался третьего дня в Павловске, где он жил вдали от света.

Сегодня в 6 часов тело с большою торжественностью перевезено в Петропавловский собор, в крепость, служащую Романовым одновременно государственной тюрьмой и усыпальницей.

Император и все великие князья следуют пешком за траурной колесницей. От паперти собора до катафалка, сооруженного перед иконостасом, они несут громадный гроб на руках.

Служба, являющаяся лишь предшествием торжественного отпевания, сравнительно коротка для православного богослужения; все же она продолжается не менее часа.

Император, императрицы, вдовствующая и нынешняя, все великие князья и княгини, князья императорской крови – все они здесь, стоят по правую сторону катафалка, рядом дипломатический корпус.

Таким образом, я нахожусь в нескольких шагах от императора и могу свободно его рассматривать. За три месяца, что я его не видел, он заметно изменился: поредевшие волосы местами подернулись сединою; лицо исхудало, взгляд строг и направлен куда-то вдаль.

Слева от него вдовствующая императрица стоит неподвижно, выпрямив голову, с величественной осанкой, словно священнодействуя; величие не покидает ее ни на мгновение, несмотря на то, что ей 68 лет. Рядом с нею императрица Александра Федоровна держится напряженно и пересиливает себя. Поминутно ее мраморное лицо бледнеет, и нервное, прерывистое дыхание подымает верхнюю часть груди. Непосредственно подле нее и в том же ряду великая княгиня Мария Павловна стоит так же прямо, с тою же твердостью, тою же величавостью, что и вдовствующая императрица. За нею рядом стоят четыре дочери императора; старшая, Ольга, все время бросает на свою мать беспокойные взгляды.

В отступление от православных обычаев за обеими императрицами и за великой княгиней Марией Павловной поставлены три кресла.

Императрица Александра Федоровна, для которой стоять мучительно, четыре раза принуждена садиться. Каждый раз она при этом закрывает глаза рукой, как бы извиняясь за свою слабость. Две ее соседки, напротив, отнюдь не склоняясь, выпрямляются насколько возможно, противопоставляя таким образом с молчаливым осуждением гордое величие предыдущего царствования расслабленности нынешнего двора.

Во время долгой и скучной панихиды мне представляют нового министра внутренних дел князя Щербатова. У него умное и открытое лицо, голос проникнут теплотою, вся его фигура внушает симпатию. Он сразу же говорит мне:

– Моя программа проста. Инструкции, которые я дам губернаторам, могут быть сведены к словам: всё для войны до полной победы. Я не потерплю никакого беспорядка, никакой слабости, никакого упадка духа.

Я поздравляю его с такими намерениями и настаиваю на необходимости обратить отныне все производительные силы страны на снабжение армии…

В этот момент священники приступили к последним молитвам. Сквозь клубы ладана к небесам вознеслась мольба: «Господи, помилуй!» Этот вечный и скорбный призыв, казалось, воплощал в себе всю религиозную набожность русской души. Наверху, на колокольне, колокола собора повторили рефрен молитвы: «Господи, помилуй!»

Вот тогда-то у меня в памяти неожиданно воскресло одно из наиболее волнующих мест мемуаров Кропоткина. Заключенный в государственную тюрьму, в двух шагах от собора, великий революционер слушал, днем и ночью, перезвон тех же колоколов: «Каждые четверть часа они вызванивают мелодию „Господи, помилуй!“. Затем самый большой колокол медленно отбивает часы, соблюдая долгие интервалы между каждым ударом. В печальный час полуночи за мелодией „Господи, помилуй!“ следует мелодия „Боже, царя храни…“ (Впрочем, Кропоткин совершает тут ошибку. Колокола крепости, подвешенные в восемнадцатом веке, не могли вызванивать мелодию государственного гимна „Боже, царя храни“, сочиненного князем Львовым во времена правления Николая I; в полдень и в полночь они вызванивали мелодию старого гимна „Коль славен наш Господь в Сионе…“.) Колокол звучал четверть часа. Как только он прекращал звонить, так сразу же новая мольба „Господи, помилуй!“ напоминала лишенному сна узнику, что только что миновала четверть часа его бесполезной жизни и что многие четверти часа, много часов, много дней, много месяцев его жизненного прозябания должны еще пройти перед глазами его тюремщиков, пока, возможно, сама смерть не придет, чтобы освободить его…»

