Текст книги "Дневник посла"

Мало-помалу Марсово поле пустеет. Темнеет, с Невы надвигается бурый холодный туман. Площадь, снова ставшая пустынной, принимает зловещий вид. Возвращаясь в посольство опустелыми аллеями Летнего сада, я говорю себе, что я, может быть, был только свидетелем самых знаменательных фактов современной истории. То, что похоронили в красных гробах, – это вся византийская и московская трагедия русского народа, это всё прошлое святой Руси…

Пятница, 6 апреля

В то время как войска на фронте с каждым днем все больше разлагаются под влиянием социалистической пропаганды, маленькая армия, которая сражается на границе Курдистана под начальством генерала Баратова, мужественно продолжает свое трудное дело.

Заняв Керманшах, затем Кызыл-Рабат, она недавно проникла в Месопотамию и соединилась с англичанами к северо-востоку от Багдада.

В общей картине войны эта блестящая операция имеет, очевидно, лишь эпизодическое значение, но это, может быть, последний подвиг, который историки смогут вписать в военные летописи России.

Суббота, 7 апреля

Вчера Соединенные Штаты объявили войну Германии. Мы поздравляем друг друга, Милюков и я, с этим событием, которое отнимает у германских держав последний шанс на спасение. Я настаиваю пред ним на том, чтобы Временное правительство распространило в неограниченном количестве во всех слоях населения России прекрасное послание, с которым президент Вильсон обратился к Конгрессу и которое кончается так:

«Оставаться нейтральным дальше невозможно, когда поставлены на карту мир всего мира и свобода народов. Итак, мы вынуждены принять бой с естественным врагом мира и свободы. Мы пожертвуем для этого нашей жизнью, нашим состоянием, всем, что мы имеем, в гордом сознании, что наконец настал день, когда Америка может пролить свою кровь за благородные принципы, из которых она возникла».

В то время как американская демократия говорит таким великолепным языком, русская революция окончательно утрачивает чувство патриотического долга и национальной чести.

Сегодня в полдень бывший гвардейский Волынский полк, который первый возмутился 12 марта и чей пример увлек остальной гарнизон, организовал в Мариинском театре концерт в пользу жертв Революции. Было послано очень корректное приглашение послам Франции, Англии и Италии. Мы решили пойти на этот концерт, чтобы не казалось, будто мы презираем новый режим: впрочем, Временное правительство принимает участие в торжестве.

Как преобразился Мариинский театр! Могли ли когда-либо его искусные машинисты осуществить такую чудесную перемену декораций! Все императорские гербы, все золотые орлы сорваны; капельдинеры сменили пышные придворные ливреи на жалкие серые пиджаки.

Зал переполнен. Публика: обыватели, студенты, солдаты. Военный оркестр занимает сцену; солдаты Волынского полка размещены на заднем плане.

Нас вводят в левую ложу авансцены, которая была ложей императорской фамилии, где я видел столько раз великого князя Бориса, великого князя Дмитрия, великого князя Андрея, аплодирующими Кшесинской, Карсавиной, Спесивцевой, Смирновой. Напротив, в ложе министра двора, собрались все министры в простых пиджаках. И я вспоминаю старого графа Фредерикса, такого расшитого, такого любезного, который в настоящее время содержится под стражей в одной из больниц и, страдая тяжелой болезнью мочевого пузыря, вынужден подвергаться самому унизительному обращению в присутствии двух тюремщиков. Я вспоминаю также его супругу, симпатичную графиню Гедвигу Алоизовну, которая просила у меня убежища в посольстве и находится в агонии в лазарете; генерала Воейкова, коменданта императорских дворцов, заключенного в крепости; всех этих блестящих адъютантов, конногвардейцев и кавалергардов, которые теперь погибли, находятся в заключении или в бегах.

Но интерес всего зала сосредоточен на большой императорской ложе против сцены, ложе торжественных спектаклей. В ней сидят человек тридцать: старые мужчины, несколько старых дам, лица серьезные, худые, странно выразительные, незабываемые, удивленно озирающие публику. Это герои и героини терроризма, которые еще двадцать дней тому назад жили в ссылке в Сибири, в заключении, в Шлиссельбурге или в Петропавловской крепости. Тут Морозов, Лопатин, Вера Фигнер, Вера Засулич и другие. Я с ужасом думаю о всех физических страданиях и нравственных мучениях, перенесенных в молчании, погребенных забвением, которые представляет эта группа. Какой эпилог для «Записок» Кропоткина, для «Записок из Мертвого дома» Достоевского!

