Текст книги "Дневник посла"

3. Демократизация армии.

4. Отказ от всяких завоевательных планов.

Это нам обещает недурные дни.

В шесть часов я отправляюсь в Мариинский дворец с моими коллегами Бьюкененом и Карлотти, чтобы принять участие в церемонии официального признания Временного правительства.

Это прекрасное здание, подаренное некогда Николаем I своей любимой дочери, герцогине Лейхтенбергской, сделавшееся затем местопребыванием Государственного совета, имеет уже другой вид. В вестибюле, где раньше благодушествовали лакеи в пышных придворных ливреях, оборванные, грязные, наглые солдаты курят, валяются на скамейках. С начала Революции большая мраморная лестница не подметалась. Тут и там разбитое стекло, царапина от пули на панно свидетельствуют о том, что на Исаакиевской площади происходил жаркий бой.

Нас никто не встречает, несмотря на торжественность акта, который мы будем совершать.

Я вспоминаю тут же церемонию «в августейшем присутствии его величества императора». Какой порядок! Какая пышность! Какая иерархия! Если бы обер-церемониймейстер барон Корф или его оруженосцы Толстой, Евреинов, Куракин увидели бы нас теперь, они упали бы в обморок от стыда.

Приходит Милюков; он вводит нас в один салон, потом в другой, потом в третий, не зная, на чем остановиться, ища на стенах ощупью электрическую кнопку, чтобы осветить комнату.

– Здесь, – говорит он нам наконец, – здесь, я думаю, нам будет удобно.

И он отправляется за своими коллегами, которые тотчас являются. Все они в рабочих пиджаках с портфелями под мышками.

После Бьюкенена и Карлотти, которые старше меня, я произношу торжественную фразу:

– Имею честь объявить вам, господа, что правительство Французской Республики признает в вас Временное правительство России.

Затем, по примеру моих английского и итальянского коллег, я приветствую несколькими теплыми фразами новых министров; я настаиваю на необходимости продолжать войну до конца.

Милюков отвечает самыми успокоительными уверениями.

Его речь достаточно пространна, чтобы дать мне время рассмотреть этих импровизированных хозяев России, на которых свалилась такая страшная ответственность. Одно и то же впечатление патриотизма, ума, честности остается от всех. Но какой у них обессиленный вид от утомления и забот! Задача, которую они взяли на себя, явно превосходит их силы. Как бы они не изнемогли слишком рано! Только один из них, кажется, человек действия – министр юстиции Керенский. Тридцати пяти лет, стройный, среднего роста, с бритым лицом, волосы ежиком, с пепельным цветом лица, с полуопущенными веками, из-под которых сверкает острый и горячий взгляд; он тем более поражает меня, что держится в стороне, позади всех своих коллег; он, по-видимому, самая оригинальная фигура Временного правительства и должен скоро стать его главной пружиной.

Одно из самых характерных явлений революции, только что свергнувшей царизм, – это абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг находящихся в опасности царя и царицы.

При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки, в том числе и великолепные лейб-казаки, изменили своей присяге в верности. Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ царя и царицы; один из них не дождался даже отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение мятежного правительства. Наконец, за несколькими исключениями, тем более заслуживающими уважения, произошло всеобщее бегство придворных, всех этих высших офицеров и сановников, которые в ослепительной пышности церемоний и шествий выступали в качестве прирожденных стражей трона и присяжных защитников императорского величества. А между тем долгом не только моральным, но военным, прямым долгом для многих из них было окружить царя и царицу в опасности, пожертвовать собой для их спасения или по меньшей мере не покидать их в их великом несчастии.

Я наблюдал это еще сегодня вечером на интимном обеде у г-жи Р. По происхождению или по должности все приглашенные, человек двенадцать, занимали очень видные места в исчезнувшем режиме.

За столом, за первым же блюдом, смолкает гул отдельных разговоров. Завязывается общий разговор о Николае II. Несмотря на его нынешнее тяжелое положение, несмотря на страшные перспективы его ближайшего будущего, все этапы его царствования подвергаются самому суровому осуждению; его осыпают упреками за старое и недавнее прошлое. Так как я тем не менее выражаю сожаление по поводу того, как скоро покинули его друзья, гвардия и двор, г-жа Р. не утерпела:

– Да это он нас покинул, он нас предал, он не исполнил своего долга; это он поставил нас в невозможность защищать его. Не его предала родня, гвардия и двор, а он предал весь свой народ.

