Текст книги "Дневник посла"

– Доверьтесь мне!

Милюков, впрочем, кажется менее оптимистичен, чем вчера. Известия о Кронштадте, Балтийском флоте и Севастополе плохи. Наконец, на фронте беспорядки; были случаи убийства офицеров.

После полудня я иду погулять на Острова, более заброшенные, чем когда-либо, и совсем еще занесенные снегом.

Припоминая свой утренний обход церквей, я задумываюсь над странным бездействием духовенства: оно не играло никакой роли: его нигде не видели; оно не проявило себя никак. Это воздержание, это исчезновение тем более удивительно, что не было торжества, церемонии, какого-либо акта общественной жизни, где церковь не выставляла бы на первом плане своих обрядов, одежд, гимнов.

Объяснение напрашивается само собой, и для того чтобы формулировать его, мне достаточно было бы перелистать этот дневник. Во-первых, русский народ гораздо менее религиозен, чем кажется; он, главным образом, мистичен. Его беспрестанные крестные знамения и поклоны, его любовь к церковным службам и процессиям, его привязанность к иконам и реликвиям являются исключительно выражением потребностей его живого воображения. Достаточно немного проникнуть в его сознание, чтобы открыть в нем неопределенную, смутную, сентиментальную и мечтательную веру, очень бедную элементами интеллектуальными и богословскими, всегда готовую раствориться в сектантском анархизме.

Надо затем принять во внимание строгое и унизительное подчинение, которое царизм всегда налагал на церковь и которое превращало духовенство в своеобразную духовную жандармерию, действующую параллельно с жандармерией военной. Сколько раз во время пышных служб в Александро-Невской лавре или Казанском соборе я вспоминал слова Наполеона I: «Архиепископ – это полицейский префект». Наконец, надо принять в расчет позор, которым в последние годы Распутин покрыл Святейший синод и епископат. Скандалы преосвященного Гермогена, преосвященного Варнавы, преосвященного Василия, преосвященного Питирима и стольких других глубоко оскорбили верующих. В тот день, когда народ восстал, духовенство могло только безмолвствовать. Но, может быть, когда наступит реакция, деревенские батюшки, сохранившие общение с деревенским населением, снова заговорят.

Мне передали вчера, что акт отречения императора был составлен Николаем Александровичем Базили, бывшим вице-директором кабинета Сазонова, который в настоящее время управляет дипломатической канцелярией Главной квартиры; акт был якобы передан по телеграфу 15 марта из Пскова в Могилев, следовательно, еще до того, как комиссары Думы Гучков и Шульгин покинули Петроград. Тут вопрос истории, который интересно было бы выяснить!

А сегодня в конце дня мне сделал визит Базили, которого генерал Алексеев прислал с поручением к Временному правительству.

– Ну, что же, – говорю я ему, – так это вы, оказывается, составили акт отречения императора?

Он восклицает, сделав энергичное движение:

– Я отнюдь не считаю себя автором акта, который подписал император. Текст, который я приготовил по приказу генерала Алексеева, сильно отличался от этого.

И вот что он рассказал:

– Утром 14 марта генерал Алексеев получил от председателя Думы Родзянко телеграмму, извещавшую его о том, что правительственные учреждения перестали функционировать в Петрограде и что единственное средство избежать анархии – добиться отречения императора в пользу своего сына. Страшный вопрос встал тут перед начальником Штаба Верховного главнокомандования. Не грозило ли отречение царя расколоть или даже разложить армию? Надо было немедленно объединить всех военачальников вокруг одного решения. Генерал Рузский, главнокомандующий Северным фронтом, уже энергично высказался за немедленное отречение. Генерал Алексеев лично склонен был к такому же выводу, но дело было такое серьезное, что он счел долгом опросить по телеграфу всех других главнокомандующих: генерала Эверта, генерала Брусилова, генерала Сахарова и великого князя Николая Николаевича. Они все ответили, что император должен отречься в кратчайший срок.

– Какого числа у генерала Алексеева были в руках все эти ответы?