Концерт начинается «Марсельезой», которая теперь сделалась русским гимном. Зал дрожит от аплодисментов и криков: «Да здравствует Революция!» Ко мне обращены несколько криков: «Да здравствует Франция!»

Затем длинная речь министра юстиции Керенского. Искусная речь, в которой тема о войне затушевана социалистической фразеологией; дикция резкая, отрывистая; жест редкий, неожиданный, повелительный. Большой успех, который вызывает выражение удовольствия на бледном, напряженном лице оратора. В следующем затем антракте Бьюкенен говорит мне:

– Пойдем засвидетельствовать почтение правительству в его ложу. Это произведет хорошее впечатление.

Лишь только кончился антракт, мы вернулись в свою ложу. Шепот симпатии и какого-то благоговения проносится по залу; какая-то безмолвная овация.

Это Вера Фигнер появилась на сцене, на месте дирижера оркестра. Очень простая, с гладко причесанными седыми волосами, одетая в черное шерстяное платье с белой косынкой, она похожа на знатную старую даму. Ничто не обнаруживает в ней страшной нигилистки, какой она была некогда, во время своей молодости. Она, впрочем, из хорошей семьи, близкой к знати.

Тоном спокойным, ровным, без малейшего жеста, без малейшего повышения голоса, без единого знака, в котором промелькнули бы резкость или напыщенность, горечь злопамятности или гордости победы, она поминает бесчисленную армию всех тех, кто безвестно пожертвовал жизнью для настоящего торжества Революции, кто погиб в государственных тюрьмах и на каторге в Сибири. Мартиролог развертывается как литания, как речитатив.

Последние фразы, произнесенные более медленно, имеют непередаваемый оттенок грусти, покорности, жалости. Может быть, одна только славянская душа способна на такой резонанс. Похоронный марш, тотчас после ее речи исполненный оркестром, как будто служит продолжением речи, патетический эффект которой переходит таким образом в религиозную эмоцию. Большинство присутствующих плачут.

Во втором антракте мы уходим, так как объявляют, что Чхеидзе, оратор «трудовой» группы, будет говорить против войны, что ожидаются споры. Здесь нам больше не место. Кроме того, воспоминание, которое оставила в нас эта церемония, слишком редкого качества, не будем его портить.

В пустых кулуарах, по которым я прохожу торопливо, мне кажется, будто я вижу призраки моих элегантных знакомых, которые столько раз приходили сюда баюкать свои мечты фантазиями танца и были последним очарованием навсегда исчезнувшего общества.

Воскресенье, 8 апреля

Исчисляют приблизительно в один миллион количество лиц, присутствовавших в прошлый четверг на похоронной церемонии на Марсовом поле. Гражданский характер похорон не вызвал никакого народного протеста. Одни только казаки заявили, что совесть запрещала им принять участие в похоронах без образа Христа, и остались в своих казармах.

Но на следующий день странное беспокойство распространилось среди простонародья, в особенности среди солдат, – чувство, в котором были осуждение, угрызение совести, смутная тревога, суеверные предчувствия. Теперь сомнений не было: эти похороны без икон и попов были святотатством. Бог покарает. А казаки это поняли. Они не дали себя вовлечь в эту преступную авантюру; они всегда смекают!.. И потом, пристойно ли выкрасить гробы в красный цвет? Есть лишь два христианских цвета для гробов: белый и желтый, это всем известно. Таким образом, этим дьявольским измышлением выкрасить гробы в красный цвет осквернили покойников. Этого только недоставало!.. Вся церемония на Марсовом поле, должно быть, была устроена евреями!..

Этот протест публичного мнения сделался настолько распространенным и сильным, что Временное правительство сочло долгом дать ему удовлетворение. По его распоряжению священники пришли вчера прочитать заупокойные молитвы на могилах Марсова поля.

Сегодня вечером я обедал у г-жи П. Человек двенадцать приглашенных, все близкие знакомые. Среди них адъютант великого князя Николая Николаевича князь Сергей В., который приехал с Кавказа.

