Текст книги "Дневник посла"

Совершенно просто, лишь изредка подыскивая слова, она определяет Судьбу так: это слепые, неотразимые и таинственные силы, случайно решающие мировые события. Силы эти неукоснительно исполняют свои начертания, и никакие человеческие усилия, меры предосторожности и расчеты не в состоянии остановить их; силы эти принуждают самих нас служить им, помимо воли.

– Возьмите, – продолжает она, – императора; разве ему не суждено вести Россию к погибели? Не поражает ли вас его неудачливость? Трудно накопить в одно царствование столько неудач, поражений и бедствий! Что бы он ни предпринимал, даже самые лучшие его начинания не удаются ему или обращаются против него. Каким же, рассуждая последовательно, должен быть его конец? А императрица? Трудно найти в древней мифологии фигуру, заслуживающую большего сожаления! А отвратительный негодяй, имени которого я не хочу произносить? Разве и на нем нет печати Рока? Чем можно объяснить, что в такой трудный исторический момент судьбы самого большого государства в мире отданы в руки этих трех лиц? Неужели это не кажется вам предначертанием Рока? Отвечайте напрямик!

– Вы очень красноречивы, но все же не переубедили меня. Я считаю, что слово Судьба для слабых натур – индульгенция, которую они сами себе выдают за свою уступчивость. Продолжаю оставаться педантом и привожу новую латинскую цитату. У Лукреция есть удивительное место, определяющее силу воли: «Fatis avulsa potestas», что можно перевести так: «Сила, вырвавшаяся из-под гнета Судьбы». Наиболее пессимистически настроенный поэт признает, что с Судьбой можно бороться.

После непродолжительной паузы княгиня говорит с печальной улыбкой:

– Как вы счастливы, что можете так думать! Сразу видно, что вы не русский. Обещаю вам подумать о ваших словах. Но, ради Бога, забудьте всё, что я вам сказала. А главное – не повторяйте ни перед кем моих слов; мне неловко, что я была столь откровенна с иностранцем.

– Но я же союзник!

– Не только союзник, но и друг… И все же вы для меня иностранец… Итак, я рассчитываю на ваше молчание, вы оставите при себе мои грустные мысли… А теперь вернемся к вашим гостям…

Воскресенье, 26 марта

Страшная борьба под Верденом продолжается.

Несмотря на глубокие снега и холода, русские для оказания нам поддержки перешли в наступление кое-где на Двинском фронте. Вчера они имели успех в районе Якобштадта и к западу от озера Нарочь.

Понедельник, 27 марта

Захватывающе интересна бывает психология русских преступников, это неисчерпаемый источник самых разнообразных, противоречивых, сбивающих с толку, невероятных наблюдений, одинаково ценных для врача, моралиста, юриста, социолога. Нет народа, у которого в более грозную форму облекались бы трагедия совести, зачатки свободной воли и атавизма и вопросы личной ответственности и уголовной санкции. Вот почему любимой темой русских писателей и драматургов является изображение душевных переживаний преступников.

Я внимательно слежу за судебной хроникой через переводчика, ежедневно дающего мне обозрения печати; могу заверить, что русская литература не преувеличивает действительности; очень часто действительность опережает плоды писательского воображения.

Я всего чаще наблюдаю внезапное пробуждение у русских религиозного чувства немедленно по удовлетворении желания убить или ограбить. Надо прибавить – как я уже несколько раз упоминал в своем дневнике, – что религиозное сознание русских имеет своим источником исключительно евангельские заветы. Христианское понимание искупления греха и раскаяния живет в душах самых ужасных преступников. Почти всегда после высшего напряжения воли и разряда энергии, этих спутников преступления, у русских наступает внутреннее крушение. Опустив голову, с потухшим взором и нахмуренным лицом, русский человек впадает в мучительное отчаяние, в нем начинается тяжелый внутренний процесс. Вскоре отчаяние, стыд и раскаяние, неотразимое стремление принести повинную и искупить свой грех совершенно овладевают им. Он кладет поклоны перед иконой, бьет себя в грудь и в отчаянии взывает ко Христу. Душевное состояние его можно охарактеризовать словами Паскаля: «Бог прощает всякого, в чьей душе живет раскаяние».

