Текст книги "Дневник посла"

Как объяснить ту притягательную силу, которую революционная деятельность имеет для русских женщин? Очевидно, что они находят в ней нечто такое, что удовлетворяет сильнейшие инстинкты их души и темперамента – их потребность в возбудительных стимулах, их сострадание к невзгодам простых людей, их склонность к самопожертвованию и лишениям, их обожествление героизма и пренебрежение к опасности, жажда сильных эмоций, стремление к независимости, вкус к таинственности, приключениям и к волнующему, экстравагантному и мятежному существованию.

Вторник, 26 января

Я завтракал в Зимнем дворце у старшей фрейлины императорского двора, милейшей госпожи Нарышкиной. Гостями на завтраке также были князь Куракин, княгиня Трубецкая, князь и княгиня Шаховские, граф Дмитрий Толстой, директор Эрмитажа, граф Апраксин и другие.

Единственной темой разговора была война, о которой говорили в очень осторожных выражениях: все согласились, что она будет продолжаться долго, что нам предстоит выдержать немало болезненных ударов, но что мы обязаны продолжать войну до победы или, в противном случае, нам придется кануть в вечность.

Беседуя наедине с госпожой Нарышкиной, я спросил ее, какой точки зрения придерживается император.

– Он держится потрясающе, – ответила она. – Ни малейшего признака того, что он пал духом! По-прежнему хранит хладнокровие, по-прежнему решителен! Всегда готов подбодрить! Всегда все та же абсолютная уверенность в победе!

– А как насчет ее величества?

Сославшись на недавний несчастный случай с госпожой Вырубовой, госпожа Нарышкина ответила:

– Вы знаете, что императрица подверглась тяжелым испытаниям за последние несколько дней. И так как она все принимает близко к сердцу, то это не прошло даром для ее состояния здоровья. Но она настроена так же решительно, как и император, и всего лишь вчера она сказала мне: «Мы сделали всё, что могли, чтобы избежать войны, и, таким образом, мы можем быть уверенными, что Бог прибережет для нас победу».

В., который проявляет большой интерес к простому народу и проводит большую часть своего времени в поездках по стране, пересказал мне несколько выразительных высказываний, сделанных одной крестьянкой, которую он недавно встретил.

– Это произошло в Великой Лавре Киева, – стал он мне рассказывать, – во время паломничества. Перед Святыми Вратами я заметил старую женщину, которой было по крайней мере лет восемьдесят. Она был очень сгорбленной, едва дышала и двигалась с превеликим трудом. Я дал ей несколько копеек, чтобы разговорить ее, и затем спросил: «Вы выглядите очень уставшей, моя бедная старушка! Откуда вы пришли?» – «Из Тобольска, из-за Урала». – «Но это же очень далеко!» – «Да, очень далеко». – «Но вы, наверно, приехали поездом?» – «Нет, я не могу себе позволить тратить деньги на билет. Я шла пешком». – «Пешком, с Урала в Киев! И сколько же времени вам потребовалось на это?» – «Несколько месяцев. Точно не знаю». – «Наверно, кто-то был с вами?» – «Нет, я шла одна».

«Одна?!» – Я в изумлении посмотрел на нее. Она повторила: «Да, одна… с моей душой!» Я сунул ей в руку банкноту в двадцать рублей: для нее это были большие деньги; но ее ответ стоил гораздо больше.

Среда, 27 января

Благодарность за присланную мне брошюру приводит меня на Сергиевскую, к почтенному и симпатичному Куломзину, статс-секретарю, кавалеру знаменитого ордена Святого Андрея. Он приближается уже к восьмидесяти годам. Состарившийся на самых высоких должностях, он сохранил всю ясность своего ума; я люблю беседовать с ним, потому что он полон опыта, благоразумия и доброты.

