Текст книги "Дневник посла"

Сообщив некоторые детали, он привел два соображения:

«1. На Западном фронте французские армии не смогут предпринять крупных действий ранее, чем через несколько недель, из-за необходимости завершить снабжение боеприпасами и произвести некоторые перемещения войск. За это время Англия высадит во Франции новые силы, именно шесть дивизий, которые должны быть доставлены в первые числа августа. Эта операция может способствовать освобождению французской территории и в любом случае серьезно облегчит положение русской армии.

2. На итало-сербском фронте общий интерес требует продолжения итальянской армией уже начатого наступления. Если итальянцы на своем фронте сдержат немецкое наступление, они смогут пока ограничиться занятием района Лайбах-Клагенфурт. Это даст им позицию, нужную для продолжения наступления на Вену и Пешт. Необходимо также, чтобы сербская армия немедленно возобновила наступление. Нынешний момент особенно подходит для ее передвижения вдоль Савы, ибо его цель – соединение с итальянцами и взятие в кольцо Боснии и Герцеговины.

Итак, ради мотивов чести и крайней необходимости, англо-французским и итало-сербским армиям следует начать как можно скорее энергичное наступление».

Совет принял выводы главнокомандующего.

Воскресенье, 18 июля

Вот уже три дня, как опасное положение русских армий ухудшается: они должны уже не только бороться против неудержимого натиска австро-германцев между Бугом и Вислой, но и выдерживать двойное наступление, начатое противником на севере, в Нареве и Курляндии.

В районе Нарева германцы овладели позициями у Млавы, где захватили 17 000 пленных, в Курляндии перешли реку Виндаву, овладели Виндавой и угрожают Митаве, расположенной лишь в 50 км от Риги.

Такое положение как будто укрепляет императора в его намерениях, столь своевременно выраженных манифестом 27 июня. В связи с этим он уволил обер-прокурора Святейшего синода Саблера, орудие пацифистской и германофильской партии, клеврета Распутина. Его преемник – Александр Дмитриевич Самарин, московский губернский пред водитель дворянства; высокое общественное положение, великодушный патриотизм, ум широкий и твердый – вот его качества; этот выбор прекрасен.

Понедельник, 19 июля

Немилость, поразившая вчера обер-прокурора Святейшего синода, коснулась и министра юстиции Щегловитова, ни в чем не уступавшего Саблеру в реакционности и духе самодержавия. Его заменил член Государственного совета Александр Алексеевич Хвостов – честный и беспартийный чиновник.

Последовательная отставка Маклакова, Сухомлинова, Саблера, Щегловитова не оставила среди членов правительства ни одного, кто бы не являлся сторонником Союза и решительного продолжения войны. С другой стороны, отмечают, что Саблер и Щегловитов были главнейшей поддержкой Распутина.

Графиня Н. говорила мне:

– Государь воспользовался своим пребыванием в Ставке для принятия этих важных решений. Он ни с кем не посоветовался, даже с императрицей… Когда известие об этом пришло в Царское Село, она была потрясена, она отказывалась даже верить… Госпожа Вырубова в отчаянии… Распутин заявляет, что всё это предвещает большие несчастья.

Вторник, 20 июля

Совещание с начальником Главного управления Генерального штаба.

Генерал Беляев указывает мне на карте положение русских армий. В Южной Польше, между Бугом и Вислой, их фронт идет через Грубешов, Красностав и Йозефов, в 30 километрах к югу от Люблина. Кругом Варшавы они оставили течения Бзуры и Равки, чтобы отойти по дуге круга, образованной Новогеоргиевском, Головиным, Блони, Гродиском, где приготовлены сильные укрепления. В районе Нарева они держатся приблизительно по течению реки, между Новогеоргиевском и Остроленкой. К западу от Немана обороняют, в Мариампольском направлении, подступы к Ковно. Наконец, на курляндском участке, после оставления Виндавы и Тукума, они опираются на Митаву и Шавли.