Сказанное удивительно подтверждается эпизодом, рассказанным Достоевским в «Подростке». Отбывший воинскую повинность солдат возвращается к себе в деревню. Однообразная жизнь среди крестьян невыносима ему после привычек, привитых военной службой; своим односельчанам он тоже не нравится. Он опускается, пьянствует. Он доходит до того, что грабит проезжего. Подозрение падает на него, но прямых улик нет. На суде, благодаря ловкости его защитника, его ожидает оправдание. Внезапно он вскакивает и прерывает речь защитника: «Постой! Дай мне! Я все скажу…» И признается во всем. Затем начинает рыдать, бьет себя в грудь и громко кается. Взволнованные, тронутые присяжные выходят для совещания. Через несколько минут они выносят ему оправдательный приговор. Публика аплодирует. Преступник свободен, но он не двигается с места, он в полном отчаянии; выйдя на улицу, он идет наугад, в состоянии какого-то ошеломления. Проведя бессонную ночь, он впадает в угнетенное состояние, он отказывается от еды и питья и ни с кем не разговаривает. На пятый день его находят повесившимся. Крестьянин Макар Иванович, которому рассказали этот случай, заметил: «Вот что значит жить с грехом на душе».

Среда, 29 марта

Бывший председатель Совета министров Коковцов был сегодня у меня; я очень ценю его здравый патриотизм и ясный ум. Он, как и всегда, настроен пессимистически; мне даже кажется, что он старается скрыть от меня всю глубину своего отчаяния.

Говоря об общем внутреннем положении России, он придает большое значение деморализации русского духовенства. Его голос при этом дрожит, и в нем слышится скорбное чувство; он заканчивает такими словами:

– Духовные силы страны переживают сейчас тяжелое испытание, и вряд ли они его выдержат. Высшее духовенство почти сплошь находится в полном подчинении у Распутина и его клики. Это какая-то мерзкая болезнь, это гангрена, которая разъедает церковный организм. Я готов плакать от стыда при мысли о тех гнусных проделках, на которые теперь пускается Синод… Но для религии в России в самом ближайшем будущем есть не менее грозная опасность – это распространение революционных идей среди низшего духовенства, особенно среди молодых священников. Вы ведь знаете, как печально положение русских священников в материальном и в духовном отношениях. Деревенский поп живет обыкновенно очень бедно и совершенно теряет чувство собственного достоинства, чувство стыда и уважение к своему сану и обязанностям. Крестьяне презирают его за праздность и за пьянство; между ними часто происходят ссоры из-за платы за требы, при этом в случае чего они готовы его оскорбить и даже побить. Вы не можете себе представить, сколько накопляется обиды и злобы в душе русского священника…

Наши социалисты очень ловко воспользовались этим положением нашего духовенства. Уже лет десять как они ведут усиленную пропаганду среди деревенских попов, особенно среди молодежи. Таким образом, они вербуют борцов в ряды сторонников анархии и, кроме того, проповедников и учителей, влияющих на невежественную и мистически настроенную толпу. Вспомните роль, которую играл во время движения 1905 года священник Гапон, ведь он оказывал какое-то прямо магнетическое влияние… Хорошо осведомленный человек говорил мне недавно, что революционная пропаганда проникает даже в духовные семинарии. Вы знаете, что семинаристы – сплошь сыновья духовных лиц; по большей части они без всяких средств к существованию. То, что они в детстве видели в своей деревне, делает из них «униженных и оскорбленных» Достоевского, поэтому ум их предрасположен к восприятию социалистического евангелия. А для того чтобы окончательно сбить с пути, их возбуждают против высшего духовенства, рассказывая о распутинских скандалах.

Четверг, 30 марта

В секретном заседании бюджетной комиссии Думы закончено рассмотрение бюджета Министерства иностранных дел. Сазонов несколько раз выступал. Он завоевал общее уважение и симпатию своим патриотизмом, своей смелой откровенностью и высоким чувством долга. Таким образом, по этой части всё обстоит благополучно.

Но в области внутренней политики отношения между правительством и Думой становятся все более натянутыми и враждебными. Штюрмер за два месяца добился того, что теперь с сожалением вспоминают о Горемыкине. Вся бюрократия настроена очень реакционно. Если бы нарочно хотели вызвать революционный взрыв, то нельзя было бы ничего лучшего придумать! Я нисколько не удивлюсь, если начнутся еврейские погромы, провокации со стороны полиции и бесчинства черной сотни.

