Текст книги "Дневник посла"

Поскольку генералу Алексееву предстояло вновь занять должность начальника Генерального штаба, то Покровский обещал мне довести до его сведения от моего имени политические и гуманитарные доводы в пользу наступления русской армии к северу от Добруджы.

Пятница, 2 марта

Удар кнута, которым была конференция союзников для русской администрации или, по крайней мере, для петроградских канцелярий, уже больше не дает себя чувствовать.

Администрация артиллерийского ведомства, заводов, продовольствия, транспорта и проч. опять вернулась к своему нерадению и беспечности. Нашим офицерам и инженерам противопоставляют те же уклончивые ответы, ту же силу инерции и нерадивости, что и прежде. Можно отчаяться во всем. О, как я понимаю посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого!

Суббота, 3 марта

Мне только что передали длинный разговор, который вела недавно императрица с вятским епископом, преосвященным Феофаном. Этот духовный сановник – креатура Распутина, но язык, которым он говорил с императрицей, свидетельствует о его свободном и серьезном уме.

Царица сначала расспрашивала его об отношении его паствы к войне. Преосвященный Феофан ответил, что в его епархии, простирающейся на восток от Урала, патриотизм не очень пострадал: конечно, страдали от столь долгого испытания, вздыхали, критиковали, однако готовы были вынести еще много похорон, много лишений, чтобы добиться победы. В этом отношении епископ мог успокоить императрицу… Но у него были с других точек зрения важные причины для печали и тревоги: он каждый день констатировал ужасающие успехи деморализации народа. Солдаты, прибывающие из армии, больные, раненые, отпускные, проповедуют гнусные идеи; они прикидываются неверующими атеистами; они доходят до богохульства и святотатства; видно сейчас, что они знались с интеллигентами и евреями… Кинематографы, которые теперь можно видеть в любом местечке, тоже являются причиной нравственного разложения. Эти мелодраматические приключения, сцены похищения, воровства, убийства слишком опьяняют простые души мужиков; их воображение воспламеняется; они теряют рассудок.

Епископ этим объяснял небывалое число сенсационных преступлений, зарегистрированных за последние несколько месяцев не только в Вятской епархии, но и в соседних епархиях: в Екатеринбурге, Тобольске, Перми и Самаре. В подтверждение своих слов он показал императрице фотографии разгромленных магазинов, разграбленных домов, трупов, изувеченных с исключительной дерзостью и жестокостью…

Он, наконец, указал на совсем недавно появившийся порок, о котором русские массы не имели даже никакого представления до последнего времени и который представляет для них гнусную привлекательность: морфий. Зло вышло из всех этих военных госпиталей, покрывающих страну. Многие врачи и аптекари приобрели привычку впрыскивать себе морфий; через них употребление этого лекарства распространилось среди офицеров, чиновников, инженеров, студентов. Вскоре и больничные служители последовали этому примеру. Это было гораздо опаснее, потому что они начали морфий продавать; все знали в Вятке кабаки, в которых производилась торговля морфием. У полиции были основательные причины для того, чтобы закрывать на это глаза…

Преосвященный Феофан заключил так:

– Средства от подобного зла надо, казалось бы, искать в энергичном влиянии духовенства. Но я, к прискорбию, должен признаться вашему величеству, что всеобщая деморализация не пощадила наших священников, в особенности сельских. Среди них есть настоящие святые, но большинство опустилось и испортилось. Они не имеют никакого влияния на своих прихожан. Всё религиозное воспитание народа надо начать сначала. А для этого надо прежде всего вернуть духовенству его нравственный авторитет. Первое условие – упразднить торговлю таинствами. Священник должен получать от государства жалованье, которого ему хватало бы на жизнь. Тогда можно было бы запретить ему брать какие бы то ни было деньги, кроме данных добровольно на церковь или на бедных. Нужда, до которой доведен в настоящее время священник, принуждает его на позорное торгашество, которое лишает его всякого престижа, всякого достоинства. Я предвижу великие несчастья для нашей святой церкви, если ее верховный покровитель, наш обожаемый благочестивый государь, скоро не реформирует ее…

В устах епископа-распутинца такая речь является знаменательным предсказанием.

Я знаю, с другой стороны, что два духовных сановника, никогда не соглашавшихся мириться с Распутиным, из числа наиболее уважаемых представителей русского епископата, – преосвященный Владимир, архиепископ Пензенский, и преосвященный Андрей, епископ Уфимский, – вы сказываются в таких же выражениях, как и преосвященный Феофан.

