Текст книги "Дневник посла"

Морис Жорж Палеолог
Дневник посла

Текст печатается полностью по трехтомному изданию

Maurice Paleologue

LA RUSSIE DES TSARS pendant la Grande Guerre

Paris, Library Plon 1922

Дополнительная сверка произведена по изданию

AN AMBASSADOR’S MEMOIRS

by Maurice Paleologue

in three volumes London, Hutchinson&Co. 1924

Редкие, но явные фактические ошибки и несуразности в дневниковых записях не исправляются, русские цитаты даются в обратном переводе с французского, – важнее было сохранить аутентичность текста, по которому иностранцы знакомились с Россией.

Авторское вступление

Двенадцатого января 1914 года правительство Французской Республики назначило меня своим послом при царе Николае II. Сначала я уклонялся от этой чести по общеполитическим соображениям. Действительно, последние должности, которые я занимал по дипломатическому ведомству, ставили меня в наиболее благоприятное положение для наблюдения за игрой сил, коллективных и единоличных, которая скрыто предшествовала всемирному конфликту.

В течение пяти лет, с января 1907 года, я был французским послом в Софии. Мое продолжительное пребывание в центре балканских дел позволило мне измерить ту опасность, которую представляло собою для существующего в Европе порядка вещей сочетание четырех факторов, подготовлявшееся на моих глазах: ускорение падения Турции, территориальные вожделения Болгарии, романтическую манию величия царя Фердинанда и, в особенности, наконец, – честолюбивые замыслы Германии на Востоке. Из этого опыта я извлек всё, что было возможно в смысле поучительности и интереса, когда 25 января 1912 года господин Пуанкаре, который перед тем принял председательство в Совете министров и портфель министра иностранных дел, вызвал меня в Париж, чтобы доверить мне управление политическим отделом. Это было на следующий день после серьезного спора, который марокканский вопрос и агадирский инцидент возбудили между Германией и Францией.

Дурные впечатления, которые я привез из Софии, очень быстро определились и подтвердились. С каждым днем мне становилось все более очевидным, что возрастающая непримиримость германского министерства иностранных дел и его тайные интриги должны были неминуемо привести к грядущему конфликту.

Мои предположения показались правительству достаточно обоснованными, и оно сочло необходимым внимательно исследовать предполагаемый образ действия наших союзников. В течение мая 1912 года по вечерам происходили секретные совещания на набережной Орсе под председательством Пуанкаре, при участии военного министра Мильерана, морс кого министра Делькассе, начальника главного штаба армии генерала Жоффра, начальника морского главного штаба адмирала Обера и меня; следствием их явилось более тесное согласие между центральными государственными органами, на долю которых, в случае войны, должно было выпасть главное напряжение сил при обороне страны.

В продолжение следующих месяцев я несколько раз имел возможность исследовать в пределах совещательной роли, которую налагала на меня моя должность, нет ли возможности улучшить наши отношения с Германией, отнестись к ней с авансированным доверием, найти почву для разговоров с ней, поводы для совместных действий и для честного соглашения. Я думаю, что обладаю достаточно свободным умом, чтобы утверждать, что я приступал к этому изучению с полной объективностью. Но каждый раз я был принужден признать, что всякая снисходительность с нашей стороны была истолкована в Берлине как знак слабости, из которой императорское правительство пыталось тотчас же извлечь пользу, дабы вырвать у нас новую уступку; что германская дипломатия неуклонно преследовала обширный план гегемонии и что непреклонность ее намерений с каждым днем увеличивала опасности столкновения. Я же, сверх того, с огорчением должен был констатировать, что шумный пацифизм наших социалистов и партии, подчиненной Кайо, вел только к возбуждению высокомерия и жадности в Германии, позволяя ей думать, что ее приемы запугивания могут со временем нас подчинить и что французский народ готов лучше всё претерпеть, нежели прибегнуть к оружию.