Левые в Думе особенно возмущаются тем, что верховный суд приговорил к ссылке в Сибирь пять депутатов-социалистов за революционную пропаганду. Они были арестованы в ноябре 1914 года, когда Ленин, эмигрант, живущий в Швейцарии, начал свою пораженческую работу таким заявлением: «Русские социалисты должны желать победы Германии, так как поражение России повлечет за собой падение царского режима». Пять депутатов: Петровский, Шагов, Бадаев, Муранов и Самойлов – сначала обвинялись в измене, но затем их судили за попытку поднять восстание в армии. Известный адвокат Соколов и адвокат трудовик Керенский удачно защищали их, но приговор был тем не менее вынесен очень суровый.

В своей защитительной речи Керенский заявил: «Обвиняемые никогда не стремились вызвать брожение в армии, никогда не желали поражения нашей армии, они никогда не протягивали руки неприятелю через головы тех, кто умирает на фронте, защищая родину. Напротив, они боялись, что русские реакционеры заключили союз с германскими реакционерами». Этот намек на тайное соглашение между русским самодержавием и прусским абсолютизмом имеет большие основания. Но я уверен, что ведется подпольная работа, что русские социалисты готовят измену, обращаясь для этого к худшим инстинктам рабочих и солдат.

Суббота, 1 апреля

Был у Штюрмера по делу, касающемуся его министерства.

Приторно-любезно, но с видом искренности он обещает мне очень много:

– Я прикажу своим подчиненным сделать всё возможное для вас, а что они признают невозможным, то я сделаю сам.

Я выслушиваю эти громкие слова и затем обращаюсь к нему уже не как к министру внутренних дел, а как к председателю Совета министров, и указываю на те препятствия, которые бюрократия систематически чинит частным предприятиям, работающим на оборону; передаю ему несколько случаев, происшедших недавно и говорящих о недоброжелательном отношении администрации, об ее беспечности и допускаемом беспорядке.

– Я взываю к вашему высокому авторитету с надеждой, что вы прекратите эти скандальные злоупотребления, – говорю я.

– Помилуйте! Скандальные – это слишком сильно сказано, господин посол! Я могу допустить только некоторую небрежность и очень благодарен вам за указание на нее.

– Нет, то, что я вам передаю и за верность чего ручаюсь, нельзя объяснять одной небрежностью, тут есть и преднамеренность, есть систематическое чинение препятствий.

Приняв огорченный вид, прикладывая руку к сердцу, он уверяет меня, что администрация исполнена преданности, усердия, что она безупречно честна. Я еще более настаиваю на своих обвинениях; я доказываю цифрами, что Россия могла бы сделать для войны втрое или вчетверо больше; Франция между тем истекает кровью.

– Но мы же потеряли на поле боя миллион человек! – восклицает он.

– В таком случае Франция потеряла в четыре раза больше, чем Россия.

– Каким образом?

– Расчет очень простой. В России 180 миллионов населения, а во Франции – 40. Для уравнения потерь нужно, чтобы ваши потери были в четыре с половиной раза больше наших. Если я не ошибаюсь, то в настоящее время наши потери доходят до 800 000 человек… И при этом я имею в виду только количественную сторону потерь…

Он возводит глаза к небу:

– Я никогда не умел оперировать цифрами. Но одно могу вам сказать: наши несчастные мужики безропотно отдают свою жизнь.

– Я это знаю; ваши мужики бесподобны, но я жалуюсь на ваших чиновников.

Он с величественным видом поднимает брови, выпрямляется и говорит:

– Господин посол, я сейчас же проверю всё, что вы были так добры мне сообщить. Если были допущены ошибки, виновные будут беспощадно наказаны. Вы можете рассчитывать на меня.

Я благодарю его наклонением головы. Он продолжает в том же тоне:

– Я очень мягок по природе, но когда дело идет о пользе царя и России, я не остановлюсь ни перед какими строгостями. Будьте во мне уверены. Всё пойдет хорошо, да, всё пойдет хорошо, с Божьей помощью.