Воскресенье, 20 июня

Пробуждение национальных сил проявило себя вчера в Москве захватывающим образом. Земский союз и Союз городов собрались там на съезд. Председательствующий князь Львов ярко осветил неспособность администрации мобилизовать силы страны для обслуживания армии. «Задача, стоящая перед Россией, – заявил он, – во много раз превосходит способности нашей бюрократии. Разрешение ее требует усилия всей страны в целом. После 10 месяцев войны – мы еще не мобилизованы. Вся Россия должна стать обширной военной организацией, громадным арсеналом для армии…»

Практическая программа была тотчас выработана. Наконец-то Россия на правильном пути…

Понедельник, 21 июня

В половине одиннадцатого утра я приехал в Петропавловский собор, чтобы присутствовать на торжественном отпевании великого князя Константина Константиновича.

Утомленная службой, бывшею третьего дня, императрица Александра Федоровна не могла прибыть. Вдовствующая императрица и великая княгиня Мария Павловна торжествуют, стоя только вдвоем в первом ряду, рядом с императором.

Заупокойное служение продолжается два часа и протекает с необычайною пышностью в смене грандиозных и патетических обрядов.

Интересно при этом наблюдать за императором. Ни на мгновение не замечаю в нем равнодушия или невнимательности; его набожность глубока и естественна. Иногда он закрывает наполовину глаза, и, когда открывает их вновь, его взгляд кажется светящимся каким-то внутренним сиянием.

Наконец бесконечная литургия заканчивается. Присутствующим раздают свечи как символ того вечного света, который открывается душе покойного. Вся церковь наполняется тогда ослепительным блеском, в котором чудесно сверкают золото и драгоценные камни иконостаса. Неподвижный, с сосредоточенным лицом, с остановившимися зрачками, император смотрит перед собой вдаль, на то невидимое, что лежит за земными пределами, за границами нашего призрачного мира…

Вторник, 22 июня

Сегодня утром в присутствии государя происходит спуск броненосного крейсера в 32 000 тонн «Измаил», построенного на эллингах Васильевского острова, в том месте, где Нева покидает Петроград; присутствуют также дипломатический корпус и члены правительства.

Погода прекрасная, церемония столь же внушительная, сколь живописная. Но гости как будто не интересуются зрелищем. Перешептываются в группах с встревоженными лицами: только что получено известие, что русская армия отходит от Львова.

Государь невозмутимо выполняет все обряды церемонии спуска. Он снимает фуражку, когда благословляют корабль. Яркий, беспощадный свет солнца делает еще глубже две темные и глубокие морщины в уголках его глаз. Кажется, их там не было вчера.

Между тем громадное судно движется к Неве медленно и неудержимо, большие волны идут по реке, причалы натягиваются – «Измаил» величественно останавливается.

Прежде чем уехать, император осматривает мастерские, куда поспешно вернулись рабочие. Он остается там около часа, останавливаясь, чтобы поговорить, с той спокойной любезностью, полной достоинства и внушающей к себе доверие, благодаря которой он так умеет покорить низшие сословия. Горячие приветствия, возгласы, словно вырывающиеся из всех грудей, провожают его до самого конца обхода. А между тем мы здесь находимся в самом очаге русского анархизма…

Когда мы расстаемся с императором, я поздравляю его с тем приемом, который он встретил в мастерских. Его глаза светятся грустной улыбкой. Он мне отвечает:

– Ничто так благотворно на меня не действует, как чувствовать себя в соприкосновении с моим народом. И сегодня я нуждался в этом.

Среда, 23 июня

Редактор «Нового времени» Суворин пришел ко мне, чтобы поделиться своим унынием:

– У меня больше нет надежды, – говорит он. – Отныне мы обречены на крах.

Я возражаю ему указанием на прилив энергии, которым охвачен сейчас весь русский народ и который только что сказался в Москве принятием практических решений. Он отвечает:

– Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго. Немного времени – и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников, обвиняем их во всех тех несчастиях, которые случились с нами, – и мы в этом правы, но нам без них не обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы сами отдадим себя опять в их когти…

Четверг, 24 июня

Катаясь сегодня днем по островам с г-жою В., я передавал ей те речи, полные уныния, что слышал вчера от Суворина.

