Текст книги "Дневник посла"

– Пусть так. Но я все-таки желал бы, чтобы он воскрес. Он двадцать один год вел войну со шведами и кончил тем, что продиктовал им мир. Он теперь продолжал бы еще год или два войну с бошами… Ему нашлась бы работа, этому титану воли…

Понедельник, 24 апреля

Бриан телеграфировал мне, что министр юстиции Вивиани и Альбер Тома, товарищ министра артиллерии и военных снабжений, направляются в Петроград для установления еще более тесных отношений между французским правительством и русским.

Я немедленно уведомляю Сазонова, который обещает подготовить им наилучший прием. Обещание это он дает очень охотно и любезно, но я замечаю у него тайное беспокойство: он долго расспрашивает об Альбере Тома, пламенный и заразительный социализм которого ему не по душе.

Я указываю ему на поведение Альбера Тома во время войны, говорю о его патриотизме, его редком уме, умении работать, его стремлении поддержать согласие между рабочими и предпринимателями, одним словом, о всем его напряжении сил и таланта для служения нашему союзу.

Сазонов, как человек сердечный, тронут моим панегириком.

– Я передам всё, что вы мне сказали, императору. А вы хорошо сделаете, если сами повторите то же самое Штюрмеру и его присным.

Вторник, 25 апреля

Я был сегодня днем на чашке чая у княгини Л., очень приятной пожилой дамы. Ее сохранившиеся тонкие черты и живость речи очаровательны и отражают ее светлый ум, чуткое сердце и разумную снисходительность, которая бывает у тех, кто много жил и много любил. Я застал у нее ее близкого друга, графиню Ф., муж которой занимает крупную должность при дворе.

Мое появление прерывает их беседу, которая, по-видимому, касалась невеселой темы. Вид у обеих удрученный. Графиня Ф. почти немедленно уехала. Разговаривая с графиней, я замечаю, что в ее глазах отражается какая-то скорбная, неотступная мысль. Мне хочется узнать, в чем дело.

Я вспоминаю, что граф Ф. очень близок к государю и государыне и что он не скрывает ничего от своей жены, и потому начинаю издалека расспрашивать мою собеседницу:

– Как себя чувствует император? Я давно ничего о нем не слышал.

– Император по-прежнему в Ставке и, кажется, никогда так хорошо себя не чувствовал.

– Он не возвращался на Пасху в Царское Село?

– Нет! Он впервые не был вместе с императрицей и детьми у Пасхальной заутрени. Но он не мог оставить Могилев: говорят, скоро начнется наше наступление.

– А как императрица?

На этот как будто простой вопрос княгиня отвечает взглядом и жестом, полными отчаяния. Я молю ее объяснить мне, в чем дело. Она мне рассказывает следующее:

– Представьте себе, что в прошлый четверг, когда императрица причащалась в Федоровском соборе, она даже пожелала, приказала, чтобы Распутин причащался вместе с ней. И этот негодяй причастился тела и крови Христовых рядом с ней… Вот о чем мне только что говорила мой старый друг графиня Ф. Как это ужасно! Вы видите, я совершенно расстроена.

– Да, это ужасно. Но, в сущности, императрица только последовательна. Раз она верит в Распутина, раз она считает его праведником и святым, преследуемым фарисеями, раз она сделала его своим духовным руководителем, своим ходатаем перед Христом, – то вполне естественно, что она хочет видеть его рядом с собой в самую важную минуту своей религиозной жизни. Я должен сказать, что эта бедная, сбитая с толку душа внушает мне глубокое сострадание.

– Будьте сострадательны, господин посол, к ней, но также и к нам. Подумайте, какое будущее нам всё это готовит…

Среда, 26 апреля

«Ничего». Вот слово, которое чаще всего повторяют русские люди. Постоянно по всякому поводу произносят они его беспечным или безразличным тоном. «Ничего» в переводе – это «все равно», «это ничего не значит».

Это выражение настолько обычно, настолько распространено, что приходится видеть в нем черту национального характера.

Во все время были эпикурейцы и скептики, обличавшие тщету человеческих усилий, даже находившие наслаждение для мысли о всеобщем самообмане. Идет ли речь о власти, и богатстве, о наслаждении – Лукреций всегда прибавляет «Nequicquam», что значит в переводе – «Одна суета». Но значение русского «ничего» совсем другое. Этот способ умалять цель стремлений или заранее признавать тщету всякого начинания является обыкновенно только самооправданием, извиняющим отказ от стойкого проведения своих намерений.