– В ночь на 15 марта… Вот тогда-то генерал Алексеев поручил мне сделать ему доклад об условиях, при которых основные законы империи разрешали бы царю сложить власть. Я быстро подал ему записку, в которой доказывал, что если бы император отрекся, он должен передать власть своему законному наследнику – царевичу Алексею. «Я так и думал, – сказал мне генерал. – Теперь приготовьте поскорей манифест в этом смысле». Я скоро принес ему проект, в котором развил, как мог лучше, мысли моей записки, все время стараясь выдвинуть на первый план необходимость продолжать войну до победы. При начальнике Главного штаба был его главный сотрудник, его верный квартирмейстер генерал Лукомский. Я читаю генералу Алексееву проект. Он перечитывает его вслух и безоговорочно одобряет. Лукомский тоже одобряет. Документ немедленно передается по телеграфу в Псков, чтобы быть представленным императору… На следующий день, 15 марта, незадолго до полуночи генерал Данилов, генерал-квартирмейстер Северного фронта, вызывает к телеграфному аппарату своего коллегу из Верховного главнокомандования, чтобы сообщить ему решение его величества. Я как раз находился в кабинете Лукомского вместе с великим князем Сергеем Михайловичем. Мы оба бросаемся в телеграфное бюро, и аппарат начинает при нас функционировать. На печатной ленте, которая развертывается перед нами, я тотчас узнаю свой текст «Возвещаем всем нашим верноподданным… В дни великой борьбы с внешним врагом…» и т. д. Но каково же удивление всех нас троих, когда мы увидели, что имя цесаревича Алексея заменено именем Михаила. Мы с отчаянием смотрим друг на друга, потому что у нас является одна и та же мысль. Немедленное воцарение цесаревича было единственным средством остановить течение революции, по крайней мере удержать ее в границах конституционной реформы. Во-первых, право было на стороне юного Алексея Николаевича. Кроме того, ему помогли бы симпатии, которыми он пользуется в народе и в армии. Наконец, и это самое главное, императорский престол ни на минуту не оставался бы незанятым. Если бы цесаревич был объявлен императором, никто не имел бы права заставить его потом отречься. То, что произошло с великим князем Михаилом, было бы невозможно с ребенком. Самое большее, могли бы ссориться из-за того, кому предоставить регентство. И Россия имела бы теперь национального вождя… Тогда как теперь куда мы идем?..

– Увы, я боюсь, что события скоро докажут, что вы правы… Вычеркнув имя своего сына в манифесте, который вы ему приготовили, он бросил Россию в страшную авантюру.

Поговорив некоторое время на эту тему, я спрашиваю Базили:

– Видели вы императора после его отречения?

– Да… Шестнадцатого марта, когда император возвращался из Пскова в Могилев, генерал Алексеев послал меня к нему навстречу, чтобы ввести его в курс создавшегося положения. Я встретил его поезд в Орше и вошел в его вагон. Он был совершенно спокоен; мне, однако, тяжело было смотреть на его землистый цвет лица и синеву под глазами. Изложив ему последние петроградские события, я позволил себе сказать ему, что мы в Ставке были в отчаянии от того, что он не передал своей короны цесаревичу. Он ответил мне просто: «Я не мог расстаться со своим сыном». Я узнал потом от окружавших его, что император, прежде чем принять решение, советовался со своим хирургом, профессором Федоровым. «Я приказываю вам, – сказал он, – отвечать мне откровенно. Допускаете вы, что Алексей может вылечиться?» – «Нет, ваше величество, его болезнь неизлечима». – «Императрица давно так думает; я еще сомневался… Уж если Бог так решил, я не расстанусь со своим бедным ребенком…» Через несколько минут подали обед. Это был мрачный обед. Каждый чувствовал, как сердце его сжимается; не ели, не пили. Император, однако, очень хорошо владел собой, спрашивал несколько раз о людях, входящих в состав Временного правительства, но так как воротник у него был довольно низкий, я видел, как беспрерывно сжималось его горло… Я покинул его вчера утром в Могилеве.

Сегодня вечером я дал обед в честь узкого круга знакомых, включавшего г-жу П., а также графа Николая Муравьева, бывшего губернатора Москвы, и графа Кутузова.

Г-жа П. заявила:

– Пока Петроград правит Россией, дела будут идти чем дальше, тем хуже… Петроград может только разрушать; только одна Москва в состоянии всё восстановить.

Муравьев возразил на это:

– Не возлагайте на Москву слишком большие надежды! Жители Москвы испорчены почти в такой же степени, что и жители Петрограда.