При этих условиях 28 декабря 1913 года господин Думерг, председатель Совета министров и министр иностранных дел, предложил мне заменить в посольстве в Петербурге господина Делькассе, временные полномочия которого должны были кончиться. Благодаря его за доверие, я настоятельно просил его перенести свой выбор на другого дипломата; я выдвинул лишь один аргумент, который мне, однако, казался решающим:

– Общее положение Европы предвещает грядущий кризис. Под влиянием соображений, о которых я не имею права судить, республиканское большинство палаты всё более склоняется к численному и материальному уменьшению нашей армии; Франция рискует, таким образом, очутиться перед ужасной альтернативой: военная несостоятельность или национальное унижение. Идеи, которые одерживают верх в палате, и растущее влияние социалистической партии заставляют меня опасаться, чтобы правительство не вздумало тогда избрать национальное унижение или по крайней мере чтобы оно не было принуждено его принять. А отказ от франко-русского союза был бы, конечно, первым условием, которое нам навяжет Германия; к тому же существование этого союза не имело бы более никаких оснований, потому что его единственная цель – сопротивляться чрезмерным притязаниям Германии. Но, отрываясь от России, мы потеряли бы необходимую и незаменимую опору нашей политической независимости. Я, как посол, не хочу быть орудием этого злосчастного предприятия.

Думерг старался меня успокоить. Я тем не менее упорствовал в своих возражениях, которые, впрочем, отнюдь не были направлены против него, потому что я знал его твердый патриотизм и справедливость его суждений. Для большей ясности я позволил себе прибавить:

– Пока вы будете сохранять портфель министра иностранных дел, мне нечего бояться. Но я не могу забыть, что вашим коллегой и министром финансов является господин Кайо, который, может быть, завтра, вследствие самого ничтожного парламентского происшествия, придет вас заменить в этом самом кабинете, где мы сейчас находимся… Всего два года, как я заведую политическим отделом, и должен был служить уже при четырех министрах. Да, четыре министра иностранных дел за два года… Каковы-то будут ваши преемники?

Думерг самым сердечным тоном мне ответил:

– Я вижу, что вы упрямы, но надеюсь, что президент сумеет вас лучше убедить, чем я.

Дружба, начавшаяся еще в лицее Людовика Великого, связывала меня с Пуанкаре. Второго января 1914 года он пригласил меня в Елисейский дворец. Принял меня друг, но говорил со мной президент Республики. Он мне сказал, что Совет министров уже обсуждал мое назначение, что выбор Думерга утвержден; одним словом, что я должен согласиться. Его бодрый патриотизм, его высокое сознание общественного долга, ясная и убедительная логика его слов подсказали ему, сверх того, доводы, которые наиболее могли меня тронуть. Я согласился. Но заметил, что я принимаю поручение и высокую честь представлять Францию в России лишь для того, чтобы следовать там традиционной политике союза – как единственной, которая позволяет Франции преследовать свою мировую историческую миссию.

Я уже пять месяцев занимал пост посла в Петербурге, когда меня вызвали в Париж, чтобы словесно установить подробности визита, который первоначально президент Республики намеревался сделать императору Николаю в течение лета.

Выходя на Северном вокзале 5 июня, я узнал, что кабинет Думерга подал в отставку и что господин Буржуа, который первоначально согласился составить новое министерство, отказался от этого, признав, что он был бы тотчас же низвергнут палатой, если бы не включил в свою программу отмены военного закона, называемого «законом трех лет». Наконец, газеты объявляли, что господин Вивиани взял на себя обязанность, от которой отказался Буржуа, и что он надеется найти примирительную формулу, которая бы обеспечила ему содействие левых партий.

Я немедленно принял решение. Приехав к себе, я просил у Бриана несколько минут разговора. Он принял меня на следующее утро. Я тотчас же ему заявил, что решил отказаться от должности посла, если образующийся кабинет не сохранит закона о трехлетней службе, и я просил его сообщить о моем решении Вивиани, которого лично я еще не знал. Он согласился со мной.

– Кризис, который сейчас наступил, – сказал он мне, – один из самых тяжелых, через которые мы проходили. Революционные социалисты и объединенные радикалы ведут себя, как сумасшедшие: они способны погубить Францию. При знаюсь, однако, что ваш пессимизм меня немного удивляет. Вы действительно так убеждены, что мы накануне войны?

– У меня есть внутреннее убеждение, что мы идем навстречу грозе. В какой точке горизонта и в какой день она разрешится? Я не могу этого сказать. Но отныне война неизбежна, и в скором времени. Я сделал, по крайней мере, всё от меня зависящее, чтобы открыть глаза французскому правительству.

– Вы очень встревожили меня. Прощайте. Я спешу к Вивиани.

– Еще одно слово, – сказал я ему. – Условимся, что мой разговор с вами останется тайной.