Вот несколько дополнительных сведений из очень верного, хотя и секретного источника об участии Распутина в причащении императрицы.

Обедню служил отец Васильев в раззолоченной нижней церкви Федоровского собора; церковь эта небольшая и архаичная по формам; ее стройный купол выделяется на фоне высоких деревьев императорского парка и кажется пережитком или воскрешением московского прошлого. Царица присутствовала с тремя старшими дочерьми; Григорий стоял позади нее вместе с Вырубовой и Турович. Когда Александра Федоровна подошла к причастию, она взглядом подозвала «старца», который приблизился и причастился непосредственно после нее. Затем перед алтарем они обменялись братским поцелуем. Распутин поцеловал императрицу в лоб, а она его в руку.

Перед тем старец подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Николая. Его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не оставлявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близкой смерти. Так, он сказал г-же Т.: «Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях? Но что же делать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и Святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос…»

В другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами мимо Петропавловской крепости, он так пророчествовал: «Я вижу много замученных, не отдельных людей, а толпы, я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови».

Вечером в пятницу на Страстной Распутин уехал в свое село Покровское, близ Тобольска, г-жа Т. и г-жа Г. поехали вслед за ним туда же.

Четверг, 27 апреля

Я посетил сегодня г-жу Д., которая отправляется в свое имение, расположенное в черноземной полосе к югу от Воронежа.

Она человек серьезный и деятельный, очень интересуется жизнью крестьян, она разумно заботится об их благосостоянии, их образовании, их нравственности. Я расспрашиваю ее о религиозных чувствах русских крестьян. Она считает их веру очень простой и наивной, но глубокой, мечтательной, проникнутой мистицизмом и полной суеверий. Особенно легко они верят в чудеса. Личное вмешательство Бога в человеческие дела им нисколько не кажется противоестественным, а, напротив, вполне понятным. Раз Бог всемогущ, то что же удивительного в том, что он исполняет наши молитвы и дарует иногда подтверждение своего милосердия и доброты? По их представлениям, чудо – явление редкое, исключительное, необъяснимое, на которое нельзя рассчитывать, но которое само по себе кажется им совершенно естественным. Наше понятие о чуде, как раз обратное, предполагает знание сил природы и их законов. Знакомство с научными методами и с естественными науками является основой веры в сверхъестественное или его непризнания.

Затем г-жа Д. указывает мне еще на одну черту, очень характерную для русских крестьян и очень жуткую: их способность неожиданно и внезапно переходить из одной крайности в другую – от покорности к бунту, от апатии к бешенству, от аскетизма к разгулу, от кротости к свирепости. Она кончает такими словами:

– Мужиков наших потому так трудно понять, что в их душе таятся одновременно самые противоположные возможности. Вернувшись домой, возьмите Достоевского и найдите в «Братьях Карамазовых» то место, где он дает образ «мечтателя», и тогда вы никогда не забудете моих слов.

Вот этот портрет: «Лес зимой, в глуши которого стоит мужик в оборванном кафтане. Он, кажется, о чем-то думает, но он не думает; он весь погружен в смутные мечтания. Если вы дотронетесь до него, то он вздрогнет и посмотрит на вас непонимающим взглядом, словно только что пробудившись от глубокого сна. Возможно, он очень скоро придет в себя; но если вы спросите его, о чем он мечтал, он не сможет ответить, так как ничего не помнит. Тем не менее он остается во власти оцепенения от сильных переживаний, тех переживаний, которые подсознательно переполняли его… В один прекрасный день, возможно, после года подобных мечтаний, он, бросив всё, тронется в путь и отправится в Иерусалим, чтобы обрести спасение, или с таким же успехом подожжет свою деревню, или, может быть, сначала совершит преступление, а потом уже отправится в странствование. В нашем народе есть много подобных типажей…»

Воскресенье, 30 апреля

Сегодня вечером Кшесинская выступила в Мариинском театре в «Жизели» и «Пахите», в этих шедеврах прежнего балетного искусства, столь условного и акробатического; в этом жанре блистали когда-то Фанни Эльслер и Тальони. Недостатки и достоинства главной исполнительницы еще больше подчеркивают архаизм обоих балетов. Кшесинская лишена всякого шарма, увлечения и поэзии, но старые ценители восхищаются холодным и строгим стилем танца, неизменной силой ее пуантов, механической точностью ее антраша, головокружительной легкостью пируэтов.