– Будьте уверены, – отвечала она мне, – что тысячи русских людей думают совершенно так же. Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство для того, чтобы провалить все свои замыслы. Мы собираемся взлезть на небо. Но только что отправившись, замечаем, что небо ужасно высоко. Тогда мы думаем только о том, как бы упасть поскорее и ушибиться побольнее…

Пятница, 25 июня

Император уехал сегодня в Ставку Верховного главнокомандующего, в Барановичи. Его сопровождают министры ввиду предстоящего важного совещания с великим князем Николаем Николаевичем. Я знаю, что Сазонов, министр финансов Барк, министр земледелия Кривошеин и министр внутренних дел князь Щербатов будут добиваться немедленного созыва Государственной думы. Их противниками выступят председатель Совета министров Горемыкин, министр юстиции Щегловитов, министр путей сообщения Рухлов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер.

Перед тем как покинуть Царское Село, император по собственному почину принял решение, напрашивавшееся уже слишком давно. Он освободил от обязанностей военного министра генерала Сухомлинова и назначил его преемником члена Государственного совета генерала Алексея Андреевича Поливанова.

Генерал Сухомлинов несет тяжелую ответственность. Его роль в деле недостатка снарядов была столько же зловеща, как и таинственна. Двадцать восьмого сентября минувшего года, отвечая на мой вопрос, поставленный ему официально от имени генерала Жоффра, он заверил меня письменно, что приняты все меры, дабы обеспечить русскую армию полным количеством снарядов, какое требуется для долгой войны. Неделю назад я говорил об этой бумаге Сазонову, который попросил меня передать ее ему, чтобы показать императору. Император был поражен. Не только не было принято никаких мер для того, чтобы удовлетворить всё возрастающим потребностям русской артиллерии, но с тех пор генерал Сухомлинов предательским образом старался проваливать нововведения, которые ему предлагались для развития производства снарядов. Поведение странное, загадочное, объяснения которому нужно искать, может быть, в жестокой ненависти, которую военный министр питает к великому князю Николаю Николаевичу: Сухомлинов не может ему простить назначения его Верховным главнокомандующим, тогда как он наверняка рассчитывал получить эту должность.

Генерал Поливанов – человек образованный, деятельный и работоспособный, он обладает талантами организатора и командира. Кроме того, ему приписывают либеральные убеждения, вызывающие сочувствие к нему со стороны Государственной думы.

Понедельник, 28 июня

Сазонов, вернувшийся из Ставки, привез оттуда хорошие впечатления, по крайней мере что касается состояния духа верховного командования.

– Русская армия, – говорит от мне, – будет продолжать свое отступление как можно медленнее, пользуясь каждой возможностью производить контратаки и тревожить противника. Если великий князь Николай Николаевич заметит, что немцы уводят часть своих сил для переброски их на Западный фронт, он тотчас перейдет опять в наступление. Принятый им оперативный план позволяет ему надеяться, что наши войска смогут удержаться в Варшаве еще месяца два. Вообще я нашел состояние духа в штабе Верховного главнокомандующего превосходным…

Что касается вопросов политики, то он заявил мне, что император торжественным рескриптом обратится с призывом ко всем силам страны, тот же рескрипт объявит о скором созыве Государственной думы.

Был рассмотрен также и польский вопрос. Император повелел учредить комиссию в составе шести русских и шести поляков, под председательством Горемыкина, для установления основ автономии, обещанной Царству манифестом 16 августа 1914 года. Министр юстиции Щегловитов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер умоляли, заклинали императора отказаться от этой мысли, указывая ему, что автономия какой-либо части империи несовместима со священнейшими основами самодержавного правления. Их настойчивость не только не убедила императора, но и не понравилась ему. Говорят даже, что они будут освобождены от своих обязанностей.

Вторник, 29 июня

Продолжается какофония балканских переговоров.

Просто невозможно согласовать все взаимные претензии и противоречивые требования Сербии, Румынии, Греции и Болгарии!