Французские эмигранты рассуждали точно так же в 1791 году; они тоже полагали, что Людовик XVI, предавший королевское дело, должен был пенять лишь на себя за свое несчастье. И его арест после бегства в Варенн мало огорчил их. Содержатель гостиницы в Брюсселе говорил одному из них, который в виде исключения оплакивал это событие:

«Утешьтесь, мсье, этот арест – не такое большое несчастье. Сегодня утром у графа д’Артуа был, правда, вид несколько опечаленный, но другие господа, которые сидели с ним в экипаже, казались очень довольными».

Воскресенье, 25 марта

Я решил устроить на этих днях банкет Временному правительству, чтобы завязать с ним более близкие отношения и публично выразить симпатию. Во всяком случае, прежде чем разослать приглашения, я считал благоразумным неофициально предупредить кое-кого из министров. И хорошо сделал… П., взявший на себя задачу прозондировать почву, ответил сегодня, что моим вниманием очень тронуты, но боятся, что оно будет дурно истолковано крайними элементами, и просят отложить осуществление моего проекта.

Этой подробности достаточно было бы для того, чтобы показать, насколько Временное правительство робко по отношению к Совету, как оно боится высказаться за союзников и войну.

Впрочем, на патриотический призыв, с которым французские социалисты обратились 18 марта к своим русским товарищам, Керенский недавно ответил телеграммой, которая, я надеюсь, не оставит у «французской демократии» ни малейшей иллюзии о концепции, сформированной «русской демократией» в отношении Союза и войны.

Телеграмма русского министра юстиции, посланная Жюлю Геду, члену французской палаты депутатов в Париже:

«Я глубоко тронут братским приветом, с которым вы вместе с Марселем Самба и Альбером Тома обратились ко мне.

Мы никогда не сомневались в полной симпатии и моральной поддержке, которые мы встречаем в нашей борьбе со стороны французского социализма.

Русский народ свободен. Благодаря жертвам, принесенным рабочим классом и революционной армией, уничтожен русский царизм, который всегда служил оплотом всемирной реакции. Народ сам теперь будет строить свою жизнь.

Приветствуя героические усилия республиканской и демократической Франции для защиты родной земли в единодушной резолюции о доведении войны до конца, достойного демократии, русские социалисты верят в интернациональную солидарность трудовых классов в борьбе за победу и над реакционным и насильственным империализмом и за связанный с нею мир, столь необходимый для развития человеческой личности.

А. Керенский, министр юстиции, товарищ председателя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов».

Временное правительство известило Совет о том, что с согласия Бьюкенена оно воздержалось от передачи императору телеграммы, которой король Георг предложил императорской фамилии убежище на британской территории.

Упорствуя, однако, в своем недоверии, Исполнительный комитет Совета расставил «революционные» посты в Царском Селе и на всех расходящихся от него дорогах с целью не допустить, чтобы царь и царица были увезены тайком.

Понедельник, 26 марта

Художник и историк искусства, Александр Николаевич Бенуа, с которым я поддерживаю частые и дружеские сношения, неожиданно зашел ко мне.

Родом из французской семьи, поселившейся в России около 1820 года, это один из образованнейших людей, каких я знаю здесь, и один из самых почтеннейших. Я провел много прелестных часов в его ателье на Васильевском острове в беседе с ним обо всех вещах, доступных познанию, и о некоторых других. Даже с точки зрения политической беседа с ним часто была для меня драгоценна, потому что у него много связей не только с цветом представителей искусства, литературы и университетской науки, но и с главными вождями либеральной оппозиции и кадетской партии. Не раз я получал через него интересные сведения об этих слоях общества, куда еще недавно мне так был труден, почти воспрещен доступ. Его личное мнение, всегда основательное и глубокое, имеет тем больше цены в моих глазах, что он – в высшей степени характерный представитель того активного и культурного класса профессоров, ученых, врачей, публицистов, представителей искусства и литературы, который называется интеллигенцией.