После некоторых малоутешительных замечаний об этом положении генерал Беляев продолжает:

– Вы знаете нашу бедность в снарядах. Мы производим не более 24 000 снарядов в день. Это ничтожно для такого растянутого фронта… Но недостаток в винтовках меня беспокоит гораздо больше. Представьте себе, что во многих пехотных полках, принимавших участие в последних боях, треть людей по крайней мере не имела винтовок. Эти несчастные терпеливо ждали под градом шрапнелей гибели своих товарищей впереди себя, чтобы пойти и подобрать их оружие. Что в таких условиях не случилось паники – это просто чудо. Правда, у нашего мужика такая сила терпения и покорности… Ужас от того не меньше… Один из командующих армиями писал мне недавно: «В начале войны, когда у нас были снаряды и амуниция, мы побеждали. Когда начал ощущаться недостаток в снарядах и оружии, мы еще сражались блестяще. Теперь, с онемевшей артиллерией и пехотой, наша армия тонет в собственной крови…» Сколько времени еще наши солдаты смогут выдерживать подобное испытание?.. Ведь в конце концов эти побоища слишком ужасны. Во что бы то ни стало нам нужны винтовки. Не могла ли бы Франция нам их уступить? Умоляю вас, господин посол, поддержите нашу просьбу в Париже.

– Я горячо буду ее поддерживать, я телеграфирую сегодня же.

Четверг, 22 июля

Распутин уехал к себе на родину, в село Покровское около Тюмени, в Тобольской губернии. Его приятельницы, «распутинки», как их называют, утверждают, что он отправился отдохнуть немного, «по совету своего врача», и скоро вернется. Истина же в том, что император повелел ему удалиться.

Это новый обер-прокурор Святейшего синода добился приказа об удалении.

Едва вступив в исполнение своих обязанностей, Самарин доложил императору, что ему невозможно будет их сохранить за собою, если Распутин будет продолжать тайно господствовать над всем церковным управлением. Затем, опираясь на древность своего происхождения и на то, что он предводитель московского дворянства, он описал возмущение, смешанное со скорбью, которое скандалы Гришки поддерживают в Москве, – возмущение, не останавливающееся даже перед престижем высочайшего имени. Наконец он заявил решительным тоном:

– Через несколько дней соберется Государственная дума. Я знаю, что некоторые депутаты предполагают сделать мне запрос о Григории Ефимовиче и его тайных махинациях. Моя совесть принудит меня высказать всё, что я думаю.

Император ответил просто:

– Хорошо. Я подумаю.

Суббота, 24 июля

Прощание императрицы с Распутиным представляло собой душераздирающую сцену. Она обещала ему напомнить о себе сразу же после сессии Думы, добавив сквозь слезы: «Это будет скоро!»

Его ответ сопровождался обычной угрозой: «Помни, что я не нуждаюсь ни в императоре, ни в тебе. Если ты бросишь меня врагам, то это меня беспокоить не станет. У меня достаточно сил, чтобы справиться с ними. Даже сами демоны беспомощны против меня. Но ни император, ни ты не в состоянии обойтись без меня. Если я не буду рядом, чтобы защитить тебя, то твоего сына постигнет несчастье!».

Среда, 28 июля

Немцы переправились через Вислу к северу от Иван-города; позиции русских у Люблина более не пригодны для стойкой обороны.

Сазонов, находящий в подавленном состоянии, возбужденным тоном заявил мне:

– Ради Бога, подействуйте на ваше правительство, чтобы оно снабдило нас ружьями! Как вы можете ожидать от наших солдат, чтобы они сражались, если у них нет ружей?

– По просьбе генерала Беляева я уже телеграфировал об этом в Париж. Я повторю мой запрос.

В соответствии с информацией, полученной от Генерального штаба, для того чтобы восполнить нынешний дефицит, необходимо получить полтора миллиона ружей. Русские заводы производят только 60 000 ружей в месяц, хотя есть надежда, что их производство достигнет 90 000 единиц в сентябре и 150 000 в октябре.

Четверг, 29 июля

Проходя через сквер, окаймляющий Фонтанку недалеко от мрачного дворца, где 23 марта 1801 года был с такою быстротою умерщвлен Павел I, я встречаюсь с Александром Сергеевичем Танеевым.

Статс-секретарь, обер-гофмейстер высочайшего двора, член Государственного совета, главноуправляющий Собственной его императорского величества канцелярией, Танеев – отец Анны Вырубовой и одна из главных опор Распутина.

Мы проходим вместе по саду несколько шагов. Он расспрашивает меня о войне. Я высказываю безусловный оптимизм и даю ему высказаться. Сначала он как будто соглашается со всем, что я ему говорю, но скоро, в более или менее туманных фразах, он изливает свою тревогу и огорчение. Один пункт, на котором он настаивает, привлекает мое внимание, так как уже не в первый раз мне на него указывают.