В течение всего вечера общий, очень оживленный разговор, в котором каждый выражает свое мнение о ходе событий. Вот что я удержал в памяти из этого экспансивного совещания:

«Положение сильно ухудшилось в последнее время. Страна, взятая во всей совокупности, не примет позорного мира, каким был бы мир сепаратный. Но она совершенно потеряла интерес к войне и интересуется лишь внутренними вопросами и прежде всего – вопросом аграрным… Надо в самом деле признаться, что война не имеет больше цели для русского народа. Константинополь, Святая София, Золотой Рог? Но никто не думает об этой химере, кроме Милюкова, и то единственно потому, что он – историк… Польша? Она больше не имеет ничего общего с русским государством, с тех пор как Временное правительство объявило ее независимость. Ей, следовательно, придется одной осуществлять впредь свое территориальное единство. Что касается Литвы, Курляндии и даже Лифляндии, на их будущее смотрят с абсолютным равнодушием под предлогом, что это – не русские области. Везде звучит та же нота: в Москве и в Петрограде, в Киеве и Одессе; везде то же уныние, та же утрата национального и патриотического чувства… Армия производит впечатление не более утешительное. В гарнизонах внутри страны полная недисциплинированность, праздность, бродяжничество, дезертирство. До последнего времени войска на фронте сохраняли хороший дух. Недавнее поражение на Стоходе показало, что даже на передовых линиях войска потеряли нравственную спайку – нет никакого сомнения, что один полк отказался сражаться… Что сказать о беспорядке, который царит в общем управлении, в службе транспорта, в продовольствии, в промышленности?..»

На попытки мои опровергнуть кое-какие из этих пессимистических утверждений г-жа П. отвечает:

– Не создавайте себе иллюзии. Несмотря на все громкие фразы официальных речей, война умерла. Только чудо могло бы ее воскресить.

– Не может ли это чудо прийти из Москвы?

– Москва не лучше Петербурга.

Понедельник, 9 апреля

Вот уже несколько дней идет оживленная полемика между Временным правительством и Советом, точнее, между Милюковым и Керенским, о «целях войны».

Совет требует, чтобы Правительство немедленно сговорилось с союзниками относительно открытия мирных переговоров на следующих основаниях: «Ни аннексии, ни контрибуции, свободное самоопределение народов».

Я настраиваю как могу Милюкова, указывая ему на то, что требования Совета равносильны отпадению России и что, если бы дали этому произойти, это было бы вечным позором для русского народа.

– У вас есть, – говорю я, – более десяти миллионов человек под оружием; вы пользуетесь поддержкой восьми союзников, из которых большинство пострадало гораздо больше, чем вы, но более чем когда-либо полны решимости бороться до полной победы. К вам прибывает девятый союзник, и какой? Америка! Эта ужасная война была начата за славянское дело. Франция полетела вам на помощь, ни на миг не торгуясь из-за своей поддержки… И вы первые оставите борьбу!

– Я до такой степени согласен с вами, – протестует Милюков, – что, если бы требованиям Совета суждено было восторжествовать, я тотчас отказался бы от власти.

Прокламация Временного правительства к русскому народу, опубликованная сегодня утром, пытается устранить затруднение, скрывая под туманными формулами свое намерение продолжать войну.

Я указываю Милюкову на неопределенность и робость этих формул; он мне отвечает:

– Я считаю большим успехом, что вставил их в прокламацию. Мы вынуждены быть очень осторожны по отношению к Совету, ибо мы не можем еще рассчитывать на гарнизоны для нашей защиты.

И действительно. Совет – хозяин Петрограда.

Среда, 11 апреля

У меня обедают: лидер кадетской партии Василий Маклаков, княгиня Софья Долгорукая, принц Сципионе Боргезе, художник и критик Александр Николаевич Бенуа.

Маклаков, видевший ближе, чем кто-либо, революцию, рассказывает нам ее зарождение.

– Никто из нас, – говорит он, – не предвидел размеров движения; никто из нас не ждал подобной катастрофы. Конечно, мы знали, что императорский режим подгнил, но мы не подозревали, чтобы это было до такой степени. Вот почему ничего не было готово. Я говорил вчера об этом с Максимом Горьким и Чхеидзе; они до сих пор еще не пришли в себя от неожиданности.

– В таком случае, – спрашивает Боргезе, – это воспламенение всей России было самопроизвольное?

– Да, вполне самопроизвольное.