В последнем антракте я захожу в аванложу директора императорских театров Теляковского. Там поют дифирамбы искусству Кшесинской и ее партнера Владимирова. Старик флигель-адъютант говорит мне с тонкой улыбкой:

– Наше восхищение кажется вам несколько преувеличенным, господин посол, но для нас, для людей моих лет, в искусстве Кшесинской есть что-то, для вас, быть может, неуловимое.

– Что же именно?

Он предлагает мне папиросу и продолжает в минорном тоне:

– Прежний балет, которым я восхищался в молодости – увы, это было около 1875 года, в царствование незабвенного императора Александра II, – тот балет давал картину того, чем было и чем должно было быть русское общество. Порядок, выдержка, симметрия, законченность. И в результате – тонкое удовольствие и возвышенное наслаждение. Теперешние же ужасающие балеты, этот «русский балет», как вы его зовете в Париже, распущенный и отравленный, ведь это революция, это анархия…

Понедельник, 1 мая

Англичане 29 апреля понесли серьезное поражение в Месопотамии. Генерал Таунсенд, укрепившийся в Кут-эль-Амаре на Тигре, принужден был сдаться, за истощением продовольствия и снарядов, после 148-дневной осады; от гарнизона осталось всего 9000 человек.

В то же время в Ирландии вспыхнуло восстание, подготовленное германскими агентами. В Дублине происходили настоящие кровопролитные бои между восставшими и английскими войсками, лилась кровь и горели дома. Кажется, в конце концов порядок был восстановлен.

Вторник, 2 мая

Я был приглашен на чашку чая к княгине К. Она пребывала в том настроении, когда ей хотелось не только просто побеседовать, но и излить свои чувства. В виде исключения она сбросила с себя маску иронии, свое «черное домино», хотя я должен признать, что она ей очень идет. Бросив взгляд на свое прошлое, то ее прошлое, которое было заполнено событиями личной жизни (хотя ей еще не было и тридцати лет) и которое все же было таким пустым и бессодержательным, она поведала мне о нескольких своих романтических приключениях. Благодаря ее рассказу я пришел к заключению, что русская женщина, в ее дуэли с мужчиной, почти всегда заранее оказывается побежденной, потому что она более утонченна в своих влечениях, более разборчива в своих вкусах, обладает более развитым рассудком и более эмоциональна по своему темпераменту; ее труднее удовлетворить в выборе ощущений и удовольствий, в своих мечтаниях она более поэтична, более требовательна и более сведуща в секретном искусстве любви. В отношениях между мужчиной и русской женщиной продолжает сохраняться некий моральный, если не физический анахронизм, и она представляет более высокую ступень в эволюции человеческого развития.

Возражая княгине К., я привел пример некоторых мужчин, наших общих знакомых, которые, как мне кажется, в своей личности объединяют все качества чистого сердца и благородных манер, могущих стать предметом желаний любой женщины.

Она мне ответила:

– Вы видите их только тогда, когда встречаете их в светском обществе. Если бы вы могли видеть их, когда они находятся наедине с собой! Самые лучшие из них могут любить нас только для того, чтобы заставить нас страдать.

– Вы только что, – заявил я, – почти дословно выразили то, что госпожа де Сталь думала о лорде Байроне: «Я отдаю ему должное за то, что он достаточно мягкосердечен, когда разрушает счастье женщины».

Среда, 3 мая

Русское верховное командование обменялось телеграммами с французским по поводу уже давно обещанного выступления Румынии.

Генерал Алексеев указывает на то, сколь чрезмерны и неразумны требования румынского генерального штаба; генерал Илиеску объявил, что не может удовлетвориться условиями уже принятыми, а именно:

1) наступлением Салоникской армии с целью оттянуть часть болгарских сил;

2) вступлением русских войск в Добруджу для нейтрализации остальной части болгарской армии. Теперь он требует занятия русскими всей местности у Рущука на правом берегу Дуная.