– Русские крестьяне, – говорит он, – обладают глубоким чувством правосудия, не законного правосудия, которое они не очень-то хорошо отличают от полиции, но правосудия нравственного, правосудия божественного. Это странное явление: их совесть, обыкновенно не очень щепетильная, так, однако, проникнута христианством, что на каждом шагу ставит перед ними вопросы возмездия и наказания. Когда мужик чувствует себя жертвой несправедливости, он кланяется как можно чаще и ни слова не говоря, потому что он фаталист и безропотен, но он бесконечно обдумывает то зло, которое ему сделали, и говорит себе, что за это будет заплачено, рано или поздно, на земле или на Божьем Суде. Будьте уверены, господин посол, что все они так же рассуждают и о войне. Они согласятся на какие угодно жертвы, лишь бы чувствовать их как законные и необходимые, то есть совершающиеся волей царскою и волей Божьей. Но если от них требуют жертв, необходимость которых от них ускользает, рано или поздно они потребуют отчета. А когда мужик перестает быть покорным, он становится страшен. Вот что меня пугает…

Так как вся психология русского народа содержится в Толстом, мне нужно только перелистать несколько томов, чтобы найти, в захватывающей форме, то, что мне сейчас сказал Танеев. Подбирая доводы в пользу вегетарианства, яснополянский апостол заключает одну из своих статей отвратительным описанием бойни:

«Резали свинью. Один из подручных ножом перерезывал ей горло. Животное начало испускать пронзительные и жалобные вопли; в какой-то момент оно вырвалось из рук палача и ринулось прочь, а кровь хлестала из шеи. Так как я близорукий, то на расстоянии я не смог рассмотреть подробности этой сцены; всё, что я видел, так это туловище свиньи, оно было розового цвета, как у человека.

Я слышал отчаянный визг свиньи. Но сопровождавший меня кучер упорно старался рассмотреть всё, что происходило. Свинью поймали, сбили на землю и закончили ее резать. Когда прекратились визги свиньи, кучер глубоко вздохнул: „Разве это возможно, – произнес он в конце концов, – разве это возможно, чтоб они не ответили за всё это?!“»

С тех пор как, вот уже три месяца, русская кровь, не иссякая, течет на равнинах Польши и Галиции, сколько мужиков должны думать: «Неужели возможно, чтоб они так и не ответили за всё это?»

Пятница, 30 июля

Сессия Государственной думы возобновляется через три дня. Но уже много депутатов съехались в Петроград, и в Таврическом дворце большое оживление.

Из всех губерний доносится тот же возглас: «Россия в опасности. Правительство и верховная власть ответственны за военный разгром. Спасение страны требует непосредственного участия и непрестанного контроля народного представительства. Более чем когда-либо русский народ решительно стоит за продолжение войны до победы…»

Почти во всех группах депутатов слышатся энергичные, раздраженные, полные возмущения возгласы против фаворитизма и взяточничества, против игры немецких влияний при дворе и в высшей администрации, против Сухомлинова, против Распутина, против императрицы.

В противовес этому крайне правые депутаты, члены «черного блока», выражают сожаление по поводу уступок, сделанных государем либеральной партии, и решительно вы сказываются за реакцию до крайних пределов.

Суббота, 31 июля

Сегодня утром государь присутствует при спуске броненосного крейсера «Бородино», построенного на верфи на Галерном острове в устье Невы. Дипломатический корпус, двор и члены правительства участвуют в церемонии, которой благоприятствует сияние солнца.

Двадцать второго минувшего июня на противоположном берегу мы присутствовали при спуске «Измаила», тогда только что было получено сообщение об оставлении Львова. Сегодня, приехав на Галерный остров, мы узнаем, что австро-германцы заняли вчера Люблин и что русские оставляют Митаву…

Яркий солнечный свет подчеркивает свинцовый оттенок и выражение тоскливой печали на лицах. Император, застывший в бесстрастной позе, смотрит задумчивым и отсутствующим взглядом. Иногда его губы подергиваются судорогой, словно он удерживается от зевоты. Лишь на мгновение оживляется его лицо, когда киль «Бородина», скользнув по каткам, врезывается в Неву.