Я ухожу, заручившись этими пустыми обещаниями, и очень жалею, что он не обратил внимания на мой расчет русских и наших потерь. Мне хотелось бы ему объяснить, что при подсчете потерь дело не в числе, а совсем в другом. По культурному развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран в свете: из 180 миллионов жителей 150 миллионов неграмотных. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные – это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь. Говоря так, я вовсе не забываю, что жизнь самого невежественного человека приобретает бесконечную ценность, когда она приносится в жертву. Когда убивают злополучного мужика, то нельзя произносить над ним такое напутствие: «Ты был неграмотен, и твои загрубелые руки годились только для плуга… И потому ты не много дал, пожертвовав своей жизнью…» Я далек от мысли повторять про этих незаметных героев презрительные слова Тацита, сказанные им о христианских мучениках: «Et si interis sent, vile damnum» («Невелика беда от их гибели»). Но с политической точки зрения, с точки зрения реальной помощи Союзу доля французов значительно больше.

Воскресенье, 2 апреля

Военный министр генерал Поливанов смещен, и на его место назначен Шуваев, человек очень недалекий.

Отставка генерала Поливанова – большая потеря для союзников. Он привел в порядок, насколько это было возможно, военное управление, он положил предел, насколько это было в его силах, ошибкам, небрежности и хищениям, случаям измены, столь процветавшим при его предшественнике, генерале Сухомлинове. Он был не только выдающимся администратором, методичным и находчивым, честным и бдительным, – у него было редкое стратегическое чутье, и генерал Алексеев, который не очень любит чужие советы, с его указаниями очень считался.

Он по убеждениям был либерал, но остался в то же время вполне лояльным; у него было много друзей в Думе среди октябристов и кадетов, возлагавших на него надежды. Он казался им надежной опорой государственного строя, способным защитить его как от безумств самодержавия, так и от крайностей революции.

Доверие к нему Думы вредило ему в глазах императрицы. Старались подчеркнуть его сношения с лидером октябристов Гучковым, личным врагом их величеств. И вот еще раз по слабости характера император пожертвовал одним из лучших своих слуг.

Но меня уверяют, что отставка генерала Поливанова не предвещает какого-либо изменения во внутренней политике. Император недавно еще приказал Штюрмеру избегать столкновений с Думой.

Четверг, 6 апреля

Максим Ковалевский скончался после краткой болезни.

Он родился в 1851 году и был профессором Московского университета и членом Государственного совета; одна из наиболее ярких фигур кадетской партии.

Его идеалом была справедливость, и он обладал качеством, столь редким в России… и не только в России – терпимостью. Антисемитизм возмущал его до глубины души. Как-то, рассказывая мне о безобразиях по отношению к евреям со стороны существующего режима, он привел слова Стюарта Милля: «В цивилизованной стране не должно быть парий». Во время нашей последней беседы он дал мне понять, что ясно видит серьезное положение России и трудность изменения существующего строя без разрушения всего здания. Особенно беспокоило его невежество народа. И в этом он соглашался со Стюартом Миллем, сказавшим: «Для возможности всеобщего голосования необходимо образование».

Пропорционально числу жителей, Россия – страна, следующая за Китаем в смысле малого числа образованных и достойных людей. Поэтому кончина Максима Ковалевского является с национальной точки зрения очень чувствительной утратой.

Понедельник, 10 апреля

Обедаю у Донона с графом и графиней Потоцкими, князем Радзивиллом и его племянницей, княгиней Радзивилл, графом Броэль-Плятером, графом Владиславом Велепольским и др. Общество чисто польское, и потому все высказываются совершенно свободно.

Из того, что говорится, из сообщаемых фактов, пусть и в смягченных выражениях, я заключаю, что война, для которой Центральная и Западная Европа так напрягает все свои военные и политические способности, и морально, и материально не по плечу России.

После обеда Велепольский отзывает меня в сторону и высказывается совершенно откровенно:

– Я учился в свое время в Берлинском университете, и, сознаюсь, у меня осталось глубокое и, скажу, отрадное впечатление о том времени. Тем не менее я глубоко ненавижу Пруссию и я вполне лояльный подданный Николая. Но следы немецкого воспитания остались во мне, и когда я начинаю философствовать о России…

И обильным подбором исторических аргументов он старается доказать мне, что при всей своей внешней мощи Россия – наиболее слабая из воюющих сторон и потому должна первая сдаться: она мало производит вследствие своей общей отсталости, и, с другой стороны, слабо развитое национальное самосознание не может сопротивляться разлагающему действию долгой войны.

Вторник, 11 апреля

Третьего дня бои у Вердена достигли, по-видимому, наибольшего напряжения и ожесточения. Яростный натиск германских атак нами успешно отбит по всей линии… Никогда еще во всей нашей истории душа французов не поднималась до такой высоты. Сазонов, чуткий по природе, говорил со мной об этом сегодня.