– Это само собою разумеется.

Два часа спустя газета «Пари Миди» сообщала под сенсационным заголовком, что я угрожал своей отставкой Вивиани, если министерская декларация не поддержит полностью военного закона. Немного спустя стало известно, что Вивиани отказывается составить кабинет. В кулуарах палаты, где волнение было весьма велико, он кратко объяснил, что не мог заставить своих будущих сотрудников принять формулу, которую он считал необходимой, по вопросу о трехлетней службе. Так как его спросили, не согласен ли он попытаться сделать новое усилие, чтобы разрешить кризис, он ответил с жестом гнева и отвращения:

– Конечно нет. Мне надоело бороться против республиканцев, которые плюют мне в лицо, когда я говорю с ними о внешнем положении.

На следующий день меня, как и следовало ожидать, ругала вся левая пресса. В Бурбонском дворце революционные социалисты и объединенные радикалы требовали моего смещения.

Но после нескольких дней парламентского возбуждения и беспорядка в общественном мнении произошла здоровая реакция. Вновь призванному для образования кабинета Вивиани удалось сгруппировать вокруг себя сотрудников, которые согласились поддерживать трехлетнюю службу.

Восемнадцатого июня Вивиани, переселившийся накануне на набережную Орсе, пригласил меня, и тогда я впервые имел с ним дело. У него был угрюмый вид, бледное лицо и нервные движения.

– Ну, что же, – резко спросил он меня, – вы верите в войну?.. Бриан рассказал мне о вашем разговоре.

– Да, я думаю, что война угрожает нам в скором времени и что мы должны к ней готовиться.

Тогда в отрывочных словах он забросал меня вопросами, не давая мне иногда времени ответить.

– В самом деле война может вспыхнуть?.. По какой причине?.. Под каким предлогом?.. В какой срок?.. Всеобщая война?.. Всемирный пожар?..

Грубое слово вырвалось из его уст, и он ударил кулаком по столу.

Помолчав, он провел рукой по лбу, как бы для того, чтобы прогнать дурной сон. Затем он заговорил более спокойным тоном:

– Будьте добры повторить мне всё, что вы мне сказали. Это так важно.

Я подробно изложил ему свои мысли и заключил:

– Во всяком случае, и даже если мои предчувствия слишком пессимистичны, мы должны, насколько возможно, укрепить систему наших союзов. Главным образом необходимо, чтобы мы довершили наше соглашение с Англией, надо, чтобы мы могли рассчитывать на немедленную помощь ее флота и ее армии.

Когда я изложил ему все, он снова провел рукой по лбу и, устремив на меня тоскливый взгляд, спросил:

– Вы не можете мне указать, хотя бы в виде предположения, когда, по-вашему, произойдут непоправимые события и разразится гроза?

– Мне представляется невозможным назначить какой-нибудь срок. Однако я был бы удивлен, если бы состояние наэлектризованной напряженности, в которой живет Европа, не привело бы в скором времени к катастрофе.

Внезапно он преобразился, его лицо озарилось внутренним светом, его стан выпрямился.

– Ну что же, если это так должно быть, исполним наш долг сполна. Франция снова окажется такой, какой она всегда была, способной на любой героизм и на любые жертвы. Снова наступят великие дни 1792 года.

В его голосе было как бы вдохновение Дантона.

Пользуясь его волнением, я спросил:

– Итак, вы решили полностью поддержать военный закон, и я могу заявить об этом императору Николаю?

– Да, вы можете заявить, что трехлетняя служба будет сохранена без ограничений и что я не допущу ничего, что могло бы ослабить наш союз с Россией.

В заключение он долго расспрашивал меня об императоре Вильгельме, о его новых намерениях, о его истинных чувствах по отношению к Франции и т. д. Затем он объяснил мне причину этого тщательного допроса:

– Я должен спросить у вас совета… Князь Монакский дал знать моему коллеге по палате X., что император Вильгельм был бы счастлив переговорить с ним этим летом во время гонки судов в Киле. X. намерен туда отправиться… Не думаете ли вы, что этот разговор мог бы смягчить ситуацию?