В разговор вмешался Кутузов:

– Нам предстоит пасть еще ниже; по существу, мы вот-вот коснемся самого дна бездны… Но в течение трех месяцев империя будет восстановлена. Не забывайте, что население России составляют 178 000 000 жителей, из них – 160 000 000 крестьян, 12 000 000 казаков, 3 000 000 торгового люда и гражданских служащих, 1 000 000 дворян и 1 200 000 – от силы – рабочих. Эти 1 200 000 рабочих не всегда будут нашими хозяевами!

– Итак, вы считаете, – спросил я, – что знаменитым черносотенцам Дубровина и Пуришкевича еще предстоит сыграть свою роль?

– Конечно… и довольно скоро!

Понедельник, 19 марта

Николай Романов, как отныне называют императора в официальных актах и в прессе, просил у Временного правительства:

1. Свободного проезда из Могилева в Царское Село.

2. Возможности проживать в Александровском дворце до выздоровления его детей, которые больны корью.

3. Свободного проезда из Царского Села в Порт Романов на мурманском берегу.

Правительство дало согласие.

Милюков, от которого я получил эти сведения, полагает, что император будет просить убежища у короля английского.

– Ему следовало бы, – сказал я, – поторопиться с отъездом. Не то неистовые из Совета могли бы применить по отношению к нему прискорбные действия.

Милюков, принадлежащий немного к школе Руссо и будучи лично воплощенной добротой, охотно верящий в природную доброту рода человеческого, не думает, чтобы жизнь царя и царицы были в опасности. Если он желает видеть их отъезд, это скорее для того, чтобы избавить их от ареста и процесса, которые доставили бы много хлопот правительству. Он подчеркивает необычайную кротость, обнаруженную народом в течение этой революции, небольшое число жертв, мягкость, так скоро сменившую насилия, и т. д.

– Это верно, – говорю я ему, – народ очень скоро вернулся к своей природной мягкости, потому что он не страдает и весь отдается радости быть свободным. Но пусть даст себя почувствовать голод, и насилия тотчас возобновятся…

Я цитирую ему столь выразительную фразу Редерера в 1792 году: «Оратору достаточно обратиться к голоду, чтобы добиться жестокости».

Вторник, 20 марта

Манифест Временного правительства обнародован сегодня утром.

Это длинный, многословный, напыщенный документ, покрывающий позором старый режим, обещающий народу все блага равенства и свободы. О войне едва говорится: «Временное правительство будет верно соблюдать все союзы и сделает всё от него зависящее, чтобы обеспечить армии всё необходимое для доведения войны до победного конца». Ничего больше.

Я тотчас отправляюсь к Милюкову и говорю ему буквально вот что:

– После наших последних бесед я не был удивлен выражениями, в которых обнародованный сегодня утром манифест говорит о войне; я тем не менее возмущен ими. Не заявлена даже решимость продолжать борьбу до конца, до полной победы. Германия даже не названа. Ни малейшего намека на прусский милитаризм. Ни малейшей ссылки на наши цели войны… Франция тоже делала революцию перед лицом врага. Но Дантон в 1792 году и Гамбетта в 1870 году говорили другим языком… У Франции, однако, не было тогда никакого союзника, который скомпрометировал бы себя ради нее.

Милюков слушает меня очень бледный, совершенно смущенный. Подыскивая выражения, он возражает мне, что манифест предназначен специально для русского народа, что, впрочем, политическое красноречие пользуется теперь гораздо более умеренным словарем, чем в 1792 и 1870 годах.

Тогда я зачитываю ему призыв, с которым наши социалисты Гед, Самба и Альбер Тома обратились через меня к русским социалистам, и мне нетрудно дать ему почувствовать, какое горячее одушевление, какая энергия решимости, какая воля к победе слышатся в этом призыве. Вот эта телеграмма Керенскому, министру юстиции Временного правительства:

«Париж, 18 марта 1917 г.

Мы адресуем министру-социалисту обновленного русского государства наши поздравления и братские пожелания.

Мы с глубоким волнением приветствуем вступление рабочего класса и русского социализма в свободное управление их страной.

Еще раз, как нашим предкам великой Революции, вам предстоит обеспечить одним и тем же усилием независимость народа и защиту родины.

Войной, доведенной до конца, героической дисциплиной солдат-граждан, влюбленных в свободу, мы должны разрушить последнюю и одновременно самую страшную твердыню абсолютизма: прусский милитаризм.

Мы призываем здесь, с радостной уверенностью, к новому усилию русский народ, напрягший все свои силы для войны. Именно победа, которую мы завоюем завтра своим энтузиазмом, дав мир миру, в то же время навсегда утвердит его преуспеяние и свободу.