Для того чтобы сделать проблему еще более неразрешимой, всеобщее отступление русских армий лишило нас всякого уважения и престижа в Бухаресте, Афинах и Софии – особенно в Софии. Могу себе представить то мстительное ликованье и тот шумный и злобный смех, с которыми царь Фердинанд, должно быть, каждое утро отмечает на карте отступление русских. Как часто в прошлом он в моем присутствии давал волю своей ненависти к России! После Второй Балканской войны эта ненависть стала его патологически навязчивой идеей, так как главным образом политику России он обвиняет в своем окончательном поражении в 1913 году. И я помню, как в ноябре того года, встретив в Вене короля Альфонса III, он заметил ему: «Я должен отомстить России, и это будет страшное мщение!»

Среда, 30 июня

Сегодня в газетах напечатан высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров, помеченный 27 июня:

«Со всех концов родной земли доходят до меня обращения, свидетельствующие о горячем стремлении русских людей приложить свои силы к делу снабжения армии. В этом единодушии народном я черпаю непоколебимую уверенность в светлом будущем.

Затянувшаяся война требует всё нового напряжения. Но в одолении возрастающих трудностей и в неизбежных превратностях военного счастья крепнет и закаляется в наших сердцах решимость вести, с Божией помощью, борьбу до полного торжества русского оружия. Враг должен быть сломлен. До того не может быть мира.

С твердой верой в неиссякаемые силы России я ожидаю от правительственных и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии. На этой, единой отныне, всенародной задаче должны быть сосредоточены все помыслы объединенной и неодолимой в своем единстве России…»

Рескрипт объявляет, наконец, о скором созыве Государственного совета и Государственной думы.

Четверг, 1 июля

В течение последних недель по приказу Верховного главнокомандования все евреи, проживавшие в Восточной Литве и в Курляндии, подлежали высылке в массовом порядке. Они высылались в направлении Житомира, Киева и Полтавы. Как обычно, русские власти приступили к осуществлению этой операции без малейшей подготовки, полностью пренебрегая какими-либо интересами евреев, и действовали с безжалостной жестокостью. Например, еврейское население Ковно, составлявшее 40 000 человек, было предупреждено также поджогами.

Одновременно по всей империи прокатилась новая волна антисемитизма. Если русские армии терпели поражения, то в этом были, конечно, виноваты евреи. Несколько дней назад реакционный журнал «Волга» вещал на своих страницах: «Народ России, оглянись и посмотри, кто твой настоящий враг: еврей! Никакой пощады еврею! Из поколения в поколение этот народ, проклятый Богом, все ненавидят и презирают. Кровь сынов священной России, которую они предают ежедневно, взывает к мщению!»

Численность евреев, высланных из Польши, Литвы и Курляндии со времени начала войны и всецело ставших жертвами самых жестоких страданий, превышает 600 000.

Пятница, 2 июля

Этим вечером, примерно в одиннадцать часов, я отправился на прогулку по островам.

Как феерически красивы эти «белые ночи», ночи солнцестояния. Это сумерки? Или уже рассвет? Никто не может сказать точно. Молочного цвета, туманный, отливающий цветами радуги свет заполняет всё пространство до самой глубины зенита. Легкая перламутровая и опаловая дымка парит над водами. Ни малейшего признака ветерка. Деревья, набережные, тропинки, отдаленный горизонт, весь этот пейзаж погружен в религиозное спокойствие, в некую бесконечную пленительность. Всё это могло быть названо преддверием рая, местопребыванием обоготворенных душ умерших, украшением обители блаженных; и вы ищете тень финикийской Дидоны, блуждающей под миртами…

Суббота, 3 июля

Высочайший рескрипт, распубликованный три дня назад, волнует умы. Со всех сторон требуют немедленного созыва Думы, требуют даже установления ответственности министров перед законодательными учреждениями, что явилось бы не чем иным, как концом самодержавия.

Наблюдается возбуждение среди рабочих. Один из моих осведомителей, Б., сообщает мне об усилении социалистической пропаганды в казармах, особенно в гвардейских. Павловский и Волынский полки будто бы уже довольно сильно заражены.

Понедельник, 5 июля

Между Бугом и Вислой австро-германцы продолжают свое наступление на Люблин. Русская армия отступает быстрыми следующими одним за другим переходами на позиции, которые она практически должна тут же оставлять из-за нехватки вооружения и боеприпасов.