По окончании церемонии мы переходим к осмотру мастерских. Императора всюду приветствуют. Время от времени он останавливается и, улыбаясь, разговаривает с рабочими. Когда он затем идет дальше, приветственные крики усиливаются.

А между тем еще вчера мне сообщали, что в этих самых мастерских идет революционное брожение, внушающее беспокойство.

Воскресенье, 1 августа

Заседания Государственной думы возобновились сегодня в жаркой и тяжелой атмосфере, предвещающей грозу. Лица словно источают электричество, господствующее выражение – гнев или тоска.

Старый председатель Совета министров, Горемыкин, произнося речь от имени государя, возвышает свой умирающий голос, насколько может, когда заявляет: «Все наши мысли, все наши усилия должны сосредоточиться на ведении войны. Правительство может предложить вам только одну программу – программу победы».

Затем военный министр генерал Поливанов кратко, горячо и энергично резюмирует эту программу победы: «Наша армия может побеждать только тогда, когда она чувствует за собою всю страну в ее целом, организованную как огромный резервуар, откуда она сможет бесконечно черпать себе снабжение».

Когда он сходит с трибуны, его приветствуют рукоплесканиями: он встречает в среде собрания столько же сочувствия, сколько его предшественник, Сухомлинов, возбуждал к себе ненависти и презрения.

Продолжение заседаний и разговоры в кулуарах не оставляют никаких сомнений относительно пожеланий или, лучше сказать, требований Государственной думы положить конец произволу и неспособности управления, обличить тех, кто подлежит ответственности, как бы они ни были высоко поставлены, потребовать определенных решений, сорганизовать совместную работу правительства с народными представителями, чтобы обратить на службу армии все производительные силы страны, наконец, поддерживать и оживлять в душе народа непоколебимое решение – довести войну до полной победы.

Среда, 4 августа

Я информировал Сазонова о том, что французское правительство весьма сожалеет, что не может поставить ружья русской армии.

Горестное изумление Сазонова.

– Этот отказ, – заявил он, – меня обескураживает!..

– Это не отказ, но выражение физической невозможности, абсолютной невозможности.

Ошеломленный, он продолжал, кивая:

– Что же нам делать? Мы нуждаемся в 1 500 000 ружей только для того, чтобы вооружить полки на фронте. За месяц мы производим всего лишь 50 000. Потом, мы же должны пополнять склады, а чем мы будем обучать наших рекрутов?

Четверг, 5 августа

Прения в Таврическом дворце разгораются всё ярче и ярче. Будь то открытое или закрытое заседание, произносится непрерывный и беспощадный обвинительный акт против всей системы военного управления. Все ошибки бюрократии изобличены, все пороки царизма выставлены на свет. И одно заключение возвращается как припев: «Довольно лжи!.. Довольно преступлений!.. Нужны реформы!.. Наказания!.. Государственный строй должен быть изменен сверху донизу!»

345 голосами из 375 голосовавших Государственная дума предложила правительству предать суду генерала Сухомлинова и всех должностных лиц, виновных в нерадении или в измене.

Пятница, 6 августа

Германцы заняли вчера Варшаву. С точки зрения стратегической, важность этого события значительна. Русские теряют всю Польшу с ее громадными запасами и должны будут отойти на Буг, Верхний Неман и Двину.

Но моральные последствия беспокоят еще больше. Не грозит ли разбиться тот подъем национальной энергии, который с некоторых пор виден по всей России, – разбиться под влиянием этого нового несчастья, предвещающего в скором времени и другие – как падение Осовца, Ковно и Вильны…

Воскресенье, 8 августа

Перед каждым новым отступлением русских армий полиция заранее высылала евреев вглубь страны. Как обычно, операция повсюду проводилась в страшной спешке и в равной степени с такой же неповоротливостью, как и с жестокостью. Подлежащих высылке извещали только в последний момент; у бедолаг не было ни возможности, ни средств что-либо взять с собой. Их в спешке загружали в поезда; гнали, как стадо скота, по дорогам; им даже не называли место их назначения, которое, впрочем, менялось раз двадцать во время пути. Также почти повсюду, как только в городе становилось известно о приказе высылать евреев, православное население тут же спешило грабить дома в гетто. Выгнанные в Подолье, на Волынь, в Бессарабию и на Украину, эти евреи были доведены до крайнего состояния нищеты. Общая численность высланных евреев достигает 800 000 человек.