На тему о войне он прекрасно говорит мне:

– Каковы бы ни были наши нынешние затруднения, честь России обязывает их превозмочь. Она должна по отношению к своим союзникам, она должна по отношению к самой себе продолжать борьбу, какой бы то ни было ценой, до полного поражения Германии… Только бы наши союзники имели немного терпения! К тому же продолжение войны зависит только от государя императора, а вы знаете его мысли…

Затем мы говорим о внутренней политике. Я не скрываю от него, что обеспокоен недовольством, которое обнаруживается со всех сторон, во всех классах общества. Он мне жалуется, что состояние общественного мнения также его заботит и что реформы необходимы; но он прибавляет с уверенностью, которая меня поражает:

– Но реформы, о которых я думаю и для изложения которых потребовалось бы слишком много времени, не имеют ничего общего с теми, которых требуют наши думские конституционалисты-демократы, и еще менее – простите мою откровенность – с теми, которые так настоятельно нам рекомендуют некоторые публицисты Запада. Россия – не западная страна и не будет ею никогда. Весь наш национальный характер противоречит вашим политическим методам. Реформы, о которых я думаю, внушаются, напротив, двумя принципами, которые являются столпами нашего нынешнего режима и которые надо поддерживать во что бы то ни стало, – это самодержавие и православие… Не теряйте никогда из виду того, что император получил свою власть от самого Бога, через миропомазание, и что он не только глава русского государства, но еще и верховный правитель православной церкви, высочайший властелин Святейшего синода. Разделение власти гражданской и церковной, которое кажется вам естественным во Франции, невозможно у нас – оно было бы противно всему нашему историческому развитию. Царизм и православие связаны друг с другом неразрывными узами, узами божественного права. Царь так же не может отказаться от абсолютизма, как отречься от православной веры… Вне самодержавия и православия остается место только для революции. А под революцией я подразумеваю анархию, полное разрушение России. У нас революция может быть только разрушительной и анархической. Посмотрите, что произошло с Толстым. Переходя от заблуждения к заблуждению, он отступился от православия. Тотчас же он впал в анархию… Его разрыв с церковью роковым образом привел его к отрицанию государства.

– Если я правильно понимаю вашу мысль, политическая реформа должна была бы иметь своим следствием или даже своим началом церковную реформу, например: упразднение Святейшего синода, восстановление патриаршества…

Он отвечает мне с явным затруднением:

– Вы касаетесь здесь, господин посол, важных вопросов, относительно которых лучшие умы, к несчастью, разделились. Но многое может быть сделано в этом направлении.

Укрывшись за несколькими фразами, он переводит разговор на вечную русскую проблему, которая заключает в себе все остальные, – аграрную. Никто не может более компетентно обсуждать этот важный вопрос, потому что он в 1861 году принимал деятельное участие в освобождении крестьян и с тех пор участвовал во всех последующих реформах. Он одним из первых открыл ошибочность первоначальной мысли и проповедовал, что следовало бы немедленно обсудить с мужиком его личную собственность, полноценную собственность его участка земли. Переход всей земли крестьянскому миру действительно поддерживало у русского мужика крайне коммунистическую мысль, будто земля по исключительному праву принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Известные постановления, изданные Столыпиным в 1906 году и написанные в либеральном духе, не имели более горячего защитника, чем Куломзин. Он оканчивает такими словами:

– Передать крестьянам возможно большую площадь земли, крепко организовать личную собственность в деревенских массах – от этого зависит, по моему мнению, всё будущее России. Результаты, которыми мы обязаны реформе 1906 года, уже очень значительны. Если Господь сохранит нас от безумных авантюр, я считаю, что через пятнадцать лет режим личной собственности вполне заменит у крестьян режим общинной собственности.

Пятница, 29 января

Когда сегодня я проходил мимо Таврического сада, то встретил четырех солдат тюремной службы, которые, с саблями в руках, конвоировали какого-то беднягу, исхудалого мужика в оборванной одежде, с сокрушенным и в то же время отрешенным выражением лица, который с трудом передвигал ноги в стоптанных сапогах.

Маленькая процессия двигалась в сторону Шпалерной тюрьмы, когда шедшая навстречу женщина, поравнявшись с конвоем, остановилась. Это была простолюдинка в неловко сидящем на ней шерстяном, подбитом мехом пальто зеленоватого цвета. Она сняла перчатки, порылась в широкой юбке, вытащила кошелек, достала из него небольшую монету и, передавая ее арестованному, одновременно осеняла себя крестом. Солдаты, замедлив шаг, отступили в сторону, дав женщине возможность подать милостыню арестованному.