Жюль Гед, Марсель Самба, Альбер Тома».

Милюков, по-видимому, страдающий душой, пытается привести, по крайней мере, смягчающие обстоятельства: трудность внутреннего положения и проч. И в заключение говорит:

– Дайте мне время!

– Никогда время не было дороже, действие неотложнее… Не сомневайтесь, мне очень тяжело говорить так с вами. Но момент слишком серьезен, чтобы придерживаться дипломатических эвфемизмов. Вопрос, который пред нами встает, или, вернее, нас гнетет: да или нет, хочет ли Россия продолжать сражаться бок о бок со своими союзниками до окончательной и полной победы, оставаясь верной принятым обязательствам, без задней мысли… Ваш талант, ваше патриотическое и почетное прошлое служат мне гарантией в том, что вы скоро дадите мне ответ, которого я от вас ожидаю.

Милюков обещает мне поискать в ближайшем будущем случая вполне успокоить нас.

В полдень я отправляюсь погулять в центр города и на Васильевский остров. Порядок почти восстановлен. Меньше пьяных солдат, меньше шумных банд, меньше автомобилей с пулеметами, переполненных исступленными безумцами. Но повсюду митинги на открытом воздухе, или, лучше, на открытом ветре. Группы немногочисленны: двадцать, самое большее тридцать человек – солдаты, крестьяне, рабочие, студенты. Ораторы взбираются на тумбу, на скамью, на кучу снега и говорят без конца с размашистыми жестами. Все присутствующие впиваются глазами в оратора и слушают с каким-то благоговением. Лишь только он кончил, его сменяет другой, и этого слушают с таким же страстным, безмолвным и сосредоточенным вниманием. Картина наивная и трогательная, когда вспоминаешь, что русский народ веками ждал права говорить.

Прежде чем вернуться домой, я еду выпить чаю у княгини Р., на Сергиевской. Красавица г-жа Д., «Диана Таврическая», в английском костюме и собольей шапочке, курит папиросы с хозяйкой дома. Князь Б., генерал С. и несколько постоянных посетителей приходят один за другим. Эпизоды, которые они рассказывают, впечатления, которыми обмениваются, свидетельствуют о самом мрачном пессимизме. Но одна тревога преобладает, одно и то же опасение у всех: раздел земли.

– На этот раз мы от этого не уйдем… Что будет с нами без наших земельных доходов?

В самом деле, для русского дворянства земельная рента – главный, часто единственный источник его богатства. Предвидят не только легальный раздел земель, легальную экспроприацию, но насильственную конфискацию, грабеж, жакерию. Я уверен, что те же разговоры происходят теперь по всей России.

Но входит в салон новый визитер, кавалергардский поручик с красным бантом на груди. Он несколько успокаивает собрание, утверждая с цифрами в руках, что аграрный вопрос не так уж и страшен, как это кажется с первого взгляда.

– Чтобы утолить земельный голод крестьян, – говорит он, – нет надобности сейчас трогать наши поместья с удельными землями (девяносто миллионов десятин), с церковными и монастырскими землями (три миллиона десятин). У нас есть чем утолять в течение довольно долгого времени земельный голод мужиков.

Все соглашаются с этими доводами; каждый успокаивается при мысли, что русское дворянство не потерпит слишком большого ущерба, если император, императрица, великие князья и великие княгини, церковь, монастыри будут безжалостно ограблены. Как говорил Ларошфуко, «у нас всегда найдутся силы перенести несчастье другого».

Отмечаю мимоходом, что одна из присутствующих особ владеет в Волынской губернии поместьем в 300 000 десятин.

Вернувшись в посольство, я узнаю, что во Франции министерский кризис и Бриан уступает свое место Рибо.

Среда, 21 марта

Уже несколько дней ходил слух в народе, что «гражданин Романов» и его супруга «немка Александра» тайно подготовляли при содействии умеренных министров – Львовых, Милюковых, Гучковых и других – реставрацию самодержавия. Поэтому Совет потребовал вчера немедленного ареста бывших царя и царицы. Временное правительство уступило. Четыре депутата Думы: Бубликов, Грибунин, Калинин и Вершинин выехали в тот же вечер в Ставку в Могилев с мандатом привезти императора.