Эта варварская практика, навязанная целому народу под тем предлогом, что его религиозный атавизм повсеместно вызывает подозрение в шпионаже и в измене, пробудила, наконец, чувство гнева у либеральных фракций Думы. Еврейский депутат из Ковно, Фридман, выразил красноречивый протест.

«Русские евреи, – заявил он, – принимают большое участие в войне… Пресса отметила большое число еврейских добровольцев. Их образование давало им право на офицерский чин; они знали, что никогда не получат его, но тем не менее продолжали добровольно вступать в ряды армии… Несколько сотен тысяч евреев отдают свою кровь на полях сражения.

Но за всё это мы являемся свидетелями усиления насилия и беззакония против евреев… В продолжительной войне смена успехов и неудач неизбежна, поэтому весьма кстати всегда иметь под рукой так называемых виновников за все беды; им всегда можно приписать ответственность за поражения. Всегда необходимо иметь в запасе козлов отпущения. Увы! Во все времена Израилю была уготовлена судьба стать этим козлом отпущения!

Едва враг пересек наши границы, как тут же вовсю дали ход одиозной легенде: евреи шлют свое золото немцам; это грязное золото обнаруживалось в аэропланах, гробах, бочках с водкой, в утиных грудках и в груди баранов!.. Распространяемая и удостоверяемая властями, эта легенда повсюду принималась безоговорочно.

Затем мы стали свидетелями отвратительных мер, применяемых в отношении евреев, мер, никогда не испытываемых на себе ни одним народом на протяжении всей истории человечества… Это же сущая мерзость – обвинять целый народ в измене. Подобная гнусная клевета могла бы иметь право на существование только в деспотической стране, в стране, в которой евреи лишены самых элементарных прав. Я заявляю перед лицом России, перед лицом всего цивилизованного мира, что подобное обвинение евреев является не чем иным, как подлой ложью, выдуманной людьми, которые пытаются скрыть собственные преступления».

Понедельник, 9 августа

Мы говорим с Сазоновым о странном заточении, к которому император с императрицей приговорили себя; он сокрушается:

– Печальная ситуация! Мало-помалу они создали пропасть вокруг себя; никто больше не подходит к ним. Плохое здоровье императрицы послужило причиной того, что, кроме официальных отношений императора со своими министрами, ни один голос извне не проникает в дом императора. Они не встречаются даже с родственниками, даже великим князьям и княгиням стало трудно получить аудиенцию у государя. Когда я на днях видел входящую Вырубову, то подумал с печалью: «Вот, значит, их постоянное общество, вот их единственное общество, вот до чего опустился двор России, когда-то столь блистательный, столь оживленный!..»

– Я думал, что уже при предыдущем царствовании двор потерял всё оживление, весь блеск.

– О, это не сравнить с нынешним положением!.. Да, Александр III и Мария Федоровна, которые имели простые вкусы, с удовольствием продлевали свое пребывание в Гатчине. Но с осени до Пасхи в Зимнем дворце проходили великолепные балы и концерты, не считая приемов в Аничковом дворце. Великие князья и великие княгини, дипломаты, генералы, министры, высшие чиновники постоянно приглашались к императорскому столу. Так же часто их величества принимали приглашения отобедать у послов и представителей русской аристократии: Воронцовых, Барятинских, Балашовых, Шереметевых, Орловых, Кочубей, Юсуповых… Естественно, в Гатчине жизнь двора была намного более тихой и семейной, минимум церемоний. Александр III и Мария Федоровна не любили роскошные покои, выстроенные для императора Павла; они заняли ряд маленьких комнат на антресоли, низких, узких, плохо меблированных, одна неудобнее другой… Александр III, который был исполином, мог достать до потолка рукой… Я был там как-то, и у меня осталось смешное воспоминание. Я тогда был совершенно молодым сотрудником Министерства иностранных дел. Мне велели составить список подарков, которые их величества собирались преподнести датскому двору по случаю чьей-то свадьбы и которые привезли в Гатчину. Я приезжаю во дворец, меня проводят прямо в покои Марии Федоровны, все подарки там на столе. Я быстро составляю список. Затем оглядываю комнату и спрашиваю, выражая наивное удивление, почему государи вы брали эти покои? Она отвечает, покусывая губы: «Потому что не смогли найти ничего более уродливого и неудобного».