Перед моими глазами встала сцена из романа Толстого «Воскресение», в которой писатель описывает тот момент, когда Маслову вели из тюрьмы в здание суда два жандарма и она принимала подаяние от какого-то мужика, который подошел к ней и точно так же, как наблюдаемая мной женщина, осенял себя крестом.

Сострадание к пленным, к осужденным, ко всем, кто попал в страшные когти закона, свойственно русскому народу. В глазах мужика нарушение уголовного кодекса не является проступком, тем более бесчестием. Это просто несчастный случай, неудача, злой рок, которые могут случиться с каждым, если на то будет Божья воля.

Суббота, 30 января

В откровенной беседе с Сазоновым я вернулся к польскому вопросу:

– Я без колебаний упоминаю этот вопрос, – заявил я, – так как я знаю, что и вы, как и я, желаете восстановления польского королевства…

– Под скипетром Романовых? – поспешил прервать меня Сазонов.

– Именно это я и имею в виду! Вам известна моя точка зрения. Для меня Польша, получившая свою территориальную неприкосновенность и восстановленная как автономное королевство, представляет собой необходимый выдвинутый заслон славянизма против тевтонизма. В то же время, если все политические связи между Польшей и Россией будут прерваны, то она неизбежно окажется в орбите Германии. А так Польша возобновит свою историческую миссию на границах Восточной Европы, когда она сражалась против тевтонских рыцарей. В то же время это будет означать окончательный разрыв, абсолютное решение о разладе между Германией и Россией.

– Я полностью согласен со всем, что вы мне сказали, и именно поэтому меня так ненавидят наши германофилы… Но к чему мне обращать внимание на их ненависть, если я выступаю в защиту одной из самых дорогих для императора идей?

– Я также думаю, что возрождение Польши под скипетром Романовых станет большим преимуществом для внутреннего развития русского государства. В данном случае я говорю не просто как ваш союзник, но скорее в качестве друга России и в большей степени как политический теоретик. Я имею в виду следующее: что более всего поразило меня за год, проведенный в России, – и на что едва ли обращают внимание за границей, – так это значение существования нерусского населения в империи. Не их численное значение как таковое, но скорее их духовное значение, их высокое осознание своего этнического индивидуализма и их требование права проявлять собственную национальную жизнь, отличную от общей русской массы. Все ваши нерусские народы, входящие в состав русской империи, – поляки, литовцы, латыши, балты, эстонцы, грузины, армяне, татары и так далее, – страдают от вашей административной централизации, особенно еще и потому, что у вашей бюрократии тяжелая рука… Рано или поздно, но вы должны будете согласиться с региональной автономией. Если вы этого не сделаете, то опасайтесь сепаратизма! С этой точки зрения учреждение автономной Польши было бы очень полезным новшеством.

– Вы затронули весьма щекотливую и сложную проблему, с которой имеет дело в настоящее время наша внутренняя политика. Теоретически я полностью готов идти той дорогой, которую вы предлагаете. Но если мы перейдем к практическому решению этой проблемы, то вы увидите, насколько трудно ее решение сочетается с царизмом. Что же касается лично меня, то я не представляю Россию без царизма.

Воскресенье, 31 января

Петроградский «Правительственный вестник» публикует текст телеграммы от 29 июля прошлого года, в которой император Николай предложил императору Вильгельму передать австро-сербский спор Гаагскому суду. Вот текст этого документа:

«Благодарю за твою телеграмму, примирительную и дружескую. Между тем официальное сообщение, переданное сегодня твоим послом моему министру, было совершенно в другом тоне. Прошу объяснить это разногласие.

Было бы правильным передать австро-сербский вопрос на Гаагскую конференцию. Рассчитываю на твою мудрость и дружбу».

Немецкое правительство не сочло нужным опубликовать эту телеграмму в ряду посланий, которыми непосредственно обменялись оба монарха во время кризиса, предшествовавшего войне.

Я спрашиваю у Сазонова:

– Каким образом случилось, что ни Бьюкенен, ни я не знали о таком важном документе?

– Я знаю об этом не более, чем вы… Император написал его самолично, не спрашивая ни у кого совета. По его мысли, это был прямой призыв доверия и дружбы к императору Вильгельму; он возобновил бы свое предложение в официальной форме, если б ответ кайзера был благоприятным. Но кайзер даже не ответил… На днях, разбирая бумаги его величества, нашли в них черновик телеграммы. Я заставил управление телеграфа проверить, что послание действительно достигло Берлина.