Среда, 12 апреля

Князь Константин Броэль-Плятер уезжает в Лондон, Париж и Лозанну для совещания со своими соотечественниками-поляками.

Я пригласил его сегодня к завтраку; были еще граф Владислав Велепольский и граф Иосиф Потоцкий; больше никого не было, и мы могли говорить совершенно свободно.

На основании вчерашней конфиденциальной беседы с Сазоновым я мог уверить их в том, что император по-прежнему либерально настроен по отношению к Польше.

Велепольский ответил мне на это:

– Я совершенно спокоен относительно намерений императора и Сазонова. Но Сазонов может не сегодня завтра исчезнуть с политической арены. И в таком случае, чем мы гарантированы против слабости императора?

Плятер считает, что Сазонов должен взять в свои руки решение польского вопроса и сделать его международным.

Я решительно восстаю против этой мысли. Предложение сделать польский вопрос международным вызвало бы взрыв негодования в русских националистических кругах и свело на нет симпатии, завоеванные нами в других слоях русского общества. Сазонов также резко воспротивился бы этому. А банда Штюрмера подняла бы крик против западной демократической державы, пользующейся союзом с Россией для вмешательства в ее внутренние дела. Я прибавляю:

– Вы знаете, как к Польше относится французское правительство. Я могу вас уверить, что оно не перестает заботиться о вас. Но его содействие будет тем действительнее, чем оно будет меньше заметным, чем меньше будет оно носить официальный характер. Я же пользуюсь каждым случаем говорить с министрами о Польше; я узнаю, выясняю их взгляды, их колебания и их возражения по поводу сложной и трудной задачи провозглашения польской независимости. Рассматриваемые даже как только частные мнения, их неоднократные заявления (ни один из них, даже Штюрмер, не решался возражать при мне против намерений императора по отношению к Польше) создают нечто вроде нравственного обязательства, которое даст возможность французскому правительству при окончательном решении выступить с исключительной авторитетностью.

Плятер обещает поговорить в таком ключе со своими соотечественниками, но он не скрывает от меня, что ему трудно будет переубедить их.

Пятница, 14 апреля

Несмотря на опасность, продолжительность и трудность путешествия, почти каждую неделю кто-нибудь да приезжает сюда из Франции – офицеры, инженеры, коммерсанты, журналисты и т. д. Те, кто остаются надолго и кто от природы наблюдательны, говорят мне, что они неприятно поражены сдержанным и даже холодным отношением либеральных русских кругов к Франции.

К несчастью, это так. Взять хотя бы газету «Речь», официальный орган кадетов, – это один из органов печати, особенно охотно замалчивающих наши военные действия и редко удостаивающих похвалы наши войска; эта газета особенно охотно отмечает медлительность и ошибки нашей стратегии. За исключением Милюкова, Шингарева, Маклакова и некоторых других, большинство конституционно-демократической партии все еще не может забыть своего давнего и упорного недоброжелательства к Антанте.

Недовольство это началось десять лет тому назад. После неудачной японской войны по всей России начались бунты, забастовки, заговоры, убийства правительственных агентов, восстания во флоте и армии, аграрные беспорядки, погромы. Казна в то время была совершенно пуста. Велись переговоры о займе в два миллиарда двести пятьдесят миллионов франков на парижском денежном рынке. Эмиссия была очень соблазнительна для наших банков и нашей прессы. Правительство Республики не могло сразу решиться дать согласие на ту операцию, так как наши левые требовали, чтобы условия займа были представлены на утверждение Государственной думы, которая в таком случае стала бы диктовать свои условия царскому правительству. Конечно, граф Витте противился этому всеми силами.

Положение французского радикального кабинета под председательством Леона Буржуа было очень щекотливое: давать ли Франции деньги на поддержку монархического абсолютизма в России? В столкновении между русским народом и самодержавием на чью сторону должна стать Франция: на сторону угнетателей или угнетаемых? Одно обстоятельство заставило наших министров согласиться на ходатайство императорского правительства. Обстоятельство это было неизвестно французскому общественному мнению. Дело заключалось в том, что отношения между Францией и Германией в то время были очень натянутые; Алхесирасский договор был лишь дипломатическим перемирием. С другой стороны, мы знали о ловких интригах императора Вильгельма, которыми он старался опутать Николая с целью заключить с ним союз, который Франции пришлось бы допустить. Можно ли было при таких условиях разрывать с царизмом? В апреле 1906 года правительство Республики согласилось на реализацию русского займа. Этим оно оставалось верно основному началу нашей внешней политики: считать мирное развитие мощи России главным залогом нашей национальной независимости. Но такая политика Франции вызвала взрыв возмущения в демократических кругах Думы. И это чувство живо до сих пор.