– Я никоим образом этого не думаю. Это все время одна и та же игра… Император Вильгельм завалит X. цветами: он уверит его, что его самое горячее желание, его единственная мысль – добиться дружбы, даже любви Франции, и он засыплет его знаками внимания. Таким образом он придаст себе в глазах людей вид самого миролюбивого, самого безобидного, самого сговорчивого монарха. Наше общественное мнение и сам X. – первый – дадут себя обольстить этой прекрасной видимостью. А в это самое время вы должны будете бороться с реальной действительностью немецкой дипломатии, с ее систематическими приемами непримиримости и придирок.

– Вы правы. Я отговорю X. ехать в Киль.

Так как, по-видимому, ему больше нечего было мне сказать, я спросил у него о предписаниях, касающихся визита французского президента к императору Николаю. Затем я простился с ним.

Двадцать шестого июня я возвратился в Петербург.

Теперь я могу просто предоставить слово моему дневнику. Записи, составляющие его, заносились ежедневно; те, которые имеют отношение к политике, отчасти дополняются моей официальной корреспонденцией.

Не следует удивляться, если соображения приличия и скромности заставляли меня иногда заменять имена реальных лиц фиктивными инициалами.

1914 год

Понедельник, 20 июля

Я покидаю Петербург в десять часов утра на адмиралтейской яхте, чтобы отправиться в Петергоф. Министр иностранных дел Сазонов, русский посол во Франции Извольский и мой военный атташе генерал де Лагиш сопутствуют мне, так как император пригласил нас всех четверых завтракать на его яхту, перед тем как отправиться навстречу президенту Франции в Кронштадт. Чины моего посольства, русские министры и сановники двора будут доставлены прямо по железной дороге в Петергоф.

Погода пасмурная. Между плоскими берегами наше судно скользит с большой быстротой к Финскому заливу. Внезапно свежий ветер, дующий с открытого моря, приносит проливной дождь, но так же внезапно появляется солнце. Несколько облаков жемчужно-матового цвета, прорезанные лучами, носятся там и здесь по небу, как шелковые шарфы, испещренные золотом. И ясно освещенное устье Невы развертывает, насколько хватает глаз, свои зеленоватые, тяжелые, подернутые волнами воды, которые заставляют меня вспоминать о венецианских лагунах.

В половине двенадцатого мы останавливаемся в маленькой гавани Петергофа, где нас ждет «Александрия», любимая яхта императора.

Николай II, в адмиральской форме, почти тотчас же подъезжает к пристани. Мы пересаживаемся на «Александрию». Завтрак немедленно подан. До прибытия «Франции» в нашем распоряжении по крайней мере час и три четверти. Но император любит засиживаться за завтраком. Между блюдами делают долгие промежутки, во время которых он беседует, куря папиросы. Я занимаю место справа от него, Сазонов слева, а граф Фредерикс, министр двора, напротив.

После нескольких общих фраз император выражает мне свое удовольствие по поводу приезда президента Республики.

– Нам надо поговорить серьезно, – говорит он мне. – Я убежден, что по всем вопросам мы сговоримся… Но есть один вопрос, который особенно меня занимает: наше соглашение с Англией. Надо, чтобы мы привели ее к вступлению в наш союз. Это был бы залог мира.

– Да, государь, тройственная Антанта не может считать себя слишком сильной, если хочет охранить мир.

– Мне говорили, что вы лично обеспокоены намерениями Германии?..

– Обеспокоен? Да, государь, я обеспокоен, хотя у меня нет теперь никакой определенной причины предсказывать немедленную войну. Но император Вильгельм и его правительство позволили Германии впасть в такое состояние духа, что, если возникнет какой-нибудь спор в Марокко, на Востоке, безразлично где, они не смогут более ни отступить, ни мириться. Им необходим успех любой ценой. И чтобы его получить, они бросятся в авантюру.

Император на минуту задумывается:

– Я не могу поверить, чтобы император Вильгельм желал войны… Если бы вы его знали, как я! Если бы знали, сколько шарлатанства в его позах…

– Возможно, что я, в сущности, приписываю слишком много чести императору Вильгельму, когда считаю его способным иметь волю или просто принимать на себя последствия своих поступков. Но если бы война стала угрожающей, захотел ли бы и смог ли бы он помешать? Нет, государь, говоря откровенно, я этого не думаю.

Император остается безмолвным, пускает несколько колец дыма из своей папироски, затем решительным тоном продолжает:

– Тем более важно, чтобы мы могли рассчитывать на англичан в случае кризиса. Германия не осмелится никогда напасть на объединенные Россию, Францию и Англию, иначе как если совершенно потеряет рассудок.