– Печально думать, что наши правительства не знали об этой телеграмме. Это произвело бы такое впечатление на общественное мнение всех стран… Подумайте только: 29 июля, в момент, когда Тройственное согласие усугубляло свои усилия, чтобы сохранить мир…

– Да, это изумительно.

– И какую ужасную ответственность взял на себя император Вильгельм, оставляя без единого слова ответа предложение императора Николая!

Он не мог ответить на такое предложение иначе как согласившись на него. И он не ответил потому, что хотел войны.

– История ему это зачтет. Потому что теперь, наконец, установлено, что в этот день, 29 июля, император Николай предложил подвергнуть австро-сербский спор международному третейскому суду; что в этот же самый день император Франц Иосиф начал враждебные действия, отдав приказ бомбардировать Белград; и что в тот же день император Вильгельм председательствовал в известном совете в Потсдаме, на котором была решена всеобщая война.

Понедельник, 1 февраля

На левом берегу Вислы, в районе Сохачева, русские приступили к ряду частичных и коротких атак, которые хорошо соответствуют тому, что великий князь Николай называет «оборонительное положение настолько активное, насколько это возможно». В Буковине, по недостатку боевых припасов, они медленно отступают.

Пятница, 5 февраля

Я принимаю визит министра земледелия Кривошеина. Среди всех членов кабинета Горемыкина он, вместе с Сазоновым, самый либеральный и наиболее преданный Союзу.

Министерство земледелия имеет важное значение в России; можно сказать, что оно ведает всей экономической и социальной жизнью. Кривошеин в своей громадной работе обнаруживает качества, довольно редкие среди русских: ясный и методический ум, склонность к определенности в действиях, понимание руководящих принципов и общих планов, ум инициативный, последовательный и систематический. Переселенческое дело, которым он ведает в Сибири, в Туркестане, в Фергане, в Великой Монголии, в Киргизской степи, дает каждый год изумительные результаты.

Я спрашиваю его о впечатлениях, которые он вынес из Ставки, где он недавно был.

– Превосходные, – говорит он мне, – превосходные… Великий князь Николай Николаевич полон уверенности и пыла. Как только его артиллерия получит снаряды, он перейдет в наступление; он всё намеревается идти на Берлин…

Затем он говорит мне о декларации, которую правительство прочтет в следующий вторник при открытии Думы.

– Эта декларация, я надеюсь, произведет большое впечатление в Германии и Австрии; она по меньшей мере так же энергична и решительна, как та, которую ваше правительство недавно прочитало во французском парламенте. Я заявляю вам, что после этого уже не будут себя спрашивать, хочет или нет Россия продолжать войну до победы…

Наконец, он рассказывает мне, что император третьего дня долго излагал ему свои мысли об общих основах будущего мира и что он несколько раз говорил о своем желании уничтожить Германскую империю: «Я не допущу больше, – сказал царь решительным тоном, – я не допущу никогда более, чтобы при мне был аккредитован посол германского кайзера».

Благодаря дружественной откровенности, которая господствует в наших отношениях, я позволяю себе спросить у Кривошеина, не опасается ли он того, что ведение войны вскоре может быть стеснено, парализовано затруднениями во внутренней политике. После минутного колебания он отвечает мне:

– Я отношусь к вам с доверием, господин посол; я буду откровенно говорить с вами… Победа наших армий не возбуждает во мне никаких сомнений при одном условии: чтобы существовало внутреннее согласие между правительством и общественным настроением. Это согласие было в начале войны полным; к несчастью, я должен признать, что ныне оно под угрозой. Я еще третьего дня говорил императору… Увы! вопрос этот существует не с сегодняшнего дня. Антагонизм между императорской властью и гражданским обществом есть самый тягостный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю за ним уже давно. И несколько лет назад я выразил всю мою скорбь в одной фразе, которая произвела тогда некоторый шум; я говорил: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом „они“ и пока они не будут употреблять слово „мы“, чтобы указать на совокупность русских».