Суббота, 15 апреля

Я был с визитом у госпожи Танеевой, супруги статс-секретаря и директора Канцелярии его величества, матери госпожи Вырубовой.

Я давно не был у нее, хотя мне всегда приятно беседовать с ней в ее старинных покоях в Михайловском дворце, она хранит так много воспоминаний о старине.

Ее отец, генерал-адъютант Илларион Толстой, был близок ко двору Александра II, ее дед по матери, князь Александр Голицын, состоял при великом князе Константине Николаевиче во время его наместничества в Польше. Кроме того, вот уже сто лет как в семье Танеевых от отца к сыну переходит место директора Канцелярии его величества.

Она как-то показывала мне дневник своей бабушки, княгини Голицыной, времен польского восстания 1830–1831 годов. Из него видно, как неверно русские понимали тогда Польшу и с каким великодушием они прощали полякам три раздела их родины…

Но сегодня я говорил с ней не о Польше, а старался расспросить ее о дочери, госпоже Вырубовой, о разнообразных обязанностях, которые та несет при дворе с неослабным усердием, к которому ее обязывает доверие императрицы.

– Да, – сказала она, – моя бедная Аня иногда страшно устает. Ни минуты покоя… С тех пор как император уехал в Ставку, императрица завалена работой, она хочет быть в курсе всех дел. Этот славный Штюрмер с ней постоянно советуется. Она готова работать. Но в результате моей дочери приходится писать массу писем, нести массу хлопот.

Среда, 19 апреля

Вчера русские взяли Трапезунд. Успех этот, быть может, оживит в умах мечту о Константинополе, о котором почти совсем забыли за последнее время.

На протяжении четырех с половиной веков красный флаг ислама развевался над Трапезундом: с русской армией возвращается христианская цивилизация. После крушения греческой империи в 1204 году Комнины переправили остатки своего былого могущества и своего богатства на Понтийское побережье. Их новая империя быстро достигла высокого уровня могущества, блеска и благополучия. В наивном представлении труверов Востока императоры Трапезунда виделись в качестве сказочных монархов, в качестве властелинов, овеянных славой и обладавших несметными богатствами. Это была страна Далекой Принцессы. В действительности же Трапезундская империя в течение трех столетий была передовым бастионом византийского христианства и европейской цивилизации, противостоявшей турецким завоевателям.

Четверг, 20 апреля

Сегодня Страстной четверг, и, согласно обычаю, послы и посланники католических держав были в парадной форме у обедни в часовне Мальтийского ордена.

В тесной церкви, украшенной восьмиугольными крестами, перед креслом Великого Магистра Ордена и при виде латинских надписей я, как и в прошлом году, вспоминаю о причудах безумного Павла. Как и в прошлом году, торжественная литургия напоминает мне о потерях, понесенных Францией, о тысячах погибших, число которых продолжает расти. Будут ли когда-либо снова принесены такие жертвы? Особенно вспоминаю я героев Вердена, которые так возвеличили извечные французские доблести, которые так просто и вдохновенно шли на подвиг.

Пятница, 21 апреля

И в этом году Пасха по русскому и григорианскому календарю совпадает.

К вечеру княгиня Д., которая отличается широтой взглядов и любит «ходить в народ», повезла меня по церквам, расположенным в рабочих частях города.

Мы недолго остаемся в блестящей и роскошной Александро-Невской лавре, едем затем в небольшую церковь Воздвижения Креста Господня близ Обводного канала, в Троицкий собор в конце Фонтанки, наконец, в церковь Святой Екатерины и Храм Воскресения, что расположен у Невы среди заводов и верфей.

Всюду яркое освещение, всюду прекрасное пение – чудные голоса, превосходная техника, глубокое религиозное чувство. На всех лицах отражение глубокой, мечтательной, смиренной и сосредоточенной набожности.