Итак, он сегодня зашел ко мне около трех часов, как раз когда я собирался уйти. Он серьезен и садится с усталым жестом:

– Извините, что я вас беспокою. Но вчера вечером несколько моих друзей и я были взволнованы такими мрачными идеями, что я испытываю потребность сообщить их вам.

Затем в поразительной и, к несчастью, слишком верной картине он описывает мне результаты анархии в народе, апатии в правящих кругах и недисциплинированности в армии. И в заключение заявляет:

– Как ни тяжело для меня это признание, я думаю, что выполняю некий долг, заявляя вам, что война не может дольше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана союзными договорами, и вы достаточно знаете меня для того, чтобы поверить, что я понимаю всё значение этого соображения. Но необходимость – закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное.

Я ему отвечаю:

– Вы только что произнесли очень серьезные слова. Чтобы опровергнуть их, я стану на точку зрения совершенно объективную, как мог бы сделать человек нейтральный, беспристрастный и незаинтересованный, оставляя в стороне моральный приговор, который Франция имела бы право вынести России… Прежде всего знайте: что бы ни случилось, Франция и Германия будут вести войну до полной победы. Банкротство России, вероятно, затянуло бы борьбу, но не изменило бы результата. Как бы быстро ни пошло разрушение вашей армии, Германия не решится, однако, немедленно обнажить ваш фронт; ей нужны были бы, впрочем, значительные силы, чтобы обеспечить себе на вашей территории новые гарантии. Двадцати или тридцати дивизий, которые она могла бы снять с Восточного фронта, чтобы усилить свой Западный фронт, недостаточно для того, чтобы избавить ее от поражения. Затем, можете не сомневаться, что в тот день, как Россия изменит своим союзникам, они от нее откажутся. Следовательно, у Германии была бы полная свобода компенсировать за ваш счет жертвы, к которым вынудили бы ее с другой стороны. Я, конечно, не предполагаю, что вы возлагаете какую бы то ни было надежду на великодушие Вильгельма II… Вы потеряли бы таким образом, по меньшей мере, Курляндию, Литву, Польшу, Галицию и Бессарабию; я уже не говорю о вашем престиже на Востоке и о ваших видах на Константинополь. Что касается Франции и Англии, не забывайте, что у них остаются огромные гарантии по отношению к Германии: господство над морями, немецкие колонии, Месопотамия и Салоники… Наконец, ваши союзники обладают, сверх того, финансовым могуществом, которое будет удвоено, утроено помощью Соединенных Штатов. Мы можем поэтому продолжать войну так долго, как понадобится… Итак, каковы бы ни были трудности настоящего момента, соберите свою энергию и не думайте ни о чем, кроме войны. Дело идет не только о чести России; дело идет о ее благосостоянии, величии и, может быть, о ее национальной жизни.

Он продолжает:

– Увы! Я не нахожу, что вам ответить… А между тем мы не в состоянии дольше продолжать войну. Право же, мы больше не в состоянии.

С этими словами он покидает меня со слезами на глазах. Вот уже несколько дней я везде констатирую тот же пессимизм.

Вторник, 27 марта

Начиная с 14 марта, то есть еще до отречения императора и образования Временного правительства, Совет обнародовал приказ по армии, приглашающий войска немедленно приступить к выборам представителей в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Этот приказ, кроме того, устанавливал, что в каждом полку должен быть избран комитет, чтобы обеспечить контроль над употреблением всех родов оружия: винтовок, пушек, пулеметов, бронированных автомобилей и т. д.; ни в коем случае употребление этого оружия не могло дольше зависеть от офицеров. В заключение приказ отменял все внешние знаки отличия и предписывал, чтобы впредь «все недоразумения между офицерами и солдатами» разбирались ротными комитетами. Этот великолепный документ, подписанный Соколовым, Нехамкисом и Скобелевым, в тот же вечер был разослан по телеграфу на все фронты; передача по телеграфу была бы, впрочем, невозможна, если бы повстанцы не заняли с самого начала бюро военного телеграфа.

Как только Гучков вступил в управление Военным министерством, он стал стараться заставить Совет отменить необычайный приказ, равносильный ни больше ни меньше как разрушению всякой дисциплины в армии.

После долгих переговоров Совет согласился заявить, что приказ не будет применен в войсках на фронте. Осталось тем не менее моральное действие от его опубликования.