Чья тут вина? Как всегда, ничья и всех. Заблуждения и отсталость царизма вас беспокоят. Вы не ошибаетесь. Но разве можно предпринять какую-нибудь имеющую значение реформу во время войны? Конечно нет, потому что, наконец, если царизм имеет важные недостатки, он имеет также первоклассные достоинства, незаменимые заслуги: это могучая связь между всеми разнородными элементами, которые работой веков понемногу собраны вокруг старой Московии. Только царизм создает наше национальное единство. Отбросьте этот крепкий принцип – и вы тотчас же увидите Россию распадающейся, впадающей в расплывчатость. Кому бы это послужило на пользу? Конечно, не Франции…

Одна из причин, которая привязывает меня сильнее всего к царизму, это та, что я считаю его способным на эволюцию. Он уже так часто эволюционировал… Учреждение Думы в 1905 году – громадное событие, которое изменило всю нашу политическую психологию. Я считаю, что более определенное ограничение императорской власти все же необходимо; я также думаю, что надо распространить контроль Думы на управление; наконец, я считаю, что надо осуществить во всех наших ведомствах широкую децентрализацию. Но я повторяю вам, господин посол, что это должно быть, как я говорил уже это на этих днях его величеству, основной задачей министров – устранить несогласие, которое обнаруживается в течение нескольких месяцев между правительством и общественным мнением. Это условие – sine qua non (непременное) нашей победы…

Вторник, 9 февраля

Большое оживление царит сегодня в Таврическом дворце, где Государственная дума вновь открывает свои заседания. Заявление правительства действительно таково, как мне предсказал Кривошеин: я не мог желать более решительного языка. Раздается гром аплодисментов, когда Горемыкин усиливает, насколько может, свой слабый голос, чтобы бросить фразу: «Турция присоединилась к нашим врагам; но ее военные силы уже поколеблены нашими славными кавказскими войсками, и все более и более ясно вырисовывается перед нами блестящее будущее России там, на берегах моря, которое омывает стены Константинополя».

Затем горячая речь Сазонова, который очень благоразумно делает только краткий намек на вопрос о проливах:

– Приближается день, когда будут решены проблемы экономического и политического порядка, которые отныне ставят необходимость обеспечить России доступ к свободному морю.

Ораторы, которые затем всходят на кафедру, точно определяют национальные стремления. Депутат от Воронежа Евграф Ковалевский утверждает, что война должна положить конец вековому спору России и Турции. Ему неистово аплодируют, когда он произносит: «Проливы – это ключ к нашему дому; они должны перейти в наши руки вместе с прибрежной территорией».

Лидер кадетов Милюков тоже возбуждает энтузиазм, когда он благодарит Сазонова за его заявление: «Мы счастливы узнать, что осуществление нашего национального стремления находится на хорошей дороге. Теперь мы уверены, что приобретение Константинополя и проливов совершится в удобный момент путем дипломатических действий».

Во время перерыва я беседую с председателем Родзянко и несколькими депутатами – Милюковым, Шингаревым, Протопоповым, Ковалевским, Василием Маклаковым, князем Борисом Голицыным, Чихачевым и др. Все они привозят из своих губерний одно и то же впечатление: они меня убеждают, что война глубоко взволновала народное сознание и что русский народ возмутится против мира, который не был бы победоносным, который не дал бы России Константинополя.

Шингарев отводит меня в сторону и говорит:

– То, что вы видите и слышите, господин посол, это подлинная Россия, и я вам свидетельствую, что Франция имеет в ней верную союзницу, союзницу, которая израсходует всё до последнего солдата и до последней копейки, чтобы одержать победу. Но еще нужно, чтобы сама Россия не была предана некоторыми тайными злоумышленниками, которые становятся опасными. Вы лучше, чем мы, господин посол, можете видеть многие вещи, о которых мы имеем возможность только подозревать… Вам следует быть чрезвычайно бдительным.

Шингарев – депутат от Петербурга, член кадетской партии, по профессии врач, тонкий ум, честный характер; он довольно точно передает то, что думает русский народ в своих самых здоровых частях.

Среда, 10 февраля

Когда разразилась война, то многие русские социалисты посчитали, что сотрудничество с другими политическими силами страны – для противостояния немецкой агрессии – их долг. Они также считали, что всемирное братство народных масс будет усилено на полях брани и что в результате победы над Германией Россия обретет внутреннюю свободу.