Вторник, 6 марта

Петроград терпит недостаток в хлебе и дровах, народ страдает.

Сегодня утром у булочной на Литейном я был поражен злым выражением, которое я читал на лицах всех бедных людей, стоявших в очереди, из которых большинство провело там всю ночь.

Покровский, с которым я говорил об этом, не скрыл от меня своего беспокойства. Но что делать? Железнодорожный кризис, действительно, усилился. Сильные морозы, которые держатся во всей России (-43 °C), вывели из строя – из-за того что полопались трубы паровиков – более 1200 локомотивов, а запасных труб из-за забастовок не хватает. Кроме того, в последние недели выпал исключительно обильный снег, а в деревнях нет рабочих для очистки путей. В результате – 57 000 вагонов в настоящее время застряли.

Четверг, 8 марта

Весь день Петроград волновался. По главным улицам проходили народные шествия. В нескольких местах толпа кричала: «Хлеба и мира». В других местах она запевала «Рабочую Марсельезу»[24]24
  Русская революционная песня на мелодию «Марсельезы»; известна также как «Отречемся от старого мира». Текст песни был написан русским публицистом, историком и революционером П. Л. Лавровым и впервые опубликован в 1875 году. – Прим. ред.


[Закрыть]. Произошло несколько стычек на Невском проспекте.

Сегодня вечером у меня обедали Трепов, граф Толстой, директор Эрмитажа, мой испанский коллега маркиз Вильясинда и около двадцати моих обычных гостей.

Уличные инциденты бросают тень озабоченности на лица и разговоры. Я расспрашиваю Трепова о мерах, которые правительство намеревается принять для снабжения Петрограда продовольствием и без которых положение рискует скоро ухудшиться. В его ответах нет ничего успокоительного.

Когда я вернулся к моим гостям, то не нашел и следа беспокойства ни на их лицах, ни в их разговорах. Говорят больше всего о вечере, который супруга князя Леона Радзивилла устраивает в воскресенье, который будет многолюден, блестящ и где, надеются, будут музыка и танцы.

Трепов и я посмотрели друг на друга. Одна и та же мысль приходит на уста: странный момент выбрали для устройства празднества!

В группе обмениваются мнениями о танцовщицах Мариинского театра, о пальме первенства таланта, которую следует отдать Павловой, Кшесинской, Карсавиной.

Несмотря на то, что в воздухе столицы чувствуется восстание, император, проведший только что два месяца в Царском Селе, выехал сегодня вечером в Ставку.

Пятница, 9 марта

Волнения в промышленных районах приняли сегодня утром резкую форму. Много булочных было разгромлено на Выборгской стороне и на Васильевском острове. В нескольких местах казаки атаковали толпу и убили несколько рабочих.

Покровский сообщает мне о своей тревоге:

– Я придавал бы этим беспорядкам лишь второстепенное значение, если бы у моего дорогого коллеги по внутренним делам был еще хоть проблеск рассудка. Но чего ждать от человека, который вот уже много недель как потерял всякое чувство действительности и который ежевечерне совещается с тенью Распутина? Этой ночью он снова провел два часа, вызывая призрак старца.

Суббота, 10 марта

Тревожный вопрос о продовольствии рассматривался сегодня ночью на экстренном заседании Совета министров, на котором были все министры, кроме министра внутренних дел, а также председатель Государственного совета, председатель Думы и петроградский городской голова. Протопопов не соблаговолил принять участие в этом совещании; он, без сомнения, советовался с призраком Распутина.

Множество жандармов, казаков и солдат разбросаны по всему городу. Приблизительно до четырех часов пополудни манифестации не вызвали никакого беспорядка. Но скоро публика начала приходить в возбуждение. Пели «Марсельезу», носили красные знамена, на которых было написано: «Долой правительство! Долой Протопопова! Долой войну! Долой немку!..» После пяти часов на Невском произошли одна за другой несколько стычек. Были убиты три манифестанта и трое полицейских; насчитывают до сотни раненых.

Вечером спокойствие восстановлено. Я пользуюсь этим, чтобы пойти с женой моего секретаря, виконтессой дю Альгуэ, послушать немного музыку, на концерт Зилоти. По дороге мы поминутно встречаем патрули казаков.