Я замечаю, что в 1848 году революция точно так же больше всего удивила вождей республиканской партии Ледрю-Роллена, Армана Марраста, Луи Блана; я прибавляю:

– Нельзя никогда предсказать, что извержение Везувия произойдет в такой-то день, в такой-то час. Достаточно, если различают предварительные признаки, отмечают первые сейсмические волны, возвещают, что извержение неизбежно и близко. Тем хуже для обитателей Помпеи и Геркуланума, которые не довольствуются этими предупреждениями.

В Царском Селе присмотр за бывшим царем и царицей становится суровее.

Император все еще необычайно индифферентен и спокоен. С беззаботным видом он проводит день за перелистыванием газет, за курением папирос, за раскладыванием пасьянсов или играет с детьми, чистит снег в саду. Он как будто испытывает известное удовольствие от того, что его освободили, наконец, от бремени власти.

Диоклетиан в Салоне, Карл V в Сен-Жюсте не были более безмятежными.

Императрица, наоборот, находится в состоянии мистической экзальтации, она беспрерывно повторяет:

– Это Бог посылает нам испытание. Я принимаю его с благодарностью для моего вечного спасения.

Случается, однако, что она не в состоянии подавить вспышки негодования, когда видит, как исполняются суровые приказания, отнимающие у императора даже в ограде дворца всякую свободу движения. Иногда это часовой, преграждающий ей путь при входе в какую-нибудь галерею, иногда это гвардейский офицер, который после того, как пообедал вместе с императором, приказывает ему вернуться в свою комнату. Николай II повинуется без единого слова упрека. Александра Федоровна становится на дыбы и возмущается как от оскорбления, но она скоро овладевает собой и успокаивается, прошептав:

– Это тоже мы должны перенести!.. Христос разве не выпил чаши до дна?

Суббота, 14 апреля

Три французских депутата-социалиста – Мутэ, Кашен и Лафон – прибыли вчера из Парижа через Берген и Торнео; они приехали проповедовать Совету благоразумие и патриотизм. Два члена лейбористской партии и тори сопровождают их. Мутэ – адвокат; Кашен и Лафон – преподаватели философии; О’Грэйди – столяр-краснодеревщик, Торн – свинцовых дел мастер. Таким образом, французский социализм представлен интеллигентами, классиками по образованию; английский социализм – людьми ремесла. Теория – с одной стороны, реализм – с другой.

Мои три соотечественника явились сегодня утром ко мне в кабинет. Мы прекрасно поладили друг с другом насчет задачи, которую им предстоит здесь выполнить. Главное, что их беспокоит, это вопрос о том, способна ли Россия продолжать войну и можно ли еще надеяться с ее стороны на усилие, которое позволило бы нам осуществить нашу программу мира. Я им объясняю, что, если они сумеют снискать доверие Совета, если они поговорят с ним с благожелательной твердостью, если им удастся доказать ему, что судьба Революции связана с судьбой войны, русская армия сможет опять играть важную роль, роль массы, если не активного фактора, в наших стратегических планах. Что касается нашей программы мира, мы должны будем, очевидно, приноровить ее к новым условиям задачи.

Со стороны Запада я не вижу никакой причины отказаться от наших претензий и умерить наши надежды, так как американская помощь должна приблизительно компенсировать слабость русской помощи. Но со стороны Восточной Европы и Малой Азии нам придется, без сомнения, пожертвовать кое-какими из наших грез. Я, впрочем, полагаю, что, если мы сумеем за это взяться, если наша дипломатия вовремя проделает эволюцию, которая рано или поздно станет неизбежной, эта жертва не обойдется Франции слишком дорого.

Они объявляют, что вполне согласны со мною.

В час они пришли в посольство позавтракать в интимном кругу. Всё, что они мне сообщают о состоянии французского общественного мнения, удовлетворительно.

Видя их у себя, я думаю о том, какое странное и парадоксальное зрелище представляет их присутствие. Двадцать пять лет социалистическая партия не перестает нападать на франко-русский союз, а сегодня три социалистических депутата приехали защищать его… от России.

Расставшись со мной, они отправляются на Марсово поле возложить венок на могилу жертв революции, как некогда посланцы Французской Республики отправлялись в Петропавловскую крепость возложить венок на могилу Александра III.