Вторник, 10 августа

Болгария и тевтонские державы все более сближаются. Синдикат немецких и австро-венгерских банков только что открыл кредит в размере 120 000 000 франков для болгарского казначейства. Одновременно Радославов объявил через болгарскую официальную прессу, что недавние победы немецкой армии в Польше «сломали русским хребет» и всё политическое сооружение Антанты вот-вот рухнет.

Пятница, 13 августа

Очень деятельный и даже несколько экзальтированный вождь «прогрессивных националистов» Брянчанинов, зять князя Горчакова и бывший гвардейский офицер, просил меня вчера принять его для долгой и конфиденциальной беседы.

Я принял его сегодня днем, и как ни привык к его обычному пессимизму, но на этот раз был поражен тем суровым, сосредоточенным и скорбным выражением, которое читал на его лице.

– Никогда, – сказал он, – я не был в такой тревоге. Россия в смертельной опасности, ни в какой момент своей истории она не была так близка к гибели. Немецкий яд, который она носит в своем теле вот уже два столетия, грозит ее убить. Она может быть спасена только ценой национальной революции.

– Революция во время войны?.. Вы понимаете, о чем говорите?!

– Конечно, я говорю обдуманно. Революция – такая, какую я предвижу, какой я желаю, – будет внезапным освобождением всех сил народа, великим пробуждением славянской энергии. После нескольких дней неизбежных смут, положим, даже месяца беспорядков и паралича, Россия встанет с таким величием, какого вы у нас не подозреваете. Вы увидите тогда, сколько духовных сил таится в русском народе. В нем заключены неисчислимые запасы мужества, энтузиазма, великодушия. Это величайший очаг идеализма, какой только есть на свете.

– Не сомневаюсь в этом. Но русский народ носит в себе страшные задатки социального разложения и национального распада… Вы утверждаете, что революция вызвала бы, самое большее, месяц беспорядков и бездействия. Как вы можете это знать? Один из ваших соотечественников, один из самых умных и самых проницательных, каких я только знаю, передавал мне недавно тот ужас, который ему внушает угроза революции. «У нас, – говорил он, – революция может быть только разрушительной и опустошающей. Если Бог нас от нее не избавит, она будет так же ужасна, как и бесконечна. Десять лет анархии…» И он подтверждал свои предвидения доводами логики и психологии, которые показались мне убедительными. Вы понимаете, что после такого прогноза я недоверчиво смотрю на вашу идею национальной революции.

Он тем не менее продолжает настаивать на восхвалении тех чудодейственных явлений возрождения, которых он ждет от всенародного восстания.

– По самому верху, – говорит он, – по голове, вот куда нужно было бы ударить прежде всего. Государь мог бы быть оставлен на престоле: если ему и недостает воли, он в глубине души достаточно патриотичен. Но государыню и ее сестру, великую княгиню Елизавету Федоровну, нужно заточить в один из монастырей Приуралья, так, как сделали бы при наших древних, великих царях. Затем весь потсдамский двор, вся клика прибалтийских баронов, вся камарилья Вырубовой и Распутина – все они должны быть сосланы в отдаленные места Сибири. Наконец, великий князь Николай Николаевич должен был бы немедленно отказаться от обязанностей Верховного главнокомандующего.

– Великий князь Николай Николаевич?.. Вы сомневаетесь в его патриотизме? Вы не считаете его достаточно русским, достаточно настроенным против немцев?.. Чего же вам нужно?.. Я представлял его себе как бойца за Святую Русь – православную, самодержавную и народную…

– Согласен с вами, что он патриот и что у него есть воля. Но он недостаточен для возложенной на него задачи. Это не вождь – это икона. А нам необходим вождь!

Он заканчивает весьма точной картиной состояния армии:

– Она все еще великолепна по своему героизму и самоотверженности, но она больше не верит в победу, она знает заранее, что принесена в жертву, – как стадо, которое ведут на бойню. Когда-нибудь, и, может быть, скоро, наступит полный упадок духа, пассивная покорность судьбе, она будет бесконечно отступать, не будет больше бороться, не будет сопротивляться. Этот день будет днем торжества нашей немецкой партии. Мы будем принуждены заключить мир… И какой мир!