Генерал Алексеев совершенно правильно заявил генералу Жоффру следующее:

«Это новое требование заставило бы нас занять всю линию Варна – Шумла – Разгрод – Рущук. Даже если бы мы согласились на эту операцию, которая передвинет наш центр к югу и на самый левый фланг, Румыния немедленно предъявила бы новые требования, чтобы выиграть время до того момента, когда румыны, как они уверены, без жертв могут получить то, к чему стремятся. Нужно дать понять Румынии, что ее присоединение к Союзу небезусловно необходимо союзникам. Она может, однако, в будущем рассчитывать на компенсацию, соответствующую затраченным ею военным усилиям».

Генерал Жоффр сообщает мне о полном своем согласии с генералом Алексеевым:

«Я, как и он, думаю, что полезно разъяснить Румынии, что ее участие в войне желательно, но что без него можно обойтись; если Румыния желает в будущем получить те компенсации, к которым стремится, она должна оказать существенную военную помощь в требуемой нами форме».

Четверг, 4 мая

Вивиани и Альбер Тома прибудут сюда завтра вечером. Вчера в газетах сообщалось об их приезде; это известие произвело на всех сильное впечатление. Имя Тома полно значения для рабочих. Другие чувства вызывает оно в правых кругах.

Сегодня был у меня Коновалов, московский депутат, либерал, владелец больших бумагопрядилен, человек с широкими взглядами, сочувствующий всем гуманитарным утопиям; он был у меня как представитель Военно-промышленного комитета, он товарищ его председателя. С ним был один из его политических друзей, Жуковский, председатель Комитета торговли и промышленности. Коновалов сказал, что председатель Военно-промышленного комитета Гучков не может быть у меня, так как он задержан болезнью в Крыму, и от его лица выразил желание возможно скорее вступить в сношения с Альбером Тома:

– Наш центральный комитет сосредоточивает в себе работы всех местных комитетов; он состоит из 120 депутатов от Союза городов и Земского союза, от петроградского и московского самоуправлений, от губернских земств и, наконец, от рабочих. Из 120 депутатов – десять рабочих. Мои коллеги и я очень хотели бы, чтобы Альбер Тома посетил наше заседание; мы много ждем от его речи, и всё, что он скажет, станет известным на заводах.

Я отвечаю, что считаю это не только возможным, но и желательным, что, действительно, его речи находят отклик и у рабочих, и у предпринимателей, но что я рассчитываю, что комитет благоразумно не допустит обращения этого посещения в политическую демонстрацию…

Пятница, 5 мая

Сегодня утром арестован и отправлен в Петропавловскую крепость бывший военный министр генерал Сухомлинов. Известно, что он допускал крупные злоупотребления. Кроме того, утверждают, что он изменник, но я в этом сомневаюсь, если подразумевать под изменой сношения с врагами. Я не думаю, чтобы он был сообщником полковника Мясоедова, повешенного в марте 1915 года; по всей вероятности, он только закрывал глаза на преступления этого изменника, который был его посредником по части получения взяток. Но я готов верить, что из ненависти к великому князю Николаю Николаевичу и из политических соображений он тайно противодействовал планам верховного командования. Его сознательным бездействием и скрыванием истинного положения был вызван кризис в снабжении снарядами, эта главная причина первоначальных неудач.

Вивиани, госпожа Вивиани и Альбер Тома прибыли сегодня около 12 часов ночи на Финляндский вокзал. Путь их из Парижа лежал через Христианию и Торнео.

Протекшие 22 месяца наложили свой отпечаток на Вивиани – он стал более вдумчивым, более сдержанным. На спокойном и чистом лице госпожи Вивиани отражается неутешное горе – сын ее от первого брака убит в самом начале войны. Альбер Тома, которого я раньше не встречал, дышит физической и духовной бодростью, он исполнен энергии, подъема, он ясно понимает положение.

Я сопровождаю их в гостиницу «Европейскую», где они будут жить за счет дворцового ведомства.

Их там ждет ужин. Пока они подкрепляются, Вивиани излагает мне цель их миссии:

– Мы приехали вот для чего: во-первых, выяснить военные ресурсы России и постараться дать им большее развитие; во-вторых настаивать на посылке 400 000 человек во Францию, партиями по 40 000 человек; в-третьих, повлиять на Сазонова в том смысле, чтобы русский Генеральный штаб больше шел бы навстречу Румынии; в-четвертых, постараться получить какие-либо обещания относительно Польши.