И по последним телеграммам генерала Алексеева, недисциплинированность страшно прогрессирует в войсках на фронте.

Я с болью думаю о том, что немцы в восьмидесяти километрах от Парижа…

Среда, 28 марта

Новый манифест Совета, который обращается на этот раз к «народам всего мира». Это бесконечное извержение напыщенных слов, длинный мессианский дифирамб:

«Мы, рабочие и солдаты России, возвещаем вам великое событие, русскую Революцию, и обращаемся к вам с горячими пожеланиями… Наша победа – великая победа всемирной свободы и демократии… И мы прежде всего обращаемся к вам, братья-пролетарии германской коалиции. Сбросьте, следуя нашему примеру, ярмо вашей полусамодержавной власти, не соглашайтесь более быть орудием завоевания в руках ваших королей, помещиков, банкиров» и т. д.

Я жду ответа германского пролетариата.

Четверг, 29 марта

С момента крушения царизма все митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, архиереи, иеромонахи, из которых состояло церковное окружение Распутина, переживают тяжелые дни. Везде им пришлось увидеть, как против них восставала не только революционная клика, а еще и их паства, часто даже их подчиненные. Большинство из них более или менее добровольно сложили с себя свои обязанности; многие в бегах или в заключении.

После непродолжительного ареста петроградскому митрополиту, высокопреосвященному Питириму, удалось добиться разрешения отправиться для покаяния в один сибирский монастырь. Та же участь постигла московского митрополита, высокопреосвященного Макария, харьковского архиепископа, преосвященного Антония, архиепископа Тобольского, преосвященного Варнаву, епископа Черниговского, преосвященного Василия, и других.

Пятница, 30 марта

Самый опасный зародыш, заключающийся в Революции, развивается вот уже несколько дней с ужасающей быстротой. Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или по крайней мере полной автономии.

Что Россия обречена на федерализм, это вероятно. Она предназначена к этому беспредельностью своей территории, разнообразием населяющих ее рас, возрастающей сложностью ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится ни больше ни меньше как к национальному распаду. Да и Совет всеми силами способствует этому. Как не соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создавалось в течение десяти веков.

Французская революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу принесены были в жертву тысячи голов, и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная…

Суббота, 31 марта

Анархическая пропаганда заразила уже большую часть фронта. Со всех сторон мне сообщают о сценах возмущения, об убийстве офицеров, о коллективном дезертирстве. Даже на передовой линии фронта группы солдат покидают свои части, чтобы отправиться посмотреть, что происходит в Петрограде или в их деревнях.

Воскресенье, 1 апреля

Новый военный губернатор Петрограда, генерал Корнилов, старается мало-помалу взять в свои руки войска гарнизона. Задача тем более трудная, что большинство офицеров были убиты, лишены погон или прогнаны. Он назначил на сегодня утром смотр на площади Зимнего дворца и очень основательно собрал лишь лучшие элементы, части, в которых дисциплина наименее пострадала.

В первый раз со времени падения императорского режима собираются значительные силы в регулярном строю.

Из окон Министерства иностранных дел я наблюдаю смотр вместе с Бьюкененом и Нератовым.

Войска – тысяч десять человек – одеты довольно хорошо и проходят стройно. Очень мало офицеров. Все оркестры играют «Марсельезу», но медленным темпом, что делает ее зловещей. В каждой роте, в каждом эскадроне я отмечаю несколько красных знамен со следующими надписями: «Земля и Воля! Земля Народу! Да здравствует Социальная Республика!» На очень немногих я читаю: «Война до победы!» Над Зимним дворцом развевается огромное красное знамя.

Зрелище необыкновенно поучительное. С точки зрения военной я так резюмирую свое впечатление: в войсках дух дисциплины не совсем исчез, но они думают меньше о своих военных обязанностях, чем о своих надеждах на политическое и социальное обновление.

С точки зрения исторической и художественной меня занимает контраст. Я напоминаю Бьюкенену и Нератову грандиозную сцену 2 августа 1914 года, когда император появился на балконе этого самого дворца, после того как поклялся на Евангелии и на святой иконе, что он не подпишет мира, пока будет хоть один неприятельский воин на русской территории. В этот торжественный момент я стоял с ним рядом; он был серьезен и сиял. Больше, чем сегодня, огромная площадь была заполнена толпой солдат, горожан, рабочих, мужиков, женщин, детей – и вся эта толпа, склонившись под благословением батюшки царя, пела гимн «Боже, царя храни».