Едва подан кофе, как дают сигналы о прибытии французской эскадры. Император заставляет меня подняться с ним на мостик.

Зрелище величественное. В дрожащем серебристом свете на бирюзовых и изумрудных волнах «Франция» медленно продвигается вперед, оставляя длинный след за кормой, затем величественно останавливается. Грозный броненосец, который привозит главу французского государства, красноречиво оправдывает свое название – это действительно Франция идет к России. Я чувствую, как бьется мое сердце.

В продолжение нескольких минут рейд оглашается громким шумом: выстрелы из пушек эскадры и сухопутных батарей, «ура» судовых команд, «Марсельеза» в ответ на русский гимн, восклицания тысяч зрителей, приплывших из Петербурга на яхтах и прочих прогулочных судах.

Президент Республики подплывает наконец к «Александрии», император встречает его у трапа.

Как только представления окончены, императорская яхта поворачивает носом к Петергофу.

Сидя на корме, император и президент тотчас же вступают в беседу, я сказал бы скорее – в переговоры, так как видно, что они взаимно друг друга спрашивают, о чем-то спорят. По-видимому, Пуанкаре направляет разговор. Вскоре говорит он один. Император только соглашается, но все его лицо свидетельствует о том, что он искренно одобряет, что он чувствует себя в атмосфере доверия и симпатии.

Вскоре мы приплываем в Петергоф. Наверху длинной террасы, с которой величественно ниспадает пенящийся водопад, сквозь великолепный парк и бьющие фонтаны воды показывается любимое жилище Екатерины II.

Наши экипажи скорой рысью поднимаются по аллее, которая ведет к главному подъезду дворца. При всяком повороте открываются далекие виды, украшенные статуями, фонтанами и балюстрадами. Несмотря на всю искусственность обстановки, здесь, при ласкающем дневном свете, вдыхаешь живой и очаровательный аромат Версаля.

В половине восьмого начинается торжественный обед в Елизаветинском зале.

По пышности мундиров, по роскоши туалетов, по богатству ливрей, по пышности убранства, общему выражению блеска и могущества зрелище так великолепно, что ни один двор в мире не мог бы с ним сравниться. Я надолго сохраню в глазах ослепительную лучистость драгоценных камней, рассыпанных на женских плечах. Это фантастический поток алмазов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов, топазов, бериллов – поток света и огня.

В этом волшебном окружении черная одежда Пуанкаре производит неважное впечатление. Но широкая голубая лента ордена Святого Андрея, которая пересекает его грудь, поднимает в глазах русских его престиж. Наконец, все вскоре замечают, что император слушает его с серьезным и покорным вниманием.

Во время обеда я наблюдал за Александрой Федоровной, против которой сидел. Хотя длинные церемонии являются для нее очень тяжелым испытанием, она захотела быть здесь в этот вечер, чтобы оказать честь президенту союзной республики. Ее голова, сияющая бриллиантами, ее фигура в декольтированном платье из белой парчи выглядят довольно красиво. Несмотря на свои сорок два года, она еще приятна лицом и очертаниями. С первой перемены блюд она старается завязать разговор с Пуанкаре, который сидит справа от нее. Но вскоре ее улыбка становится судорожной, ее щеки покрываются пятнами. Каждую минуту она кусает себе губы. И ее лихорадочное дыхание заставляет переливаться огнями бриллиантовую сетку, покрывающую ее грудь. До конца обеда, который продолжается долго, бедная женщина, видимо, борется с истерическим припадком. Ее черты внезапно разглаживаются, когда император встает, чтобы произнести тост.

Августейшее слово выслушано с благоговением, но особенно хочется всем услышать ответ. Вместо того чтобы прочесть свою речь, как сделал император, Пуанкаре говорит без бумажки. Никогда его голос не был более ясным, более определенным, более внушительным. То, что он говорит, не более как пошлое дипломатическое пустословие, но слова в его устах приобретают замечательную силу, значение и властность. Присутствующие, воспитанные в деспотических традициях и в дисциплине двора, заметно заинтересованы. Я убежден, что среди всех этих обшитых галунами сановников многие думают: «Вот как должен был бы говорить самодержец».

После обеда император собирает около себя кружок. Поспешность, с которой представляются Пуанкаре, свидетельствует о его успехе. Даже немецкая партия, даже ультрареакционное крыло домогаются чести приблизиться к Пуанкаре.