Суббота, 10 июля

Вчера в Санкт-Петербург приехал из Софии, после делового визита, председатель Сибирского банка Грубе, проницательность которого я часто имел возможность высоко оценивать.

Сегодня утром он навестил меня и поделился своими впечатлениями.

– Ни правительство Радославова, ни любое другое, – заявил он, – не сможет декларировать свою преданность союзным державам до тех пор, пока немедленно не объявит о своем согласии на аннексию Западной Македонии. В этом нет никаких сомнений… Что же касается царя Фердинанда, то он окончательно перешел на сторону тевтонов.

Я прервал его:

– Окончательно! Вы в этом уверены?

– Радославов, Тончев, Геннадиев, Данев, да и многие другие подтвердили мне это.

– Мы ничего не добьемся, если царь Фердинанд будет действовать против нас. Но, к счастью, всегда найдутся возможности воздействовать на него, поскольку у него в высшей степени дипломатичное, лукавое и гибкое мышление. Именно на нем мы должны сосредоточить все наши усилия, направленные на то, чтобы убедить его…

Как только он удалился, я отправился в Министерство иностранных дел и обсудил с Сазоновым разговор с Грубе.

Мы сошлись на той мысли, что необходимо сосредоточить все наши усилия на царе Фердинанде; затем мы рассмотрели различные доводы, которые еще могли дать нам какой-то шанс привлечь его на нашу сторону.

– Главное заключается в том, – заявил Сазонов, – что мы должны убедить его, что в конечном счете именно мы одержим победу.

– Этого недостаточно. Мы должны пойти дальше и убедить его в том, что наша победа в большой степени зависит от него и что в некотором смысле судьбы Европы и всего мира находятся в его руках. Тщеславие этого человека превышает всё, что можно себе представить. Прежде всего мы должны сыграть на его тщеславии, чтобы подчинить его себе.

Затем мы обсудили еще более деликатную проблему. Когда четыре года назад я находился в Софии, финансовое состояние царя Фердинанда было весьма напряженным; он весь погряз в долгах. Его беспорядочность в делах, его любовь к роскоши и его утонченные вкусы, его неспособность отказать самому себе в удовлетворении собственного дилетантизма или в чрезмерных запросах повергли его в состояние самых серьезных финансовых затруднений, которые еще более были усугублены двумя балканскими войнами. Нельзя ли прийти ему на помощь?

– Подобное предложение ему, – предположил я, – было бы весьма деликатным делом. Однако, соблюдая определенную осмотрительность и обеспечивая абсолютную секретность… Словом, если предложение будет исходить из самых высоких кругов, от императора, например…

Сазонов улыбнулся:

– Всё, в самом деле, указывает на императора…

Затем Сазонов доверительно поведал мне о том, что примерно в конце 1912 года болгарский царь, страдая от «ужасного приступа безденежья», как выражался Панург, попросил императора Николая одолжить ему три миллиона франков.

– Я твердо настаивал на том, чтобы император отказал царю Фердинанду в его просьбе. Но вы же знаете, насколько добр наш император; он позволил Кобургу разжалобить добрую душу императора страдальческими сетованиями. Тем не менее я настаивал на своем, ссылаясь на то, что подобный заем не мог быть отнесен на счет секретного фонда. Тогда император решил найти деньги в собственном кармане. На следующий день генерал Волков вручил мне три миллиона франков, которые я немедленно отправил в Софию. Фердинанд выдал расписку Неклюдову, нашему посланнику. Расписка находится здесь, в моем сейфе.

– Вы взяли расписку от Фердинанда! Какая ошибка! Вы погубили всё дело этой распиской… То, что три миллиона потеряны, было во всяком случае очевидно заранее; с таким же успехом вы могли бы выбросить эти деньги в Черное море. Но с той минуты, когда была принесена жертва, существовал только один шанс заполучить благодаря ей неясную моральную выгоду – а именно: сделать вид, что вы слепо доверяете простому слову Фердинанда, его способности свято придерживаться принципов чести, красоте его души и хорошо известной честности его взглядов. Более тщеславного человека на свете нет. Сознание того, что в ваших архивах хранится его расписка на три миллиона франков, должно стать для него мучительным унижением и невыносимым оскорблением. Этого он никогда не простит России!