Мы остаемся дольше всего в церкви Воскресения, где толпа особенно проникновенно настроена.

Вдруг княгиня Д. толкает меня локтем:

– Посмотрите, – говорит она, – разве это не трогательно?! – И глазами указывает на молящегося крестьянина, стоящего в двух шагах от нас.

Ему лет под пятьдесят, на нем заплатанный полушубок, он высокого роста, чахоточного вида, лицо плоское, морщинистый лоб, редкая с проседью борода, впалые щеки. Руки прижаты к груди и судорожно сжимают картуз. Несколько раз он прижимает сложенные пальцы ко лбу и к груди и шепчет синеватыми губами: «Господи, помилуй». После каждого возгласа он испускает глубокий вздох и глухой скорбный стон. Затем он опять становится неподвижным. Но лицо остается выразительным. Фосфорическим светом горят светлые глаза, которые видят что-то невидимое.

Княгиня Д. мне шепчет:

– Смотрите! В эту минуту он видит Христа…

Провожая мою спутницу до дому, говорю с ней о религиозном чувстве русских; я привожу слова Паскаля: «Вера – это познание Бога сердцем». И спрашиваю, не думает ли она, что можно сказать: «Для русских вера – это Христос, познаваемый сердцем».

– Да, да, – восклицает она, – совершенно верно!

Суббота, 22 апреля

Сазонов с раздражением говорил мне сегодня утром:

– Брэтиану продолжает свою игру.

У него был вчера полковник Татаринов, русский военный атташе в Бухаресте, прибывший из Румынии с докладом императору. По его мнению, соглашение русского Главного штаба с румынским легко достигнуть при условии русского наступления в Добрудже. Его переговоры с генералом Илиеску позволяли ему думать, что принципиально конвенция уже закончена на основании этих переговоров. Но когда он прощался с Брэтиану, то последний стал требовать, чтобы русская армия поставила себе главной и немедленной целью взятие Рущука для защиты Бухареста от нападения со стороны болгар. Генерал Алексеев считает, что это требование, не принимающее во внимание затруднительность перехода в 250 километров по правому берегу Дуная, указывает лишний раз на желание Брэтиану уклоняться от заключения военной конвенции.

– А в Париже непременно скажут, – прибавляет Сазонов, – что это Россия противится вмешательству Румынии в войну.

Воскресенье, 23 апреля

На Неве ледоход, быстро несутся громадные льдины из Ладожского озера, это конец «ледникового периода».

Возвращаясь с конца Английской набережной, где я был с визитом, вижу камергера Николая Безака; он с трудом пробирается по слякоти, а ветер пронизывающий, резкий. Я предлагаю ему сесть ко мне в экипаж. Он соглашается и начинает развивать свои парадоксальные фантазии, которые иногда полны блеска и виртуозности, достойной Ривароля.

На Сенатской площади, где возвышается памятник Петру I, это чудное произведение Фальконе, я еще раз любуюсь величественным монументом царя-законодателя, который с высоты своего коня, поднявшегося на дыбы, как будто повелевает течением Невы. Безак снимает фуражку.

– Привет тебе, – говорит он, – величайший революционер!

– Разве Петр I был революционером? Он мне представляется скорее реформатором, грубым, стремительным, не знающим меры, без сомнений и жалости, но обладающим великим творческим духом и инстинктом порядка и иерархии.

– Нет! Петр Алексеевич был мастер только разрушать. И в этом он был глубоко русским. С диким деспотизмом он всё рубил с плеча, всё разрушал. В продолжение тридцати лет он пребывал в состоянии войны против своего народа; он воевал со всеми нашими национальными привычками и обычаями, он всё поставил вверх дном, даже нашу святую православную церковь… Вы считаете его реформатором? Но истинный реформатор считается с прошлым, различает возможное от невозможного, смягчает переходы, подготовляет будущее. Разве он так действовал? Он разрушал во имя свирепой радости разрушения, для грубого удовольствия сваливать препятствия, для насилия над совестью, для уничтожения всех самых естественных и законных чувств… Когда теперешние анархисты мечтают о разрушении социального строя для коренной перестройки его, они, сами того не ведая, вдохновляются Петром Великим; они, как он, так же страстно ненавидят прошлое; они, как и он, считают возможным переродить народную душу при помощи указов и казней… Я повторяю: Петр Алексеевич – истинный предок и предтеча наших революционеров.