Пакет газет, из которых самая свежая опоздала на одиннадцать дней, прибыл из Парижа и подтверждает представление, которое я себе составил по ежедневным резюме, передаваемым по телеграфу: французская публика в восторге от русской Революции. Наша пресса лишний раз обнаружила недостаток меры и здравого смысла. Конечно, раз исчезновение царизма – совершившийся факт, приходилось приноравливаться к новому режиму и скрывать досаду. Следовательно, французскому общественному мнению надлежало сделать вид, будто оно принимает русскую Революцию с доверием и симпатией. Но не надо осанны! Совет и так уже очень возгордился. Эти чрезмерные похвалы и восхищение вконец вскружат ему голову. Тут виновна главным образом цензура, которой следовало охладить усердие хвалителей.

Кроме того, из личного письма, полученного с той же почтой, я узнаю, что в кулуарах палаты депутатов, в салонах, в редакциях сэру Джорджу Бьюкенену приписывают честь, будто он вызвал революцию, чтобы положить конец немецким интригам, что неверно. Прибавляют, как и следовало ожидать, несколько критических замечаний по моему адресу; вспоминают, что когда-то французская дипломатия не колебалась в серьезных обстоятельствах прибегать к серьезным средствам, что она тогда не давала себя остановить пустым уважением к законности. Мне противопоставляют пример моего знаменитого предшественника, маркиза де Ла Шетарди, который в 1741 году не постеснялся смело скомпрометировать себя связью с национальной партией, чтобы уничтожить немецкое влияние и возвести на императорский трон Елизавету Петровну… Скоро узнают, что революция была самым губительным ударом, какой можно было нанести русскому национализму.

Сегодня вечером у меня обедал принц Сципионе Боргезе, бывший радикальный депутат в Монте-Читорио, только что прибывший в Петроград со своей дочерью, принцессой Сантой; оба очень либеральные и интеллигентные, оба сгорающие от желания видеть своими глазами революцию… и какую революцию! Другие мои гости: Половцовы, княгиня Софья Долгорукая, граф Сергей Кутузов, граф Нани Мочениго, Поклевский и др.

Я говорю о хорошем впечатлении, которое оставил во мне смотр сегодня утром. Половцов и Поклевский сообщают мне, наоборот, печальные известия, полученные с фронта.

Принц Боргезе, с которым я долго беседовал после обеда, спрашивает меня, какие черты меня больше всего поражают в русской революции и больше всего отличают ее, по моему мнению, от западных революций. Я отвечаю:

– Прежде всего примите в расчет, что русская революция едва началась и что известные силы, которым суждено сыграть в ней огромную роль, как то: аграрные вожделения, расовые антагонизмы, социальный распад, экономическая разруха, еврейская страстность, – действуют пока еще скрыто. С такой оговоркой вот что меня больше всего поражает.

И я несколькими примерами иллюстрирую следующие пункты:

1. Радикальное различие психологии революционера латинского или англо-саксонского от революционера-славянина. У первого воображение логическое и конструктивное: он разрушает, чтобы воздвигнуть новое здание, все части которого он предусмотрел и обдумал. У второго оно исключительно разрушительное и беспорядочное: его мечта – воплощенная неопределенность.

2. Восемь десятых населения России не умеют ни читать ни писать, что делает публику собраний и митингов тем более чувствительной к престижу слова, тем более покорной влиянию вожаков.

3. Болезнь воли распространена в России эпидемически: вся русская литература доказывает это. Русские не способны к упорному усилию. Война 1812 года была сравнительно непродолжительна. Нынешняя война своей продолжительностью и жестокостью превосходит выносливость национального темперамента.

4. Анархия с неразлучными с ней фантазией, ленью, нерешительностью – наслаждение для русского. С другой стороны, она доставляет ему предлог к бесчисленным публичным манифестациям, в которых он удовлетворяет свою любовь к зрелищам и к возбуждению, свой живой инстинкт поэзии и красоты.

5. Наконец, огромная протяженность страны делает из каждой губернии центр сепаратизма и из каждого города очаг анархии; слабый авторитет, какой еще остается у Временного правительства, совершенно этим парализуется.