Воскресенье, 15 апреля

По православному календарю сегодня воскресенье, первый день Пасхи. Святая неделя не была отмечена никакими инцидентами, никакими нововведениями, кроме того, что театры, закрывавшие свои двери на все последние пятнадцать дней поста, оставались открытыми до Святой среды.

Этой ночью все петроградские церкви отправляли с обычной пышностью торжественную службу Воскресения. За отсутствием митрополита Питирима, уже заключенного в монастырь в Сибири, архиерейское служение совершил в Александро-Невской лавре преосвященный Тихон, архиепископ Ярославский, а два викарных епископа – преосвященный Геннадий и преосвященный Вениамин – служили в Исаакиевском и Казанском соборах. Толпа, теснившаяся в этих двух больших соборах, была не меньше, чем в предыдущие годы.

Я отправился в Казанский собор. Это было то же зрелище, что и при царизме, та же величественная пышность, та же литургическая торжественность. Но я никогда еще не наблюдал такого интенсивного выражения русского благочестия. Вокруг меня большинство лиц поражали выражением горячей мольбы или удрученной покорности. В последний момент службы, когда духовенство вышло из сиявших золотом царских врат и раздался гимн: «Слава Святой Троице! Слава вовеки! Наш Спаситель Христос воскресе!» – волна возбуждения подняла верующих. И в то время, как они по обычаю целовались, повторяя «Христос воскресе», я видел, что многие из них плакали.

Мне сообщают, что зато в рабочих кварталах – в Коломне, на Галерной, на Выборгской стороне – несколько церквей были пусты.

Французские социалистические депутаты и их английские товарищи были приняты сегодня пополудни Советом.

Прием был холодный, даже до того холодный, что Кашен растерялся и, чтобы сделать возможным разговор, счел долгом «выбросить балласт». А этот «балласт» был ни больше ни меньше, как Эльзас-Лотарингия, возвращение которой Францией не только не было заявлено как право, но представлено как простая возможность, подчиненная всякого рода условиям, как, например, плебисцит. Если в этом состоит вся помощь, которую наши депутаты приехали оказать мне, они лучше бы сделали, если бы воздержались от своей поездки.

В этом же заседании Совета Плеханов, прибывший из Франции одновременно с французскими и английскими делегатами, появился в первый раз после сорока лет изгнания перед русской публикой.

Плеханов – благородная фигура революционной партии, основатель русской социал-демократии; это от него русский пролетариат услышал первые призывы к единению и организации. Ему поэтому была устроена триумфальная встреча, когда третьего дня вечером он вышел из вагона на Финляндском вокзале и Временное правительство явилось официально приветствовать его.

Точно так же, когда он сегодня явился в Таврический дворец, со всех сторон раздались приветствия. Но когда он заговорил о войне и открыто взял себе титул социалиста-патриота и заявил, что у него так же мало охоты покориться тирании Гогенцоллернов, как и деспотизму Романовых, наступило глубокое молчание и шепот пробежал по многим скамьям.

Понедельник, 16 апреля

Я просил трех социалистических депутатов прийти ко мне сегодня утром и указал им на опасность слишком примирительных заявлений, до которых договорился вчера один из них перед Советом. Кашен мне отвечает:

– Если я говорил так, то это потому, что, говоря вполне искренно, я не мог поступить иначе. Вместо того чтобы принять нас как друзей, нас подвергли настоящему допросу – и в таком тоне, что я предвидел момент, когда мы будем вынуждены уйти.

Так как они должны сегодня опять быть в Таврическом дворце, они обещают мне по возможности взять назад свои вчерашние уступки.

Когда я в полдень пришел в Министерство иностранных дел, Милюков тотчас заговорил со мной об этих прискорбных уступках.

– Как хотите вы, – говорит он мне, – чтобы я боролся с претензиями наших экстремистов, если французские социалисты сами отказываются от борьбы?

Вторник, 17 апреля

Министр юстиции Керенский завтракает в посольстве вместе с Кашеном, Мутэ и Лафоном.

Керенский принял мое приглашение лишь с тем условием, чтобы он мог уйти, как только завтрак будет кончен, потому что он должен в два часа отправиться в Совет. Важно, чтобы он вошел в контакт с моими тремя депутатами.