Зал Мариинского театра почти пуст, не больше пятидесяти человек; много неявившихся и среди музыкантов. Мы выслушиваем, скорее терпим, 1-ю симфонию молодого композитора Стравинского; произведение неровное, местами довольно сильное, но все эффекты которого пропадают в изысканности смелых диссонансов и сложности гармонических формул. Эти тонкости техники заинтересовали бы меня в другое время, сегодня вечером они раздражают. Очень кстати на сцене появляется скрипач Энеску. Окинув грустным взглядом пустой зал, он подходит к креслам, которые мы занимаем в углу оркестра, как будто собираясь играть для нас одних. Никогда удивительный виртуоз, достойный соперник Изаи и Крейслера, не производил на меня более сильного впечатления своей игрой, простой и широкой, способной доходить до самых деликатных модуляций и самого бурного воодушевления. Фантазия Сен-Санса, которую он исполнял в заключение, – дивная по своему пламенному романтизму. После этого номера мы уходим.

Площадь Мариинского театра, обычно такая оживленная, имеет вид унылый; на ней стоит один только мой автомобиль. Жандармский пост караулит мост на Мойке; войска сосредоточены перед Литовским замком. Пораженная, как и я, этим зрелищем, госпожа дю Альгуэ говорит:

– Мы, может быть, только что видели последний вечер режима.

Воскресенье, 11 марта

Сегодня ночью министры заседали до пяти часов утра. Протопопов соблаговолил присоединиться к своим коллегам; он доложил им об энергичных мерах, которые он прописал для поддержания порядка «во что бы то ни стало», вследствие чего генерал Хабалов, военный губернатор Петрограда, велел расклеить сегодня утром следующее объявление:

«Всякие скопления людей воспрещаются. Предупреждаю население, что возобновил войскам разрешение употребить для поддержания порядка оружие, ни пред чем не останавливаясь».

Возвращаясь около часу ночи из Министерства иностранных дел, я встречаю одного из корифеев кадетской партии Василия Маклакова:

– Мы имеем теперь дело с крупным политическим движением. Все измучены настоящим режимом. Если император не даст стране скорых и широких реформ, волнение перейдет в восстание. А от восстания до революции один только шаг.

– Я вполне с вами согласен и сильно боюсь, что Романовы нашли в Протопопове своего Полиньяка… Но если события будут развиваться быстро, вам, наверно, придется сыграть в них свою роль. Я умоляю вас не забыть тогда об элементарных обязанностях, которые налагает на Россию война.

– Вы можете положиться на меня.

Несмотря на предупреждение военного губернатора, толпа становится все более шумной и агрессивной; на Невском проспекте она разрастается с каждым часом. Четыре или пять раз войска вынуждены были стрелять залпами, чтобы не быть стиснутыми; насчитывают десятки убитых.

К концу дня двое из моих агентов-информаторов, которых я послал в фабричные кварталы, докладывают, что беспощадная жестокость репрессий привела в уныние рабочих и они повторяют: «Довольно нам идти на убой на Невском проспекте».

Но другой информатор сообщает, что один гвардейский полк, Волынский, отказался стрелять. Это новый элемент в ситуации, и он напоминает мне зловещее предупреждение 31 октября прошлого года.

Чтобы отдохнуть от работы и всей суеты, которые мне доставил этот день (меня осаждала своими тревогами французская колония), я отправляюсь после обеда выпить чашку чаю у графини П., которая живет на улице Глинки. Расставаясь с ней около одиннадцати часов, я узнаю, что манифестации продолжаются перед Казанским собором и у Гостиного Двора. Поэтому, чтобы вернуться в посольство, я считаю благоразумным поехать по Фонтанке. Едва мой автомобиль выехал на набережную, как я замечаю ярко освещенный дом, перед которым дожидается длинный ряд экипажей. Это вечер супруги князя Леона Радзивилла в полном разгаре; проезжая мимо, я узнаю автомобиль великого князя Бориса.

По словам Сенака де Мельяна, много веселились и в Париже вечером 5 октября 1789 года.

Понедельник, 12 марта

В полдевятого утра, когда я кончал одеваться, я услышал странный и продолжительный гул, который шел как будто от Александровского моста. Смотрю: мост, обычно такой оживленный, пуст. Но почти тотчас же на том конце, который находится на правом берегу Невы, показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Так и кажется, что сейчас произойдет столкновение. В действительности, обе массы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами.