– Но какое же против этого средство? – спрашивает меня Боргезе.

– Надо, чтобы социалисты союзных стран доказали своим товарищам из Совета, что политические и социальные завоевания русской революции погибнут, если предварительно не будет спасена Россия.

Понедельник, 2 апреля

Из телеграммы из Парижа я узнаю, что министр снабжения Альбер Тома будет послан с чрезвычайной миссией в Петроград. Его патриотизм, его талант и, сверх того, его социалистические убеждения делают его, кажется мне, более квалифицированным, чем кто бы то ни было, чтобы заставить Временное правительство и Совет выслушать кое-какие неприятные истины. С другой стороны, он близко увидит русскую революцию и передаст ей тот странный концерт лести и похвал, который она вызвала во Франции.

Сегодня утром я был на интимном обеде у княгини Горчаковой. Невесело. Разговор не клеится. Каждый поглощен своими тайными мыслями, которые мрачны. Один только Б. говорит без умолку и, как всегда, выражает свой пессимизм сарказмами.

– Какую радость, – восклицает он, – какую гордость испытываю я, гуляя теперь по городу! Я беспрерывно повторяю себе: отныне все эти дворники, все эти извозчики, все эти рабочие – мои братья… Сегодня утром я встретил банду пьяных солдат, мне хотелось прижать их к своему сердцу.

Повернувшись к князю Горчакову, он продолжает:

– Михаил Константинович, поторопитесь отказаться от вашего богатства. Погрузитесь вполне лояльно в нищету. Отдавайте скорей ваши земли народу, пока он их не отнял у вас. Считайте ваше счастье лишь в том, чтобы быть бедным и свободным.

Эта горькая ирония мало нравится аудитории. Говоря более серьезно, Б. делает со мной обзор общего положения России, главных обозначившихся течений, страшных перспектив, которые открываются со всех сторон. Мы перебираем все вопросы – политические, социальные, экономические, религиозные, этнические, – которые уже в настоящий момент встают перед русским народом, не считая страшного вопроса войны, который ставит на карту самую жизнь России.

– Я предвижу, – говорю я, – длинный период анархии. После нее – диктатура.

Вторник, 3 апреля

Милюков очень смущен тем, что происходит в Кронштадте, большой морской крепости, защищающей подступы к Петрограду со стороны Финского залива.

Город (около 55 000 жителей) не признает ни Временного правительства, ни Совета. Войска гарнизона, насчитывающие не менее 20 000 человек, находятся в состоянии открытого возмущения. Перебив половину своих офицеров, они удерживают двести человек их в качестве заложников, которых они принуждают к самым унизительным работам, как подметание улиц, черная работа в порту.

В Гельсингфорсе та же анархия.

В Шлиссельбурге город управляется повстанческой Коммуной, первым актом которой было договориться с союзом немецких военнопленных. По настоянию этого союза, человек шестьдесят пленных эльзас-лотарингцев, для которых я добился привилегированного положения, были подвергнуты суровому заключению.

В пять часов я делаю визит великому князю Николаю Михайловичу в его дворце, наполненном памятниками наполеоновской эпохи. После революции впервые я имею случай беседовать с ним.

Он строит из себя оптимиста; я на это отвечаю лишь молчанием. Он, впрочем, настаивает не больше, чем полагается, и чтобы я не считал его слишком ослепленным событиями, изрекает следующий осторожный вывод:

– Пока такие серьезные люди и патриоты, как князь Львов, Милюков и Гучков, останутся во главе правительства, я буду преисполнен надежды. Если они не устоят, это будет скачок в неизвестность.

– В первой главе Бытия эта неизвестность обозначена точным названием.

– Каким названием?

– Хаос.

Среда, 4 апреля

Вчера министр юстиции Керенский отправился в Царское Село лично проконтролировать охрану бывших царя и царицы. Он нашел всё в порядке.

Граф Бенкендорф, обер-гофмаршал, князь Долгоруков, гофмаршал, госпожа Нарышкина, обер-гофмейстерина, мадемуазель Буксгевден и Гендрикова, фрейлины, наконец, швейцарец, наставник цесаревича Жильяр делят заключение со своими монархами. Госпожа Вырубова, которая тоже жила в Александровском дворце, была схвачена, увезена в Петроград и заключена в Петропавловскую крепость в знаменитый Трубецкой бастион.