Разговор тотчас заходит о войне. Керенский излагает то, что составляет сущность его разногласия с Милюковым, а именно: союзники должны пересмотреть их программу мира, чтобы приноровить ее к концепции русской демократии. Идеи, которые он развивает для обоснования своего тезиса, – идеи трудовой партии, которую он представлял в Думе и которая является по преимуществу партией крестьян, партией, девиз которой – «Земля и Воля». С указанной оговоркой он энергично высказывается за необходимость продолжать борьбу с немецким милитаризмом.

Мы его слушаем, не слишком ему возражая. Я, впрочем, догадываюсь, что в глубине души все мои гости-социалисты согласны с ним. Что касается меня, то, не зная еще, какую позицию поручено занять Альберу Тома по отношению к русскому социализму, я соблюдаю осторожность.

Едва подали кофе, как Керенский поспешно отправляется в Совет, где апостол интернационального марксизма, знаменитый Ленин, прибывший из Швейцарии через Германию, совершит свое политическое возвращение.

Несколько дней назад в русской церкви в Гельсингфорсе произошла отвратительная сцена. Шло отпевание капитан-лейтенанта Поливанова, убитого его же командой во время недавних беспорядков на флоте. Гроб, согласно православному ритуалу, был открыт. Неожиданно в церковь ворвалась толпа рабочих и матросов. Проходя строем мимо катафалка, каждый из них плевал в лицо покойного. Рыдающая в своем безутешном горе вдова вытирала носовым платком оскверненное лицо покойного, умоляя тварей прекратить их гнусную выходку. Но, грубо оттолкнув ее в сторону, они завладели гробом, перевернули его и, опрокинув тело покойного, свечи и венки, покинули церковь, горланя «Марсельезу».

Среда, 18 апреля

Милюков говорит мне сегодня утром с сияющим видом:

– Ленин вчера совершенно провалился в Совете. Он защищал тезисы пацифизма с такой резкостью, с такой бесцеремонностью, с такой бестактностью, что вынужден был замолчать и уйти освистанным… Он теперь не оправится.

Я ему отвечаю на русский манер:

– Дай Бог!

Но я боюсь, что Милюков лишний раз окажется жертвой своего оптимизма. В самом деле, приезд Ленина представляется мне самым опасным испытанием, какому может подвергнуться русская революция.

Четверг, 19 апреля

Генерал Брусилов обратился к князю Львову со следующей любопытной телеграммой:

«Солдаты, офицеры, генералы и чиновники Юго-Западной армии, собравшись, постановили довести до сведения Временного правительства свое глубокое убеждение, что местом созыва Учредительного собрания должна быть, по всей справедливости, первая столица русской земли. Москва освящена в народном сознании важнейшими актами нашей национальной истории; Москва исконно русская и бесконечно дорога русскому сердцу. Созвать Учредительное собрание в Петрограде, в этом городе, который по своему чиновничьему и международному характеру всегда был чужд русской жизни, было бы жестом нелогичным и неестественным, противным всем стремлениям русского народа. Я от всей души присоединяюсь к этой резолюции и заявляю в качестве русского гражданина, что считаю законченным петербургский период русской истории. Брусилов».

Пятница, 20 апреля

Французские социалистические депутаты несколько охладевают к русской революции, с тех пор как наблюдают ее вблизи. Пренебрежительный прием со стороны Совета несколько охладил их восхищение. Они сохраняют, однако, огромную дозу иллюзий: они еще верят в возможность гальванизировать русский народ «смелой демократической политикой, ориентированной на интернационализм».

Я попытаюсь доказать им их заблуждение:

– Русская революция по существу анархична и разрушительна. Предоставленная самой себе, она может привести лишь к ужасной демагогии черни и солдатчины, к разрыву всех национальных связей, к полному развалу России. При необузданности, свойственной русскому характеру, она скоро дойдет до крайности: она неизбежно погибнет среди опустошения и варварства, ужаса и хаоса. Вы не подозреваете огромности сил, которые теперь разнузданы… Можно ли еще предотвратить катастрофу такими средствами, как созыв Учредительного собрания или военный переворот? Я сомневаюсь в этом. А между тем движение еще только начинается. Итак, можно более или менее овладеть им, задержать, маневрировать, выиграть время. Передышка в несколько месяцев имела бы капитальную важность для исхода войны… Поддержка, которую вы оказываете крайним элементам, ускорит окончательную катастрофу.

Но я скоро замечаю, что проповедую в безвоздушное пространство: мне недостает красноречия Церетели и Чхеидзе, Скобелевых и Керенских.