Я им отвечаю:

– Что касается первого пункта, то вы сами увидите, что можно сделать; думаю, однако, что вы не будете недовольны работой, проделанной за последние месяцы Земским союзом и Военно-промышленным комитетом. Но Алексеев не согласен на отправку 400 000 человек; он находит, что по отношению к громадной длине русского фронта число хорошо обученных резервов слишком мало; он в этом убедил императора, но если вы будете настаивать, то добьетесь, может быть, посылки нескольких бригад. Что же касается Румынии, то Сазонов и генерал Алексеев с вами вполне согласны, но затруднение не здесь, а в Бухаресте. О Польше советую говорить только перед самым отъездом – тогда вы увидите, можно ли поднимать этот вопрос, в чем я сильно сомневаюсь.

Суббота, 6 мая

После завтрака в посольстве Вивиани, Альбер Тома и я отправляемся в Царское Село.

Вивиани всю дорогу задумчив и озабочен; его, видимо, тревожит мысль, как Николай II примет те заявления, которые ему поручено сделать. Альбер Тома, напротив, весел, полон оживления, в ударе; его очень забавляет перспектива предстать перед императором. Он обращается к себе самому: «Дружище Тома, ты очутишься лицом к лицу с его величеством, царем и самодержцем Всея Руси. Когда ты будешь во дворце, твое собственное присутствие там будет для тебя всего удивительнее».

У вокзала в Царском Селе нас ожидают два придворных экипажа. Я сажусь вместе с Альбером Тома, в другой садятся Вивиани и главный церемониймейстер Теплов.

После некоторого молчания Альбер Тома начинает:

– Мне хотелось бы кое с кем повидаться, пока я в Петрограде, совершенно интимно. Мне будет неловко перед своей партией, если я вернусь во Францию, не повидавшись с ними. Прежде всего с Бурцевым…

– Вот как?!

– Но он держал себя очень хорошо во время войны, он выступал с патриотическими речами перед французскими и русскими товарищами.

– Я это знаю. Это и было главным основанием, которое я использовал для его возвращения из Сибири по поручению нашего правительства, поручению, между прочим, очень щекотливому. Но я тоже знаю, что у него навязчивая идея убить императора… Вспомните, перед кем вы сейчас предстанете. Посмотрите на эту роскошную красную ливрею на кóзлах. И вы поймете, что ваша мысль увидеться с Бурцевым не очень-то мне по душе.

– Так вам это кажется невозможным?

– Подождите конца вашего пребывания, тогда мы еще раз поговорим об этом.

Перед Александровским дворцом большое скопление экипажей: вся императорская фамилия была сегодня в сборе по случаю именин императрицы и теперь возвращается в Петроград.

Нас торжественно ведут в большой угловой зал, выходящий в парк. Видны ярко освещенные лужайки, ясное небо, освободившиеся наконец от снежного покрова деревья как будто потягиваются на солнце. Несколько дней тому назад по Неве еще шел лед, а сегодня почти совсем весна.

Входит император; лицо его свежо, глаза улыбаются.

После представления и обмена обычными любезностями наступает долгое молчание.

Победив смущение, которое всегда овладевает им при первом знакомстве, император указывает на свой китель, украшенный только двумя крестами. Георгиевским и французским военным.

– Как видите, я всегда ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил.

– Не заслужили? Как это? – восклицает Вивиани.

– Конечно нет, ведь такая награда дается героям Вердена.

Снова молчание. Я заговариваю:

– Государь, Вивиани приехал для переговоров с вами о чрезвычайно важных вопросах, о вопросах, решить которые не могут ни ваш Генеральный штаб, ни ваши министры. И потому мы обращаемся непосредственно к вашему высокому авторитету…

Вивиани излагает то, что ему поручено; он говорит с той увлекательностью, с тем жаром и с той мягкостью, которые ему дают такую силу убеждать других. Он рисует картину Франции, истекающей кровью, безвозвратно утратившей цвет своего населения. Его слова трогают императора. Вивиани удачно приводит яркие примеры героизма, ежедневно проявляемые под Верденом. Император прерывает его:

– А немцы уверяли до войны, что французы не способны быть солдатами.

На это Вивиани отвечает очень метко:

– Это действительно, государь, правда: француз не солдат – он воин.

Затем начинает говорить Альбер Тома на ту же тему, приводя новые доказательства. Его классическое воспитание и педагогический навык, желание произвести благоприятное впечатление, сознание громадного значения разговора и исторической важности аудиенции – всё это придает его речи и всему его существу свойство как бы излучения.