В одиннадцать часов начинается разъезд. Император провожает президента до его покоев.

Там Пуанкаре задерживает меня в течение нескольких минут. Мы обмениваемся нашими впечатлениями, которыми мы оба вполне довольны.

Возвратясь в Петербург по железной дороге в три четверти первого, я узнаю, что сегодня после полудня без всякого повода, по знаку, идущему неизвестно откуда, забастовали главнейшие заводы и что в нескольких местах произошли столкновения с полицией. Мой осведомитель, хорошо знающий рабочую среду, утверждает, что движение было вызвано немецкими агентами.

Вторник, 21 июля Президент Республики посвящает сегодняшний день осмотру Петербурга. Прежде чем покинуть Петергоф, он провел переговоры с царем. Пункт за пунктом они обсудили все вопросы, входившие в настоящий момент в дипломатическую повестку дня: напряженные отношения между Грецией и Турцией; интриги правительства Болгарии на Балканах, прибытие в Албанию князя Вьедского; практическое применение англо-русских соглашений в Персии; политическая ориентация скандинавских государств и т. д. Они завершили обзор этих вопросов обсуждением проблемы спора между Австрией и Сербией – проблемы, с каждым днем становившейся все более тревожной из-за высокомерной и непонятной позиции Австрии. Пуанкаре самым решительным образом настаивал на том, что единственный путь для сохранения всеобщего мира – открытая дискуссия между великими державами и принятие мер для того, чтобы одна сторона не противостояла другой. «Этот метод так хорошо послужил нам в 1913 году, – заявил он. – Давайте попытаемся воспользоваться им вновь!..» Николай II полностью с этим согласился. В половине второго я отправляюсь ожидать на императорской пристани вблизи Николаевского моста. Морской министр, градоначальник, комендант города и городские власти находятся там, чтобы его встретить.

Согласно старинному славянскому обычаю, граф Иван Толстой, городской голова столицы, подносит хлеб-соль.

Затем мы садимся в экипаж, чтобы отправиться в Петропавловскую крепость, являющуюся государственной тюрьмой и усыпальницей Романовых. Согласно обычаю, президент возложит венок на могилу Александра III, творца Союза.

Наши экипажи крупной рысью едут вдоль Невы, сопровождаемые гвардейскими казаками, ярко-красные мундиры которых сверкают на солнце.

Несколько дней тому назад, когда я обсуждал с Сазоновым последние подробности визита президента, он сказал мне смеясь:

– Гвардейские казаки назначены для сопровождения президента. Вы увидите, какое они представят красивое зрелище. Это великолепные и страшные молодцы. Кроме того, они одеты в красное. А я думаю, что господин Вивиани не относится с ненавистью к этому цвету.

Я ответил:

– Нет, он его не ненавидит, но его глаз художника наслаждается им вполне лишь тогда, когда он соединен с белым и синим.

В своих красных мундирах эти казаки, бородатые и косматые, действительно наводят ужас. Когда наши экипажи въезжают вместе с ними в главные ворота крепости, какой-нибудь иронический наблюдатель, любитель исторических антитез, мог бы спросить себя: не в государственную ли тюрьму провожают они этих двух патентованных «революционеров» – Пуанкаре и Вивиани, не считая меня, их сообщника. Никогда еще моральная противоречивость и молчаливая двусмысленность, которые лежат в основе франко-русского союза, не являлись мне с такой силой.

В три часа президент принимает делегатов французов – жителей Петербурга и всей России. Они приехали из Москвы и Харькова, из Одессы и Киева, из Ростова и Тифлиса. Представляя их Пуанкаре, я могу сказать ему с полной искренностью:

– Их готовность явиться приветствовать вас нисколько меня не удивила, так как я каждый день вижу, с каким усердием и любовью французы в России хранят культ далекой родины. Ни в одной из провинций нашей старой Франции, господин президент, вы не найдете лучших граждан, чем те, которые находятся здесь, перед вами.

В четыре часа шествие снова выстраивается, чтобы сопровождать президента в Зимний дворец, где должен состояться дипломатический прием.

На всем пути нас встречают восторженными приветствиями. Так приказала полиция. На каждом углу кучки бедняков оглашают улицы криками «ура» под наблюдением полицейского.

Зимний дворец выглядит как в самые торжественные дни.