Понедельник, 12 июля

Согласно получаемым мною сведениям, москвичи в высшей степени возмущены поведением петроградского общества и придворных кругов; они обвиняют их в потере всякого национального чувства, в желании поражения, в подготовке к измене.

Поединок, который вот уже скоро два столетия идет между метрополией православного славянства и искусственной столицей Петра Великого, никогда, быть может, не был оживленнее, даже в героические времена борьбы западничества и славянофильства…

В то время, на которое я ссылаюсь, примерно в 1860 году, пылкий идеалист Константин Аксаков направил эти пламенные строки в адрес памяти Петра Великого: «Ты неправильно судил о России и о всем ее прошлом. Поэтому печать проклятия отпечаталась на твоем бесчувственном сердце. Ты безжалостно отрекся от Москвы. И отвернувшись от своего народа, ты построил уединенный город, так как более уже не смог жить вместе с ним!»

Примерно в то же само время его брат, Иван Аксаков, написал Достоевскому: «Главным условием возрождения среди нас национального чувства является то, что мы должны всеми силами, от всей души ненавидеть Санкт-Петербург. Давайте же плюнем на него».

Вторник, 13 июля

Сегодня вечером моими гостями на обеде были сэр Джордж и леди Джорджина Бьюкенен, герцог де Морни, а также несколько близких друзей посольства.

Герцог де Морни находился в Петрограде уже некоторое время, проводя переговоры о военных поставках от имени одного американского синдиката. Несмотря на то, что у него отсутствовали достаточно весомые рекомендации, а дело, которым он занимался, не казалось мне слишком патриотичным, я все же пригласил его из-за уважения, которое питал к его отцу, а также для того, чтобы не подумали, что двери посольства Франции для него закрыты.

Как раз накануне Парижского конгресса в августе 1856 года граф де Морни (он стал герцогом только после 1862 года) приехал в Санкт-Петербург, чтобы восстановить отношения между Францией и Россией. Успехи его миссии немало превозносились; но о ней можно было сказать многое. Морни был реалистом в высшей степени. Он сразу же очень точно оценил те преимущества, которые наполеоновская династия смогла бы получить из благоприятной ситуации, сложившейся в результате Крымской войны. Вся его переписка с Парижем представляет собой образец мудрости и проницательности. Он ненавидел многословие. Будучи скептиком по своему характеру, он ничему и никому не давал себя одурачивать, даже самому себе. В своих отношениях с Александром II и Горчаковым он проявлял удивительную сообразительность, гибкое, тонкое и обольстительное дипломатическое искусство. Он хотел трансформировать согласие между двумя императорскими дворами, над которым граф Орлов так успешно работал во время парижских переговоров, в фактический союз. В его концепцию этого союза входили те характеристики точной оценки событий и очевидного реализма, которые были законом его мышления. Но он служил императору, который, напротив, витал в облаках мечты и только мечты, получал удовольствие только от грандиозных и сумбурных замыслов и от химерных и усложненных планов. Превалировали не идеи Морни; победила теория верховенства национального вопроса.

После 1857 года французскую политику характеризует та нескончаемая серия ошибок, которая, в силу неизбежной логики, завершилась кульминацией в Седане.

К сожалению, деятельности Морни всегда был присущ один тайный изъян; а именно, ей всегда недоставало элегантности и благородства. Парадный блеск его посольства уравновешивался постыдными коммерческими сделками – продажей картин, вин и лошадей.

Срок его дипломатической миссии завершился скандалом. Седьмого января 1857 года он женился на весьма очаровательной девушке, княгине Софье Сергеевне Трубецкой, сироте и фрейлине вдовствующей императрицы. Однако тем самым он оставил позади себя в Париже общеизвестную и продолжительную любовную связь со знаменитой графиней Леон, урожденной Моссельман, супругой бельгийского посланника во времена Июльской монархии. Это было не только соединение сердец и страстей, в этой связи имели значительное место и материальные интересы. Примерно в 1840 году, когда Морни оставил армейскую службу и был всего лишь нуждавшимся прожигателем жизни, графиня – женщина, обладавшая огромным состоянием, – обеспечила его необходимыми средствами для того, чтобы он добился деловых успехов. Совместные спекулятивные операции, в которые первая вложила деньги, а второй – свою целенаправленную энергию, принесла им удачу. Таким образом, деятельность своеобразной финансовой и коммерческой компании понемногу сменила первоначальное сладострастное упоение двух любовников. После декабрьского государственного переворота Морни самым беззастенчивым образом целиком отдался спекуляциям на бирже; графиня посчитала эти финансовые операции весьма прибыльными. Однако эти финансовые цепи стали казаться Морни слишком обременительными. Общественное положение, которое он занял в империи, и безграничные перспективы, открывшиеся перед его амбициозными устремлениями, способствовали его горячему желанию обзавестись семьей. Его брак с молодой княгиней Трубецкой готовился в обстановке абсолютной секретности. Когда графиня Леон узнала об этом событии, то она изрыгала огонь и метала молнии.