Несколько минут спустя приходят сообщить, что гвардейский Волынский полк взбунтовался сегодня ночью, убил своих офицеров и обходит город, призывая народ к революции, пытаясь увлечь оставшиеся верными войска.

В десять часов сильная перестрелка и зарево пожара на Литейном проспекте, который находится в двух шагах от посольства. Затем тишина.

В сопровождении моего военного атташе, подполковника Лаверна, я отправляюсь посмотреть, что происходит. Испуганные обыватели бегут по всем улицам. На углу Литейного невообразимый беспорядок. Солдаты вперемешку с народом строят баррикаду. Пламя вырывается из здания окружного суда. С треском валятся двери Арсенала. Вдруг треск пулемета прорезывает воздух: это регулярные войска только что заняли позицию со стороны Невского проспекта. Повстанцы отвечают. Я достаточно видел, чтобы не сомневаться больше насчет того, что готовится, и под градом пуль я возвращаюсь в посольство с Лаверном, который из кокетства спокойно и медленно прошел к самому опасному месту.

Около половины двенадцатого я отправляюсь в Министерство иностранных дел, а по дороге захожу за Бьюкененом. Осведомляю Покровского о том, что я только что видел.

– В таком случае, – говорит он, – это еще серьезнее, чем я думал.

Он сохраняет, однако, полное спокойствие, которое получает оттенок скептицизма, когда он излагает мне меры, на которые решились сегодня ночью министры.

– Сессия Думы отложена на апрель, и мы отправили императору телеграмму, умоляя его немедленно вернуться. За исключением Протопопова, мои коллеги и я полагали, что необходимо безотлагательно установить диктатуру, которую следовало бы вверить генералу, пользующемуся некоторым престижем в глазах армии, например генералу Рузскому.

Я отвечаю, что, судя по тому, что я видел сегодня утром, верность армии уже слишком поколеблена, чтобы возлагать все надежды на спасение, на сильную власть, и что немедленное назначение министерства, внушающего доверие Думе, мне кажется – более чем когда-либо – необходимым, потому нельзя больше терять ни одного часа. Я напоминаю, что в 1789 году, в 1830 и в 1848 годах три французские династии были свергнуты, потому что слишком поздно поняли смысл и силу направленного против них движения. Я добавляю, что в таких серьезных обстоятельствах представитель союзной Франции имеет право подать императорскому правительству совет, касающийся внутренней политики. Бьюкенен поддержал меня.

Покровский отвечает, что он лично разделяет наше мнение, но что присутствие Протопопова в Совете министров парализует всякое действие. Я спрашиваю его:

– Неужели же нет никого, кто мог бы открыть императору глаза на это положение?

Он делает безнадежный жест:

– Император слеп!

Глубокое страдание изображается на лице этого честного человека, этого прекрасного гражданина, чью прямоту сердца, патриотизм и бескорыстие я никогда не в состоянии буду достаточно восхвалить.

Он предлагает нам опять прийти в конце дня.

К моменту, когда я вернулся в посольство, положение много ухудшилось.

Мрачные известия приходят одно за другим. Окружной суд представляет из себя лишь огромный костер; Арсенал на Литейном, дом Министерства внутренних дел, дом военного губернатора, дом министра двора, здание слишком знаменитой Охранки, около двадцати полицейских участков объяты пламенем; тюрьмы открыты, и все арестованные освобождены; Петропавловская крепость осаждена; овладели Зимним дворцом, бой идет во всем городе.

В полседьмого я с Бьюкененом опять прихожу в Министерство иностранных дел.

Покровский сообщает нам, что ввиду серьезности событий Совет министров берется сместить Протопопова с поста министра внутренних дел и назначить временным управляющим министерством генерала Макаренко. Он тотчас осведомил об этом императора; он, кроме того, умолял его немедленно: облечь чрезвычайными полномочиями какого-нибудь генерала для принятия всех исключительных мер, которых требует положение, а именно – назначения других министров.

Кроме того, он сообщает нам, что, несмотря на указ об отсрочке, Дума собралась сегодня после полудня в Таврическом дворце. Она образовала временный комитет, который должен взять на себя посредничество между правительством и восставшими войсками. Родзянко, председатель этого комитета, телеграфировал императору, что династия подвергается величайшей опасности и что малейшее промедление будет для нее роковым.