В газете «Ль’Ор» от 5 июня 1918 года Марсель Кашен так резюмировал наши разговоры:

«В то время как мы, Мутэ и я, говорили ему, что необходимо сделать еще усилие в демократическом направлении, чтобы попытаться поднять на ноги Россию, господин Палеолог пессимистически отвечал нам: „Вы создаете сами себе иллюзию, полагая, что этот славянский народ оправится. Нет! Он с этого момента осужден на разложение. В военном отношении вам больше нечего ждать от него. Никакое усилие не может его спасти: он идет к гибели; он следует своему историческому пути, его подстерегает анархия. И на долгие годы никто не может представить себе, что будет с этим народом…“ Что касается нас, мы не хотели так отчаиваться в славянской душе».

Суббота, 21 апреля

Когда Милюков недавно уверял меня, что Ленин безнадежно дискредитировал себя перед Советом своим необузданным пораженчеством, он лишний раз был жертвой оптимистических иллюзий.

Авторитет Ленина, кажется, наоборот, очень вырос в последнее время. Что не подлежит сомнению, так это то, что он собрал вокруг себя и под своим началом всех сумасбродов революции; он уже теперь оказывается опасным вождем.

Родившийся 23 апреля 1870 года в Симбирске, на Волге, Владимир Ильич Ульянов, называемый Лениным, чистокровный русак. Его отец, мелкий провинциальный дворянин, занимал место по учебному ведомству. В 1887 году его старший брат, замешанный в дело о покушении на Александра III, был приговорен к смертной казни и повешен. Эта драма дала направление всей жизни молодого Владимира Ильича, который в это время кончал курс в Казанском университете: он отдался душой и телом революционному движению. Низвержение царизма сделалось с этих пор его навязчивой идеей, а евангелие Карла Маркса – его молитвенником.

В январе 1897 года присматривавшая за ним полиция сослала его на три года в Минусинск, на Верхнем Енисее, у монгольской границы. По истечении срока ссылки ему разрешено было выехать из России, и он поселился в Швейцарии, откуда часто приезжал в Париж. Неутомимо деятельный, он скоро нашел пламенных последователей, которых увлек культом интернационального марксизма. Во время бурных волнений 1905 года он в известный момент думал, что настал его час, и тайно прибыл в Россию. Но кризис круто оборвался; то была лишь прелюдия, первое пробуждение народных страстей. Он снова вернулся в изгнание.

Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный никакому чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианистским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и умение повелевать. Судя по тому, что мне сообщают из его первых речей, он требует революционной диктатуры рабочих и крестьянских масс, он проповедует, что у пролетариата нет отечества, и от всей души желает поражения русской армии. Когда его химерам противопоставляют какое-нибудь возражение, взятое из действительности, у него на это есть великолепный ответ: «Тем хуже для действительности». Таким образом, напрасный труд хотеть ему доказать, что, если русская армия будет уничтожена, Россия окажется добычей в когтях немецкого победителя, который, вдоволь насытившись и поиздевавшись над ней, оставит ее в конвульсиях анархии. Субъект тем более опасен, что говорят, будто он целомудрен, умерен, аскетичен. В нем есть – каким я его себе представляю – черты Савонаролы, Марата, Бланки и Бакунина.

Воскресенье, 22 апреля

Сегодня вечером, в одиннадцать часов, Альбер Тома прибыл на Финляндский вокзал с большой свитой офицеров и секретарей.

С того же поезда сходят человек двадцать известных изгнанников, прибывших из Франции, Англии, Швейцарии.

Вокзал поэтому убран красными знаменами. Плотная толпа теснится у всех выходов. Многочисленные делегаты с алыми знаменами размещены у входа на платформу, и «красная гвардия», заменяющая городскую милицию, расставляет на платформе цепи из прекраснейших образчиков апашей, с красными галстуками, с красными повязками, коими гордится город Петроград.

Лишь только показался поезд, разражается буря приветствий. Но вокзал едва освещен, холодный туман висит в воздухе, хаос багажа и тюков громоздится тут и там до самого полотна, так что это возвращение изгнанников одновременно торжественно и мрачно.

Милюков, Терещенко и Коновалов пришли со мной встречать французскую миссию. После официальных приветственных речей я веду Альбера Тома к своему автомобилю среди всеобщей овации.