Я возражаю ему, что военное положение, как бы плохо оно ни было, далеко не безнадежно, что национальное движение, во главе которого стала Государственная дума, внушает веру в себя и что путем методичной, настойчивой деятельности все ошибки прошлого могут быть исправлены.

– Нет!.. – воскликнул он мрачно и решительно. – Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. Бьюсь об заклад, что меньше чем через два месяца она будет обессилена или распущена. Ведь нужно изменить весь государственный строй. Наша последняя надежда на спасение – в национальном государственном перевороте… Положение, господин посол, гораздо более тяжелое, нежели вы думаете. Знаете ли вы, что говорил мне час тому назад лидер октябристов, председатель Центрального военно-промышленного комитета Гучков, человек, которому вы не откажете ни в прозорливости, ни в мужестве?.. Так вот, он говорил мне со слезами на глазах: «Россия погибла… Больше нет надежды…»

Суббота, 14 августа

Сегодняшнее заседание Думы было заполнено важными и волнующими прениями.

Обсуждали образование комитета по снабжению, который был бы поставлен выше Военного министерства. Прения, понемногу расширяясь, обратились в суд над существующим строем.

Один из самых пылких ораторов-кадетов, новочеркасский депутат Аджемов бросил искру в пороховой погреб: «С самого начала войны общественное мнение поняло всё значение и размеры борьбы: оно поняло, что без организованности всей страны победа будет невозможна. Правительство же этого не поняло, и, когда общество ему это объяснило, оно отказалось понять, оно с презрением оттолкнуло всех, кто предлагал ему помощь. Дело в том, что у военного министра были привилегированные поставщики, заказы передавались по-семейному, существовала целая система покровительства, взаимных одолжений и привилегий. Таким образом, не только не организовали страну – но бросили ее в ужаснейшую разруху… Теперь, наконец, правительство сознает, что без содействия всех общественных сил армия не может одержать победу, оно сознается в том, что должна быть произведена полная реформа и что эту реформу должны произвести мы. В этом, господа, торжество общественного мнения и урок нашего грозного времени. Ллойд Джордж говорил недавно в палате общин, что, заваливая снарядами наших солдат, немцы разбивают цепи русского народа. Это сама истина. Русский народ, отныне свободный, готов устроить победу для себя…»

Эта речь вызывает взрыв аплодисментов на скамьях левых и центристов.

Возбужденный грозовою атмосферой депутат-социалист Чхенкели стремительно всходит на трибуну и возглашает анафему «царской тирании, которая привела Россию на край пропасти». Но скоро он доходит до таких бранных выражений, что председатель лишает его слова. Впрочем, его проклятия вызвали чувство неловкости в партиях центра и левых, при всем своем либерализме остающихся монархическими.

Прения вновь разгораются с выступлением знаменитого московского адвоката Маклакова. Он доказывает с помощью могущественной диалектики необходимость создания вне Военного министерства комитета снабжения, а также передачу высшего заведования техническими вопросами одному главноуправляющему, который был бы ответственен перед этим комитетом; таким образом он нападает на принцип всемогущества бюрократии, составляющий основу и условие существования самодержавия. Заявив, что «Россия образец государства, где люди не на своем месте», он продолжает: «Большая часть назначений в среде администрации – это скандал, вызов общественному мнению. А когда иной раз ошибка и замечена, ее невозможно исправить – престиж власти не позволяет этого. Новое правительство, задача которого – победить Германию, скоро убедится, что еще труднее – победить чиновников… В переживаемые нами тяжелые часы необходимо положить этому конец. Страна истощается в жертвах. Мы, ее представители, приносим тоже много жертв. Мы отсрочиваем многие из наших требований, мы сдерживаем наш гнев. Забывая нашу вражду и нашу законную ненависть, мы оказываем помощь всему тому, с чем мы некогда боролись. Мы поэтому имеем право требовать, чтобы правительство поступало так же, чтобы оно поставило себя выше всяких партийных или кружковых взглядов и чтобы оно могло иметь один девиз: „The right men in the right places!“ („Компетентные люди на ключевых постах!“)».

Правые, очень смущенные, но в общем патриотично настроенные, принуждены признать, что пороки чиновничества губят Россию, и высказываются, как и большинство, за образование комитета снабжения.

Отныне начат поединок между бюрократической кастой и народным представительством. Примирятся ли они на высоком идеале общего блага?.. От этого зависит всё будущее России…