Император, которого его министры не балуют таким красноречием, видимо, тронут, он обещает сделать всё возможное для развития военных ресурсов России и принять еще более близкое участие в операциях союзников. Я записываю его слова. Аудиенция окончена.

В четыре часа мы возвращаемся в Петроград.

Понедельник, 8 мая

Сегодня завтрак у госпожи Сазоновой с Вивиани, его супругой и Альбером Тома. Другие приглашенные – председатель Совета министров с супругой, министр финансов с супругой, военный министр, морской министр и т. д.

Завтрак прошел гладко. Вивиани прекрасный собеседник; печальное лицо госпожи Вивиани вызывает всеобщее сочувствие; Альбер Тома нравится всем живостью своего ума и остроумием.

После завтрака разбиваемся на группы, говорим о делах.

Я вижу, что Альбер Тома беседует со Штюрмером, приближаюсь к ним и слышу:

– Заводы ваши работают недостаточно напряженно, – говорит Альбер Тома, – они могли бы производить в десять раз больше. Нужно было бы приравнять ваших рабочих к солдатам.

– Милитаризировать наших рабочих! – восклицает Штюрмер… – Да в таком случае вся Дума поднялась бы против нас…

Так рассуждали в лето 1916-го самый яркий представитель социализма и представитель русского самодержавия!

Вторник, 9 мая

Вивиани и Альбер Тома завтракают у меня сегодня; они уезжают днем в Ставку; госпожа Вивиани тоже присутствует за завтраком. Я не пригласил больше никого: после того как мы так много говорили с ними о России, мне хочется поговорить немного и о Франции, где я не был уже два года.

Всё, что они мне рассказывают о проявлениях французского духа на фронте, прекрасно и укрепляет мою уверенность. Но сколько мелочного, сколько недостойного в мире политики! В Бурбонском дворце порой как будто забывают, что мы воюем. Таким образом, наградой за мое жестокое изгнание является возможность видеть Францию только как бы в историческом освещении, видеть ее в ореоле славы и величия.

Среда, 10 мая

Новый американский посол Роуленд Фрэнсис, заменивший симпатичного Мари, был у меня с первым визитом.

Покончив с обменом обычными любезностями, я стараюсь навести собеседника на разговор о войне. Но напрасно. Фрэнсис уклоняется и отделывается бессодержательными фразами. Заключаю, что американское общественное мнение не прониклось важностью тех нравственных принципов, из-за которых ведется война.

Четверг, 11 мая

Вивиани вернулся из Ставки, а Альбер Тома поехал в провинцию осматривать заводы.

Вивиани не совсем доволен своей поездкой. Начальник Главного штаба встретил его холодно, или во всяком случае сдержанно, чему я нисколько не удивляюсь. Генерал Алексеев – ярый реакционер, убежденный сторонник традиций монархического начала, самодержавия и православия. Вмешательство в военные дела невоенного человека, да еще какого – социалиста и атеиста! Это, конечно, показалось ему величайшим нарушением порядка.

Вивиани прежде всего вручил ему личное письмо генерала Жоффра с просьбой немедленно прочесть. Генерал Алексеев письмо прочел, но ничего не сказал.

Вивиани продолжал:

– Кроме того, генерал Жоффр поручил мне на словах передать вашему превосходительству следующее: он надеется между первым и пятнадцатым июля начать на фронте операцию очень широких размеров; он был бы рад, если бы и вы могли начать наступление не позже 10 июля, чтобы не более месяца прошло между обоими наступлениями, тогда немцы не смогут перебросить подкреплений с одного фронта на другой.

Генерал Алексеев ответил кратко:

– Я вам очень благодарен, я буду обсуждать этот вопрос с генералом Жоффром через генерала Жилинского (русского представителя при французской главной квартире).

Потом состоялось совещание под председательством императора. Вивиани очень красноречиво отстаивал посылку 400 000 русских во Францию, по 40 000 человек в месяц. Генерал Алексеев понемногу сдался, но прения были продолжительны и тягучи. В конце концов император настоял на своем. Пришли к следующему решению: сверх бригады, уже отправленной 15 июля в Салоники, послать во Францию еще 5 бригад по 10 000 человек в каждой между 14 августа и 15 декабря.

Я поздравляю Вивиани с достигнутым результатом, хотя это значительно меньше 400 000 человек, на которых мы рассчитывали.