Что касается императрицы, то генерал Корнилов отправился сегодня с конвоем в Царское Село. По прибытии в Александровский дворец он был тотчас принят царицей, которая выслушала без всякого замешательства решение Временного правительства; она просила только, чтобы ей оставили всех слуг, которые ухаживают за больными детьми, что ей и было разрешено. Александровский дворец отрезан теперь от всякого сообщения с внешним миром.

Арест императора и императрицы очень взволновал Милюкова; он хотел бы, чтобы король Англии предложил им убежище на британской территории, обязавшись даже обеспечить их неприкосновенность; он просил поэтому Бьюкенена телеграфировать немедленно в Лондон и настаивать, чтобы ему ответили очень спешно.

Это последний шанс спасти свободу и, может быть, жизнь этих несчастных. Бьюкенен тотчас возвращается к себе в посольство, чтобы передать своему правительству предложение Милюкова.

После полудня, проезжая по Миллионной, я замечаю великого князя Николая Михайловича. Одетый в цивильный костюм, похожий с виду на старого чиновника, он бродит вокруг своего дворца. Он открыто перешел на сторону Революции и сыплет оптимистическими заявлениями. Я его достаточно знаю, чтобы не сомневаться в его искренности, когда он утверждает, что отныне падение самодержавия обеспечивает спасение и величие России, но я сомневаюсь, чтобы он долго сохранял свои иллюзии, и желаю ему, чтобы он не потерял их, как потерял свои иллюзии Филипп Эгалите. Во всяком случае, что касается прошлого, он морально старался открыть глаза императору на близкую катастрофу; он недавно даже имел мужество обратиться к нему со следующим письмом, которое он сообщил мне сегодня утром:

«Ты часто выражал волю вести войну до победы. Но неужели же ты думаешь, что эта победа возможна при настоящем положении вещей? Знаешь ли ты внутреннее положение империи? Говорят ли тебе правду? Открыли ли тебе, где находится корень зла?

Ты часто говорил мне, что тебя обманывают, что ты веришь лишь чувствам твоей супруги. А между тем слова, которые она произносит, – результат ловких махинаций и не представляют истины. Если ты бессилен освободить ее от этих влияний, будь по крайней мере беспрерывно настороже против интриганов, пользующихся ею как орудием. Удали эти темные силы, и доверие твоего народа к тебе, уже наполовину утраченное, тотчас снова вернется к тебе.

Я долго не решался сказать тебе правду, но я на это решился с одобрения твоей матери и твоих двух сестер. Ты находишься накануне новых волнений. Я скажу больше: накануне покушения. Я говорю всё это для спасения твоей жизни, твоего трона и твоей родины».

Четверг, 22 марта

Император прибыл сегодня утром в Царское Село.

Его арест в Могилеве не вызвал никакого инцидента; его прощание с офицерами, которые его окружали и из которых многие плакали, было банально, поразительно просто… Но приказ, которым он прощается с армией, не лишен величия:

«Я обращаюсь к вам в последний раз, столь дорогие моему сердцу солдаты. С тех пор как я отказался от своего имени и от имени моего сына от русского трона, власть передана Временному правительству, образованному по инициативе Государственной думы.

Да поможет Бог этому правительству повести Россию к славе и преуспеянию… Да поможет Бог и вам, доблестные солдаты, защитить вашу родину от жестокого врага. В течение двух с половиной лет вы ежечасно выносили испытания тяжелой службы; много было пролито крови, сделаны были огромные усилия, и уже близок час, когда Россия и ее славные союзники общими усилиями сломят последнее сопротивление врага.

Эта беспримерная война должна быть доведена до окончательной победы. Кто думает в этот момент о мире – предатель России.

Я твердо убежден, что воодушевляющая вас безграничная любовь к нашей прекрасной родине не угасла в ваших сердцах.

Да благословит вас Бог и да поведет вас к победе великомученик Георгий!

Николай».

Возвращаясь после визита на Адмиралтейскую набережную, я прохожу по улице Глинки, где живет великий князь Кирилл Владимирович, и вижу, что на его дворце развевается… красное знамя.

Пятница, 23 марта

Бьюкенен заявил сегодня утром Милюкову, что король Георг, согласно с мнением своих министров, предлагает императору и императрице убежище на британской территории; он отказывается обеспечить их неприкосновенность, но выражает надежду видеть их в Англии до конца войны. Милюков, по-видимому, очень тронут этой декларацией, но грустно прибавляет:

– Увы! Я боюсь, что слишком поздно.