Покинутая Ариадна открыто потребовала в судах ликвидации партнерства, все еще существовавшего между ней и неверным любовником, и наняла Руйе в качестве адвоката. Чтобы избежать позора публичного процесса с разоблачениями, которые бы затронули и действующий режим, в дело вмешался Наполеон III; он лично принял решение о пропорциональном разделе оспариваемых денежных средств и имущества. Но одновременно он отозвал своего посла; и, чтобы скрыть от общественности истинный смысл этого отзыва, он назначил Морни на высокую должность.

После обеда, в разговоре с госпожой С., имевшей склонность к истории, я воспроизвел для нее необычную генеалогию моего гостя:

– В его венах течет кровь Богарне через королеву Гортензию, кровь Талейрана, благодаря его деду, Шарлю де Флао, наконец, кровь Людовика XV через мать того же Шарля де Флао, урожденную Филель.

– Что касается королевы Гортензии, то я об этом знаю. Но я не понимаю, какое отношение Морни имеет к Талейрану и особенно к Людовику XV. Пожалуйста, объясните.

– Когда Шарль де Флао, который впоследствии был любовником королевы Гортензии, родился в 1785 году, его мать, графиня Аделаида, в течение пяти лет была признанной любовницей Талейрана, известного тогда как аббат Перигорский. И в отцовстве последнего не было никаких сомнений. С другой стороны, графиня де Флао была дочерью госпожи Филель, чей муж занимал незначительную должность в Версальском дворце. Эта дама была очень хорошенькой, а ее тело с благоухающей кожей было просто прекрасным: она помогла Людовику XV провести несколько приятных вечеров в небольших апартаментах Парк-о-Серфа. В результате этого королевского каприза на свет появилась Аделаида, дочь госпожи Филель.

– Вы весьма знающий человек, – заявила в ответ госпожа С., – но вам известно не всё. Это генеалогическое дерево нуждается в дополнении.

– Что еще можно к нему добавить?

– То, что в венах вашего сегодняшнего гостя течет также частица крови Романовых.

– В самом деле? Каким образом?

– Софья Трубецкая, вышедшая замуж за Морни, была единственным ребенком княгини Трубецкой, об амурных приключениях которой много говорили примерно в 1835 году. Всегда утверждали, что она была любовницей Николая I и что ее дочь была также и его дочерью. Достоверных доказательств этого, может быть, и нет, но серьезные предположения существуют. Например, после кончины княгини Трубецкой императрица Александра Федоровна, вдова императора Николая, взяла юную Софью к себе в дом, и через два года, когда Морни сделал ей предложение, император Александр II выделил ей приданое.

Среда, 14 июля

Критическое положение русских армий вызвало заседание Совета главнокомандующих союзных держав, собравшихся 7 июня в Шантильи под председательством французского генералиссимуса.

Генерал Жоффр выразился в том смысле, что когда союзная армия сдерживает основной напор со стороны неприятеля, ее партнеры должны прийти ей на помощь.

«В августе и сентябре 1914 года, – продолжил он, – русские стали наступать в Восточной Пруссии и в Галиции, чтобы облегчить участь франко-английских армий, которые отступали перед натиском германских сил. Теперь положение русских требует подобных действий с французско-английской стороны. Это такой же вопрос чести, как и интереса… На Западном фронте наступление, начатое французской армией 9 мая этого года на равнине Арраса, задержало большое количество немецких сил, которые в ином случае были бы направлены на восток; но это наступление не привело к прорыву вражеской линии и к задержанию продвижения немцев на русском фронте…»