Совсем уже темно, когда мы, Бьюкенен и я, выходим из Министерства иностранных дел; ни один фонарь не горит. В тот момент, когда наш автомобиль выезжает с Миллионной перед Мраморным дворцом, нас задерживает какая-то свалка между солдатами. Происходит что-то непонятное у казарм Павловского полка. Солдаты в бешенстве кричат, воют, дерутся на площади. Мой автомобиль окружен; против нас поднимается оглушительный крик. Тщетно мои егерь и шофер стараются объяснить, что мы – послы Франции и Англии. Открывают портьеры. Наше положение становится опасным, когда какой-то унтер-офицер, верхом на лошади, узнает нас и громовым голосом предлагает «ура» Франции и Англии. Мы выходим из этой передряги под дождем приветствий.

Я употребляю вечер на то, чтобы попытаться получить кое-какие сведения о Думе. Затруднение велико, потому что всюду выстрелы и пожары.

Мне доставляют наконец кое-какие данные, которые согласуются между собой.

Дума, говорят мне, не щадит своих усилий для организации Временного правительства, восстановления какого-нибудь порядка и обеспечения столицы продовольствием.

Такая скорая и полная измена армии является большим сюрпризом для вождей либеральных партий и даже для рабочей партии. В самом деле, она ставит перед умеренными депутатами, которые пытаются руководить народным движением (Родзянко, Милюков, Шингарев, Маклаков и проч.), вопрос о том, можно ли еще спасти династический режим. Страшный вопрос, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатиями петроградских и московских рабочих, чужда общему духу страны, и невозможно предвидеть, как армия на фронте примет столичные события!

Вторник, 13 марта

Стрельба, которая утихла сегодня утром, около десяти часов возобновляется; она, кажется, довольно сильна около Адмиралтейства. Беспрерывно около посольства проносятся полным ходом автомобили с пулеметами, украшенные красными флагами. Новые пожары вспыхивают в нескольких местах в городе.

Чтобы не подвергаться инциденту вроде вчерашнего, я предпочитаю не пользоваться своим автомобилем для того, чтобы доехать до Министерства иностранных дел; я отправляюсь туда пешком, в сопровождении моего егеря, верного Леонида, в штатском.

У Летнего сада я встречаю одного из эфиопов, который караулил царскую дверь и столько раз вводил меня в кабинет к императору. Милый негр тоже надел цивильное платье, и вид у него жалкий. Мы проходим вместе шагов двадцать; у него слезы на глазах. Я говорю ему несколько слов утешения и пожимаю ему руку. В то время как он удаляется, я следую за ним опечаленным взглядом. В этом падении целой политической и социальной системы он представляет для меня былую царскую пышность, живописный и великолепный церемониал, установленный некогда Елизаветой и Екатериной Великой, всё обаяние, которое вызывали эти слова, отныне ничего не означающие: «русский двор».

И опять встречаю Бьюкенена в вестибюле министерства. Покровский нам говорит:

– Совет министров беспрерывно заседал всю ночь в Мариинском дворце. Император не обманывается насчет серьезности положения, так как он облек генерала Иванова чрезвычайными полномочиями для восстановления порядка; он, впрочем, по-видимому, решил вновь завоевать столицу силой, не допуская ни на один миг идеи о переговорах с войсками, которые убили своих офицеров и водрузили красное знамя. Но я сомневаюсь, чтобы генерал Иванов, который вчера был в Могилеве, мог добраться до Петрограда, – в руках повстанцев все железные дороги. Кроме того, если бы ему удалось добраться, что мог бы он сделать? Все полки перешли на сторону революции. Остается лишь несколько отдельных отрядов и некоторые полицейские войска, которые не оказывают еще сопротивления. Что касается моих коллег министров, большинство бежало, несколько арестованы. Мне самому сегодня ночью очень трудно было выбраться из Мариинского дворца… И теперь я жду своей участи.

Он говорит ровным голосом, таким простым, полным достоинства, спокойно-мужественным и твердым, который придает его симпатичному лицу отпечаток благородства. Чтобы вполне оценить его спокойствие, надо знать, что, пробыв очень долго генеральным контролером финансов империи, он не имеет ни малейшего личного состояния и обременен семейством.

– Вы только что прошли по городу, осталось у вас впечатление, что император может еще спасти свою корону? – спрашивает он меня.