В самом деле, со дня на день, я сказал бы, почти с часу на час, я вижу, как утверждается тирания Совета, деспотизм крайних партий, засилье утопистов и анархистов.

Ввиду того, что последние сообщения печати свидетельствуют о том, что в Париже питают странные иллюзии насчет русской Революции, я телеграфирую Рибо:

«Несмотря на величие фактов, совершившихся за последние десять дней, события, при которых мы присутствуем, по-моему, являются лишь прелюдией. Силы, призванные играть решительную роль в конечном результате Революции (например: крестьянские массы, священники, евреи, инородцы, бедность казны, экономическая разруха и проч.), еще даже не пришли в действие. Поэтому невозможно уже теперь установить логический и положительный прогноз о будущем России. Доказательством этого являются радикально противоречащие одно другому предсказания, которые я собрал от лиц, чья независимость суждения и ум внушают мне наибольшее доверие. По мнению одних, несомненно объявление Республики. По мнению других, неизбежна реставрация империи в конституционных формах.

Но если ваше превосходительство готово удовольствоваться пока моими впечатлениями, которые насквозь проникнуты мыслью о войне, вот как мне представляется ход событий:

1. Когда придут в действие силы, на которые я только что указал? До сих пор русский народ нападал исключительно на династию и на чиновничью касту. Вопросы экономические, социальные, религиозные не замедлят возникнуть. Это – вопросы страшные с точки зрения войны, потому что славянское воображение, далекое от того, чтобы быть конструктивным, как воображение латинское или англо-саксонское, в высшей степени анархично и разбросанно. Пока эти вопросы не будут решены, общественное мнение будет занято ими. А между тем мы не должны желать, чтобы это решение было близко, потому что оно не пройдет без глубоких потрясений. Итак, нам приходится ждать того, что в течение довольно долгого периода усилие России будет ослаблено или ничтожно.

2. Готов ли русский народ продолжать борьбу до полной победы? Россия содержит в себе столько различных рас, и этнические антагонизмы в некоторых районах так обострены, что национальная идея далека от единства. Конфликт социальных классов тоже отражается на патриотизме. Так, например, рабочие массы, евреи, жители прибалтийских губерний видят в войне лишь бессмысленную бойню. С другой стороны, войска на фронте и исконное русское население нисколько не отказались от своей надежды и своей воли к победе. Если бы я подчеркивал свою мысль, чтобы выразить ее рельефнее, я склонен был бы сказать: „В настоящей фазе Революции Россия не может ни заключить мира, ни вести войны“».

Великий князь Кирилл Владимирович поместил вчера в «Петроградской газете» длинное интервью, в котором нападает на свергнутых царя и царицу.

«Я не раз спрашивал себя, – говорит он, – не сообщница ли Вильгельма II бывшая императрица, но всякий раз я силился отогнать от себя эту страшную мысль».

Кто знает, не послужит ли скоро эта коварная инсинуация основанием для страшного обвинения против несчастной царицы. Великий князь Кирилл должен был бы знать и вспомнить, что самые гнусные клеветы, от которых пришлось Марии-Антуанетте оправдываться перед революционным трибуналом, первоначально возникли на тонких ужинах графа д’Артуа.

Около пяти часов я отправляюсь к Сазонову в гостиницу «Европейскую», где он уже три недели лечится от хронического бронхита. Я застаю его очень грустным, но не утратившим бодрости. Как я и ожидал, он видит в настоящих несчастьях России перст Божий:

– Мы заслуживали кары… Я не думал, что она будет так сурова… Но Бог не может хотеть, чтобы Россия погибла… Россия выйдет очищенной из этого испытания.

Затем он в суровых выражениях говорит об императоре:

– Вы знаете, как я люблю императора, с какой любовью я служил ему. Но никогда не прощу ему, что он отрекся за сына. Он не имел на это права… Существует ли какое бы то ни было законодательство, которое разрешило бы отказываться от прав несовершеннолетнего? Что же сказать, когда дело идет о самых священных, августейших правах в мире!.. Прекратить таким образом существование трехсотлетней династии, грандиозное дело Петра Великого, Екатерины II, Александра I!.. Какая слабость, какое несчастье!

Глаза его полны слез.

Я спросил его, позволит ли ему его состояние здоровья выехать в Лондон в самое ближайшее время, так как я не сомневался, что он считает своим долгом занять свой пост посла.