Мало кто был уверен в этом больше, чем один из революционеров, эмигрировавших в Париж, по имени Бурцев, который прославился тем, что разоблачал агентов-провокаторов Охраны и постыдные методы царской полиции. На него также произвел сильное впечатление возвышенный тон воззвания императора от 2 августа к русскому народу:

«В этот тяжкий час испытания пусть же будут забыты все внутренние разногласия, окрепнут узы между царем и его народом, пусть же Россия, как один человек, поднимется, чтобы отразить наглую атаку врага!» Последовавшее через две недели воззвание к полякам только усилило патриотические чувства Бурцева. Ни в коем случае не отказываясь от своих доктрин или от своих надежд, он отважно призывал товарищей по изгнанию согласиться с необходимостью временного перемирия с царизмом. Затем, чтобы доказать свое доверие к новым настроениям царского правительства, он вернулся в Россию, считая, что он будет больше ей полезен на родине. Но едва он пересек границу, как тут же был арестован, и на несколько месяцев он подвергся предварительному заключению. Наконец, он предстал перед судом за свои революционные сочинения, и, не учитывая его поведение с начала войны, его приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь за совершение преступления в виде «оскорбления Его Величества». Его немедленно выслали в Туруханск на реке Енисей, у Полярного круга.

Сегодня утром я получил от Вивиани, министра юстиции, телеграмму, описывавшую тот достойный сожаления эффект, который произвел приговор Бурцева на социалистов Франции, и содержавшую просьбу ко мне сделать всё, что в моих силах – но с должной осмотрительностью, – чтобы добиться помилования Бурцева.

Исключая патриотическое поведение Бурцева в начале войны, я не нашел в его биографии никаких аргументов, которые бы мог использовать в его пользу, обращаясь к русским властям, страстно его ненавидевшим.

Отпрыск небогатой помещичьей семьи, Владимир Львович Бурцев родился в 1862 году в Форте-Александровске. В возрасте двадцати лет он был заключен в тюрьму за революционную пропаганду. Освобожденный через месяц, он был вновь арестован в 1885 году и на этот раз приговорен к семи годам ссылки в Сибирь. Год спустя ему удалось бежать и найти убежище в Женеве, а затем в Лондоне.

Хотя английские традиции относительно гостеприимства к политическим эмигрантам чрезвычайно либеральны, Бурцев тем не менее вскоре вступил в конфликт с законом, опубликовав в своем журнале «Народоволец» серию статей, призывавших молодежь России «подражать прославленным попыткам убийства Александра II». Это подстрекательство к цареубийству стоило ему восемнадцати месяцев принудительных работ. По истечении срока этого приговора он вернулся в Швейцарию, где незамедлительно опубликовал брошюру «Долой царя», которой было достаточно для того, чтобы оправдать приговор английского судьи. Чтобы чем-то заняться, он стал издавать очень интересный журнал «Былое», посвященный истории либеральных идей и бунтарских движений в России.

Но его ненависть к царизму, страсть к революционной борьбе, его романтическая склонность к тайной и впечатляющей деятельности не позволили ему долго оставаться без дела. В декабре 1901 года он основывает совместно с Гершуни, Азефом, Черновым, Дорой Бриллиант и Савинковым «Боевую организацию», целью которой было объединение и руководство всех воинствующих и активных сил социалистической партии. Был составлен план боевой кампании. Были выбраны три цели высокого полета: во-первых, обер-прокурор Священного синода, фанатичный теоретик самодержавия Победоносцев; затем генерал князь Оболенский, губернатор Харькова, и, наконец, министр внутренних дел Сипягин.

Попытка покушения на жизнь Победоносцева провалилась из-за донесения тайного информатора. Князь Оболенский был только слегка ранен, зато 15 апреля 1902 года Сипягин получил пулю в сердце и тут же скончался. После этого террористические подвиги быстро умножились.

В конце 1903 года русское правительство заявило протест правительству Швейцарии в связи с тем, что на территории Швейцарии созданы благоприятные условия для подготовки революционерами террористических заговоров. Информация, приложенная к официальному заявлению о протесте, была более чем убедительна, и Бурцева и его сообщников выслали из страны. Они нашли прибежище в Париже. Бурцев обосновался в небольшом доме на бульваре Араго, где он делал вид, что ведет мирную жизнь, посвященную исключительно историческим исследованиям; но тайно он мало-помалу перевез к себе все архивы «Боевой организации», накапливал взрывчатые вещества и проводил секретные совещания членов организации.