– Может быть, потому что растерянность большая со всех сторон. Но надо бы, чтоб император немедленно смирился перед совершившимися фактами, назначив министрами временный комитет Думы и амнистировав мятежников. Я думаю даже, что, если бы он лично показался армии и народу, если бы он сам с паперти Казанского собора заявил, что для России начинается новая эра, его бы приветствовали… Но завтра это будет уже слишком поздно… Есть прекрасный стих Лукиана, который применим к началу всех революций: «Ruit irrevocabile vulgus»[25]25
  Буквально: «Устремляется вперед толпы» (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть]. Я повторял его себе сегодня ночью. В бурных условиях, какие мы сейчас переживаем, безвозвратное совершается быстро.

– Мы даже не знаем, где император. Он, должно быть, покинул Могилев вчера вечером или сегодня утром на рассвете. Что касается императрицы, я не имею о ней никаких известий. Невозможно снестись с Царским Селом.

При выходе из здания министерства Бьюкенен говорит:

– Вместо того чтобы идти по Миллионной, пройдем лучше по Дворцовой набережной. Нам не надо будет тогда проходить мимо гвардейских казарм.

Но когда мы выходим на набережную, нас узнает группа студентов, которые приветствуют и провожают нас. Перед Мраморным дворцом толпа разрастается и приходит в возбуждение. К крикам «Да здравствует Франция!», «Да здравствует Англия!» неприятно примешиваются крики «Да здравствует Интернационал!», «Да здравствует мир!».

На углу Суворовской площади Бьюкенен покидает меня, посоветовав мне вернуться в свое посольство, чтобы избежать толпы, которая слишком возбуждена. Но уже поздно; я хочу до завтрака отправить телеграмму в Париж и продолжаю свой путь.

У Летнего сада я совершенно окружен толпой, которая задерживает на ходу автомобиль с пулеметами и хочет меня посадить и отвезти в Таврический дворец. Студент-верзила, размахивая красным флагом, кричит мне в лицо на хорошем французском языке:

– Идите приветствовать русскую Революцию! Красное знамя отныне – флаг России; почтите его от имени Франции.

Он переводит эти слова по-русски. Они вызывают неистовое «ура». Я отвечаю:

– Я не могу лучше почтить русскую свободу, как предложив вам крикнуть вместе со мной: «Да здравствует война!»

Он, конечно, остерегается перевести мои слова. Но вот мы, наконец, перед французским посольством. Не без некоторых усилий, при энергичном содействии егеря мне удается выбраться из толпы и войти к себе.

Революция идет своим логическим, неизбежным путем… Ruit irrevocabile vulgus.

Одно за другим доходят до меня известия об аресте князя Голицына, председателя Совета министров, митрополита Питирима, Штюрмера, Добровольского, Протопопова и других. Новые пожары бросают тут и там зловещие отблески. Петропавловская крепость сделалась главной квартирой повстанцев. Очень энергичная борьба завязалась вокруг Адмиралтейства, где нашли убежище военный министр, морской министр и несколько высокопоставленных сановников. В остальных частях города повстанцы ожесточенно преследуют «предателей»: полицейских и жандармов. Стрельба время от времени настолько усиливается на улицах, прилегающих к посольству, что дворники отказываются отнести мои телеграммы на Центральный телеграф, который один только еще функционирует, и я вынужден обратиться к офицеру французского флота, который находится в командировке в Петрограде и не боится пуль.

Около пяти часов один высокопоставленный сановник К. сообщает мне, что комитет Думы старается образовать Временное правительство, но что председатель Думы Родзянко, Гучков, Шульгин и Маклаков совершенно огорошены анархическими действиями армии.

– Не так, – добавляет мой информатор, – представляли они себе Революцию; они надеялись руководить ею, сдержать армию. Теперь войска не признают никаких начальников и распространяют террор по всему городу.

Затем он неожиданно заявляет, что пришел ко мне от председателя Думы Родзянко и спрашивает, не имею ли передать ему какое-нибудь мнение или указание.

– В качестве посла Франции, – говорю я, – меня больше всего заботит война. Итак, я желаю, чтобы влияние Революции было, по возможности, ограничено и чтобы порядок был поскорей восстановлен. Не забывайте, что французская армия готовится к большому наступлению и что честь обязывает русскую армию сыграть при этом свою роль.

– В таком случае вы полагаете, что следует сохранить императорский режим?

– Да, но в конституционной, а не самодержавной форме.

– Николай II не может больше царствовать, он никому больше не внушает доверия, он потерял всякий престиж. К тому же он не согласился бы пожертвовать императрицей.

– Я допускаю, чтобы вы переменили царя, но сохранили царизм.