– Я ужасно озадачен, – ответил он. – Какой политической линии мне следует придерживаться в Лондоне? Конечно, я не откажусь от того, чтобы оказывать помощь таким честным людям, как Львов и Милюков. Но останутся ли они у власти?.. Во всяком случае, мой врач думает, что я не буду готов к поездке по меньшей мере еще три недели.

Меня до глубины души поразили мертвенно-бледный цвет его исхудалого лица и все признаки физических и духовных страданий, легко угадываемые в его внешнем виде.

Вчера вечером гроб Распутина был тайно вынесен из склепа в часовне, где он был погребен в Царском Селе, и доставлен в Парголовский лес, верстах в пятнадцати к северу от Петрограда. Там, посреди прогалины, несколько солдат под командой саперного офицера устроили большой костер из сосновых ветвей. Отбив крышку гроба, они вытащили из него труп при помощи жердей, так как не решались прикоснуться к нему руками из-за его разложения, и не без труда втащили его на кучу дров. Затем, полив его керосином, зажгли. Сожжение продолжалось больше десяти часов, до самой зари.

Несмотря на нестерпимо холодный ветер, несмотря на томительную продолжительность операции, несмотря на клубы едкого и зловонного дыма, вырывавшиеся из пылавшего костра, несколько сот мужиков всю ночь теснились вокруг костра, онемевшие, неподвижные, глядя с растерянным изумлением на святотатственное пламя, медленно пожиравшее старца-мученика, друга царя и царицы, «Божьего человека». Когда пламя сделало свое дело, солдаты собрали пепел и погребли его под снегом.

Изобретшие этот зловещий эпилог имеют предтечу в итальянском Средневековье, ибо воображение человеческое не обновляет бесконечно форм выражения своих страстей и стремлений.

В лето 1266-е Манфред, незаконный сын Фридриха II, король-узурпатор Обеих Сицилий, убийца, клятвопреступник, осквернивший себя симонией[26]26
  Симония – покупка и продажа церковных должностей, священнодействий и таинств. – Прим. ред.


[Закрыть], еретик, запятнанный всеми преступлениями, отлученный от церкви, погиб в бою с Карлом Анжуйским на берегах Калоры, у Беневента. Его полководцы и солдаты, обожавшие его за его молодость, красоту, щедрость и обаятельность, устроили ему трогательные похороны на том самом месте, на котором он испустил дух. Но год спустя папа Климент IV приказал возобновить против этого злодея, недостойного покоиться в святой земле, папскую процедуру анафемы и проклятия. По его приказанию архиепископ Козенцы велел выкопать труп и провозгласил над этими неузнаваемыми останками беспощадный приговор, обрекающий отлученного аду: «In ignem aeternum judicamus…» Служба совершилась ночью при свете факелов, которые гасили один за другим до полного мрака, после чего разрозненные останки Манфреда были рассеяны по полю.

Эта трагическая и поэтичная сцена сильно взволновала современников; она даже внушила Данте одно из прекраснейших мест в «Божественной комедии». Поднимаясь на крупную гору чистилища, поэт видит тень молодого принца, которая приближается к нему, называет его по имени и говорит ему: «Я Манфред, мои грехи были ужасны. Тем не менее бесконечная благость Божья так необъятно велика, что она принимает всех, кто обращается к ней. Если пастырь из Козенцы, который был послан Климентом для охоты за моими костями, сумел бы узреть милостивый лик Божий, мои кости покоились бы по сие время близ моста у Беневента под тяжелым камнем. Теперь мочит их дождь, обдувает ветер на берегах реки, на которых рассеяли их, потушив факелы, архиепископ со своими священниками. Но на проклятье им, божественная любовь не так далеко изгнана, чтобы не могла вернуться, пока достаточно жива еще в нас надежда, чтобы зацвести последним цветом».

Я хотел бы иметь возможность предложить эту цитату бедной заключенной царице.

Суббота, 24 марта

Совет узнал, что король Англии предлагает убежище императору и императрице на британской территории. По требованию максималистов Временное правительство вынуждено обещать не выпускать из пределов России свергнутых царя и царицу. Совет, кроме того, назначил комиссара для контроля за заключением императорской фамилии.

С другой стороны, Центральный комитет Совета принял вчера следующие постановления:

1. Немедленное открытие переговоров с рабочими враждебных государств.

2. Систематическое братание русских и неприятельских солдат на фронте.