В то время я возглавлял русский департамент Министерства иностранных дел, и поэтому мне стали известны имя Бурцева и его деятельность. Ратаеву, агенту Охранки в Париже, не пришлось потратить много времени на то, чтобы выяснить истинный характер таинственного места встреч на бульваре Араго. Двадцатого апреля 1914 года русское посольство обратилось к нам с просьбой выслать из страны Бурцева, одного из самых опасных революционеров, непримиримого и фанатичного. Нота, врученная нам послом Нелидовым, заканчивалась следующим образом: «Бурцев обладает удивительной способностью возбуждать опасные инстинкты революционной молодежи и в самое короткое время превращать ее в фанатиков, готовых совершать жестокие преступления». Именно эта последняя фраза особенно поразила меня; ее тон отличался от тональности обычных дипломатических нот, которые мы всегда получали в связи с деятельностью русских эмигрантов; эта фраза давала представление о весьма самобытной личности.

К досье на Бурцева была приложена фотография, чтобы облегчить задачу нашей полиции. На фотографии я увидел лицо еще молодого человека с болезненной внешностью, впалыми щеками, узкими плечами. Его лицо произвело на меня сильное впечатление – изможденное, болезненное и аскетическое, оно светилось или, скорее, горело светом его глаз, которые буквально гипнотизировали своим страстным выражением. Я сразу же понял, что воля этого человека способна подчинять других, воодушевлять и вести их за собой. От него веяло необычным магнетизмом, который позволил ему стать изумительным источником энергии для других, грозным апостолом революционной веры. На обратной стороне фотографии я прочитал следующую надпись: «Никогда не забывайте великие имена Желябова, Софьи Перовской, Халтурина и Гриневицкого! Их имена – это наше знамя. Они умерли, твердо убежденные в том, что мы последуем их славной дорогой».

Двадцать шестого апреля префектура полиции уведомила Бурцева о его высылке.

Однако с того времени, как он обосновался в Париже, он завел друзей среди лидеров французских социалистов, восхищения и сочувствия которых он сумел добиться благодаря всем своим жизненным испытаниям, горячности своего демократического мистицизма, убедительному красноречию и застенчивой и трогательной нежности ясного взгляда. Бурцев сумел умолить своих друзей спасти его от новой высылки.

Это были дни кабинета Комба, который пассивно подчинялся диктату социалистов, чтобы сохранить большинство с помощью левых. Министром иностранных дел был Делькассе, который по всем вопросам внутренней политики расходился со своими коллегами по кабинету и, ревниво относясь к своим дипломатическим обязанностям, занимался ими, ни с кем не консультируясь. Можно представить себе удивление и гнев Делькассе, когда в июне Нелидов сообщил ему, что Бурцев по-прежнему свободно разгуливает по Парижу! Срочное обращение Жореса к Комбу помешало декрету о высылке Бурцева.

Конечно, Бурцев в полной мере воспользовался неограниченной свободой, которой он наслаждался в Париже, и довел совершенство «Боевой организации» до невообразимых высот. Двадцать восьмого июля взрывом бомбы был на месте убит министр внутренних дел Плеве.

Вновь, и на этот раз еще более настойчиво, русский посол потребовал депортации Бурцева. Делькассе поставил вопрос о Бурцеве на заседании Совета министров, но несколько раз посылал меня в Главное управление полиции, сам лично беседовал с Комбом. Всё было напрасно. Всемогущая поддержка Жореса вновь защитила террориста, и декрет о его высылке был аннулирован.

Эти воспоминания о «Деле Бурцева» не очень-то вдохновили меня на переговоры, навязанные мне Вивиани. К кому я должен был обратиться? Как и в какой форме начать обсуждение? Проблема была тем более щекотливой, что вопросы помилования относились к ведению Министерства юстиции. Щегловитов, нынешний глава этого учреждения, известен как самый непримиримый представитель реакционных кругов, как наиболее ревностный защитник прерогатив самодержавия, как человек, который считает, что союз России с западными демократиями означает неминуемое падение царизма.