И я стараюсь ему доказать, что царизм – самая основа России, внутренняя и незаменимая броня русского общества, наконец, единственная связь, объединяющая все разнообразные народы империи.

– Если бы царизм пал, будьте уверены, он увлек бы в своем падении всё русское здание.

Он уверяет меня, что и Родзянко, Гучков и Милюков такого же мнения, что они энергично работают в этом направлении, но что социалистические и анархические элементы делают успехи с каждым часом.

– Это еще одна причина, – говорю я, – чтобы поспешить!

С наступлением вечера я решаюсь выйти со своим секретарем Шамбреном, чтобы пойти сказать несколько слов ободрения знакомым дамам, которые живут по соседству и, я знаю, очень беспокоятся. После короткого визита к супруге князя Станислава Радзивилла и графине Робьен мы решаемся вернуться к себе, так как, несмотря на мрак, каждое мгновение раздаются выстрелы и, проходя по Сергиевской, мы слышим свист пуль.

В этом дне, который полон столь важных событий и который, может быть, определит будущее России более чем на столетие, я отмечаю эпизод, с первого взгляда ничтожный, но в сущности довольно характерный. Дом Кшесинской, расположенный в начале Каменноостровского проспекта, напротив Александровского парка, был сегодня разгромлен сверху донизу ворвавшимися в него повстанцами. Я припоминаю подробность, которая объясняет мне, почему народная ярость обратилась против этого жилища знаменитой балерины. Это было прошлой зимой; холод был страшный; температура упала до −35 °C. Сэр Джордж Бьюкенен, посольство которого отапливается при помощи центральной системы, не мог достать каменного угля, необходимого в этой системе топлива. Но днем, пользуясь тем, что небо было ясно и нет ветра, мы вышли погулять на Острова. В тот момент, когда свернули на Каменноостровский проспект, Бьюкенен воскликнул:

– О, это уже слишком!

И он показал мне у дома танцовщицы четыре военные повозки с мешками угля, которые выгружал взвод солдат.

– Успокойтесь, сэр Джордж, – сказал я. – У вас нет оснований претендовать на то внимание, которое имеет Кшесинская от императорской власти.

Вероятно, годами многие тысячи русских делали аналогичные замечания по поводу милостей, которыми осыпали Кшесинскую. Мало-помалу создалась легенда. Балерина, которую когда-то любил цесаревич, за которой с тех пор ухаживали одновременно два великих князя, сделалась своего рода символом императорской власти. На этот-то символ набросилась чернь. Революция всегда, в большей или меньшей степени, итог или санкция.

Среда, 14 марта

Сегодня утром еще много боев и пожаров. Солдаты занимаются охотой на офицеров и жандармов, охотой жестокой, обнаруживающей все дикие инстинкты, скрытые в душе мужиков.

Среди царящей в Петрограде всеобщей анархии три руководящих органа стремятся организоваться:

1. «Исполнительный Комитет Думы» под председательством Родзянко, состоящий из двенадцати членов, среди которых Милюков, Шульгин, Коновалов, Керенский и Чхеидзе. В нем представлены, таким образом, все партии прогрессивной группы и крайней левой. Он старается немедленно осуществить необходимые реформы, чтобы спасти режим, провозгласив в случае надобности другого императора; но Таврический дворец переполнен повстанцами; Комитет поэтому заседает среди шума и под угрозами толпы.

2. «Совет Рабочих и Солдатских Депутатов». Он заседает на Финляндском вокзале. Объявить социальную республику и положить конец войне – таковы его девизы и лозунги. Вожаки его уже объявляют членов Думы предателями Революции и открыто принимают по отношению к законному представительству позицию, которую занимала Парижская коммуна по отношению к Законодательному собранию в 1792 году.

3. «Главная квартира войск». Она помещается в Петропавловской крепости. Составленная из нескольких младших офицеров, перешедших на сторону Революции, и нескольких унтер-офицеров и солдат, произведенных в офицеры, она старается внести немного порядка в дело снабжения продовольствием и снаряжением. Главное же, она держит в зависимости Думу. Благодаря ей солдаты теперь всемогущи. Несколько батальонов, расположенных в крепости и по соседству, представляют единственную организованную силу Петрограда; это преторианцы Революции – такие же решительные, невежественные и фанатичные, как и знаменитые батальоны предместья Сент-Антуан и предместья Сен-Марсель, – всё в том же 1792 году.