Этикет требует, чтобы посланники один за другим вводились к президенту, слева от которого стоит Вивиани. А я представляю ему моих иностранных коллег.

Первым входит германский посол, граф Пурталес, старейшина дипломатического корпуса. Я предупредил Пуанкаре, что мой предшественник, Делькассе, едва соблюдал необходимую вежливость по отношению к этому очень учтивому человеку, и я просил президента оказать ему хороший прием. Итак, президент принимает его с подчеркнутой приветливостью. Он спрашивает его о французском происхождении его семьи, о родстве его жены с фамилией Кастеллан, о поездке на автомобиле, которую граф и графиня предполагают сделать через Прованс по дороге в Кастеллан, и т. д. Ни слова о политике.

Затем я представляю моего японского коллегу, барона Мотоно, которого Пуанкаре когда-то знал в Париже. Разговор их краток, но не лишен значения. В нескольких фразах выражен и предположительно решен принцип присоединения Японии к Тройственному согласию.

После Мотоно я ввожу моего английского коллегу, сэра Джорджа Бьюкенена. Пуанкаре заверяет его, что император решил держаться самого примирительного образа действий в персидских делах, и он настаивает на том, чтобы британское правительство признало, наконец, необходимость преобразовать Тройственное согласие в Тройственный союз.

Совсем поверхностный разговор с послами Италии и Испании.

Наконец появляется мой австро-венгерский коллега, граф Сапари, типичный венгерский дворянин, безукоризненный по манерам, посредственного ума, неопределенного образования. В течение двух месяцев он отсутствовал в Петербурге, вынужденный оставаться при больных жене и сыне. Он неожиданно вернулся третьего дня. Из этого я вывел заключение, что австро-сербская распря усиливается, что там произойдет взрыв и что необходимо, чтобы посол был на своем посту, дабы поддерживать спор и принять свою долю ответственности.

Пуанкаре, которого я предупредил, ответил мне:

– Я попытаюсь выяснить это.

После нескольких слов сочувствия по поводу убийства эрцгерцога Франца Фердинанда президент спрашивает у Сапари:

– Имеете ли вы известия из Сербии?

– Юридическое расследование продолжается, – холодно отвечает Сапари.

Пуанкаре снова говорит:

– Результаты этого следствия не перестают меня занимать, господин посол, так как я вспоминаю два предыдущих расследования, которые не улучшили ваших отношений с Сербией… Вы помните, господин посол… дело Фридюнга и дело Прохаски…

Сапари сухо возражает:

– Мы не можем терпеть, господин президент, чтобы иностранное правительство допускало на своей территории подготовку покушения против представителей нашей верховной власти.

Самым примирительным тоном Пуанкаре старается доказать ему, что при нынешнем состоянии умов в Европе все правительства должны усвоить осторожность.

– При некотором желании это сербское дело легко может быть окончено. Но так же легко оно может разрастись. У Сербии есть очень горячие друзья среди русского народа. И у России есть союзница, Франция. Скольких осложнений следует бояться!

Затем он благодарит посла, что тот приехал. Сапари кланяется и выходит, не говоря ни слова.

Когда мы трое остаемся одни, Пуанкаре нам говорит:

– Я вынес дурное впечатление из этого разговора. Посол явно получил приказание молчать… Австрия подготавливает неожиданное выступление. Необходимо, чтобы Сазонов был тверд и чтобы мы его поддержали…

Мы переходим затем в соседний зал, где представители второстепенных держав выстроены по старшинству.

Стесненный временем, Пуанкаре проходит перед ними быстрым шагом, пожимая руки. Их разочарование можно угадать по их лицам. Они все надеялись услышать от него несколько содержательных и туманных слов, из которых бы составили длинные донесения своим правительствам.

Он останавливается только перед сербским посланником Спалайковичем, которого утешает двумя или тремя сочувственными фразами.

В шесть часов – посещение французской больницы, где президент закладывает первый камень здания аптеки.

В восемь часов – парадный обед в посольстве. Стол накрыт на восемьдесят шесть персон. Дом, отделанный заново, выглядит прекрасно. Государственные мебельные кладовые уступили мне удивительную серию гобеленов, среди них «Триумф Марка Антония» и «Триумф Мардохея», работы Натуара, которые пышно украшают парадную залу. Кроме то го, всё посольство украшено розами и орхидеями.