Керенский беседовал с императором. Именно он спросил его, правда ли, как утверждали немецкие газеты, что Вильгельм II несколько раз советовал ему повести более либеральную политику.

– Как раз наоборот! – воскликнул император.

Беседа продолжалась в самом любезном тоне. Керенский в конце концов даже был очарован естественной приветливостью Николая II, и он несколько раз спохватывался, что называл его «государь».

Императрица, напротив, замкнулась в своей холодности.

Отъезд госпожи Вырубовой не подействовал на нее, по крайней мере так, как можно было ожидать. После того как она была так страстно, так ревниво привязана к ней, она вдруг взвалила на нее ответственность за все несчастья, постигшие императорскую фамилию в России.

Четверг, 5 апреля

Я отправляю Рибо следующую телеграмму:

«Некоторые петроградские газеты перепечатали статью из „Радикала“, доказывающую необходимость переменить представителя Республики в России. Не мне брать на себя инициативу выражать пожелание по существу вопроса. С другой стороны, ваше превосходительство знает меня достаточно, чтобы быть уверенным, что в таких случаях мне чуждо всякое соображение личного характера. Но статья „Радикала“ налагает на меня долг сказать вам, что после того, как я имел высокую честь быть в течение более трех лет представителем Франции в Петрограде, в сознании, что я не щадил никаких усилий, я не испытал бы никакого огорчения, если бы меня освободили от моей тяжелой задачи, и, если правительство Республики сочтет полезным назначить мне преемника, я всеми силами содействовал бы смягчению перехода».

Несколько мотивов диктуют мне эту телеграмму.

Прежде всего, может быть, интересы службы требуют, чтобы я был освобожден от своих обязанностей, ибо я пользовался доверием старого режима и не питаю никакого доверия к новому режиму. Затем, я чувствую отсюда кампанию, которую должны вести против меня левые партии палаты депутатов. Если я должен быть отозван, я хочу по крайней мере забежать вперед; я всегда ценил афоризм Сент-Бёва: «Надо покидать раньше, чем нас покинут…»

Сегодня большая церемония на Марсовом поле, где торжественно погребают жертв революционных дней, «народных героев», «мучеников свободы». Длинный ров вырыт вдоль поперечной оси площади. В центре трибуна, задрапированная красным, служит эстрадой для правительства.

Сегодня с утра огромные, нескончаемые шествия с военными оркестрами во главе, пестря черными знаменами, извивались по городу, собрав по больницам двести десять гробов, предназначенных для революционного апофеоза. По самому умеренному расчету, число манифестантов превышает девятьсот тысяч. А между тем ни в одном пункте по дороге не было беспорядка или опоздания. Все процессии соблюдали при своем образовании, в пути, при остановках, в своих песнях идеальный порядок. Несмотря на холодный ветер, я хотел видеть, как они будут проходить по Марсову полю. Под небом, закрытым снегом, и под порывами ветра эти бесчисленные толпы, которые медленно двигаются, эскортируя красные гробы, представляют зрелище необыкновенно величественное. И еще усиливая трагический эффект, ежеминутно в крепости грохочет пушка. Искусство инсценировки врожденно у русских.

Но что больше всего поражает меня, так это то, чего недостает церемонии: духовенства. Ни одного священника, ни одной иконы, ни одной молитвы, ни одного креста. Одна только песня: «Рабочая Марсельеза».

С архаических времен святой Ольги и святого Владимира, с тех пор как в истории появился русский народ, впервые великий национальный акт совершается без участия церкви. Вчера еще религия управляла всей публичной и частной жизнью; она постоянно врывалась в нее со своими великолепными церемониями, со своим обаятельным влиянием, с полным господством над воображением и сердцами, если не умами и душами. Всего несколько дней тому назад эти тысячи крестьян, солдат, рабочих, которых я вижу проходящими теперь передо мной, не могли пройти мимо малейшей иконы на улице без того, чтобы не остановиться, не снять фуражки и не осенить грудь широким крестным знамением. А какой контраст сегодня! Но приходится ли этому удивляться? В калейдоскопе идей русский всегда ищет крайнее, абсолютное.