Пятница, 12 мая

Только что приехал генерал Жанен, который сменил генерала де Лагиша на посту главы нашей военной миссии в России.

Он сегодня завтракал у меня. Простой и веселый, с живым умом, гибким и многосторонним, он придется русским по душе.

Суббота, 13 мая

Я получил от варшавской знакомой, уехавшей в Киев, письмо, полное критики, недоверия, упреков, проклятий по адресу поляков, работающих над восстановлением Польши. Ее горячий и бурный патриотизм никого не щадит. Увы! Поймут ли когда-нибудь поляки необходимость дисциплины в общей работе?

Вся история Польши до разделов может служить темой для работы «О последствиях индивидуализма в политике».

Воскресенье, 14 мая

Сегодня вечером в Мариинском театре Карсавина танцевала партию нимфы Сильвии в балете Делиба. Она идеально продемонстрировала языческую непорочность, страстную и целомудренную; она источала своего рода героическую и юношескую радость, необузданное и чертовское веселье.

Но это мифологическое заклинание только частично удовлетворяло вкус большинства зрителей. Русское сознание ничего общего не имеет с античностью Эллады: с Грецией оно связано только Византией.

Поэтому я не был удивлен, когда зрители вновь заметно оживились с началом первой сцены следующего балета – «Водяная лилия». В этом невероятно романтичном балете Карсавина появляется в партии русалки, порочного и чарующего существа с ненасытной жаждой крови и сладострастия.

Понедельник, 15 мая

Сегодня днем у меня в посольстве прием французской колонии в Петрограде с целью познакомить ее членов с Вивиани и Альбером Тома.

Парадные ливреи, открытый буфет, речи, оркестр, много народу, затягивающийся прием… Всё это раньше было для меня тяжелой обузой. Теперь же, при полной отрезанности от родины, мне бесконечно приятно быть среди французов.

Вторник, 16 мая

Вивиани и Альбер Тома приглашены на завтрак к великой княгине Марии Павловне; госпоже Вивиани нездоровится, она не может присутствовать. Великая княгиня попросила меня сесть за стол против нее, чтобы дать ей возможность посадить Вивиани справа от себя, а Альбера Тома слева. Остальные приглашенные – княгиня Орлова, князь Сергей Белосельский, графиня Шувалова, Димитрий Бенкендорф и свита.

Завтрак прошел очень оживленно. С обеих сторон большая предупредительность.

Великая княгиня сияет от удовольствия. Несмотря на свое немецкое происхождение – или именно по этой причине, – она при всяком удобном случае старается подчеркнуть свою симпатию к Франции. Достаточно было бы и этой причины для объяснения сегодняшнего приглашения. Но это еще не всё. Великая княгиня уже давно втайне лелеет мечту видеть на престоле одного из своих сыновей, Бориса или Андрея. И потому она всегда стремится выступать в видных ролях, что упускает делать императрица. С этой точки зрения для нее очень важно, чтобы все знали, что единственно она одна из всей императорской фамилии принимала у себя уполномоченных французского правительства.

Сегодня вечером Государственная дума и город дают банкет в честь Вивиани и Альбера Тома.

Председатель Думы Родзянко взял на себя устройство этого демонстративного торжества. Этого было достаточно, чтобы министры насторожились, тем более что банкет был встречен общим сочувствием и превратился в политическое событие. Будет не меньше 400 участников. Все партии, даже крайние правые, а особенно левые, будут представлены. Ни один из министров не считает возможным уклониться от участия на банкете. Присутствуют и английский, и японский, и итальянский послы.

Нелегко было решить вопрос о речах. Сначала министры решили, что им не следует выступать в собрании, носящем частный характер. Мне пришлось дать понять Сазонову, что если ни один из представителей правительства не согласится говорить, то я посоветую Вивиани не присутствовать на банкете. В конце концов всё уладилось. Решено было, что Сазонов произнесет тост от имени правительства.

Встречают нас в зале банкета очень горячо. Родзянко занимает место во главе почетного стола, я справа от него, Вивиани слева, около меня справа председатель Совета министров Штюрмер, от него справа – Альбер Тома.

Банкет затягивается; меню очень большое, а подают очень медленно, а кроме того, еще будут речи. Таким образом, мне предстоит провести часа два в обществе председателя Думы и председателя Совета министров.