Текст книги "Дневник посла"

От Родзянко я много нового не слышу. Его высокий и могучий рост, прямой взгляд, глубокий и задушевный голос, его шумливая энергия, даже его неловкие слова и поступки – всё это указывает на его искренность, прямоту, смелость. У нас с ним хорошие отношения. Он неутомимо защищает правое дело.

К Штюрмеру же мне еще нужно присмотреться. Я не знаю, ждет ли его со временем «благоухание святости», как говорят мистики, но знаю, что сейчас от него исходит аромат фальши. Он прикрывает личиной добродушия и приторной вежливостью низость, интриганство и вероломство. Взгляд его, колкий и в то же время умильный, искательный и бегающий, отражает честолюбивое и лукавое лицемерие. Но он не без лоска, у него есть интерес к истории, особенно истории анекдотической и красочной. Каждый раз, как я с ним встречаюсь, я расспрашиваю его о русском прошлом и мне всегда интересно его слушать. Ближе изучать его уже ввиду высокого поста, им занимаемого, пусть и по воле случая.

За банкетом мы говорим с ним об Александре I и его таинственной кончине, о Николае I и его нравственной агонии во время Крымской кампании. Я по этому поводу подчеркиваю, что в интересах России и Франции всегда было идти рука об руку; я напоминаю ему, что еще в 1856 году мой блестящий предшественник, герцог Морни, задумал союз с Россией, и, если бы его послушались, теперь всё было бы по-другому. Штюрмер отвечает:

– Герцог Морни! Как он был бы мне по душе. Я перечел, кажется, всё, что о нем написано. Мне кажется, у него были основные качества государственного человека: любовь к родине, энергия и смелость.

Я прерываю его:

– У него были два качества, еще более ценные: чутье реального и умение выполнять задуманное.

– Действительно, оба эти качества необходимы. Но в управлении нужно прежде всего не бояться брать на себя ответственность и улавливать связь событий. Кстати, вон там сидит наш милейший князь Александр Николаевич Оболенский, градоначальник. Он верный слуга его величества, я его очень люблю. Но одного поступка я не могу простить ему. Он был рязанским губернатором в 1910 году, когда Толстой так странно умер на станции Астапово. Вы помните, как вся его семья следила за тем, чтобы не допустить к нему священника. Будь я на месте Оболенского, я не колебался бы ни минуты: я удалил бы силой семью и насильно ввел бы к нему священника. Оболенский возражает, что он не получил распоряжений и что семья Толстого имела право так поступать и т. д. Но разве можно говорить о праве и нужны ли распоряжения, когда дело идет о возвращении души Толстого в лоно святой церкви?

Что подумали бы Вивиани и Альбер Тома, услышав такие слова?

Но вот начинаются тосты. Тост Родзянко патриотичен, банален и напыщен, мой тост чисто формальный, тост Сазонова бледен и натянут.

Присутствующие поют русский гимн. Затем Шаляпин, гениальный Шаляпин, поет «Марсельезу»; его дикция так прекрасна, стиль его так величествен, сила лиризма и страстности такова, что в зале проносится дуновение революционного энтузиазма, дух Дантона. Я еще раз убеждаюсь при этом, как легко воодушевляется русская публика.

В эту минуту общего подъема Вивиани начинает свою речь. Опытный парламентский оратор, он чувствует, что аудитория просит горячего слова. Его пламенная дикция, его широта, смелые жесты, его взор, то восторженный, то нежный, мощный ритм его речи вызывают восторг. Когда он восклицает: «Не бывать сепаратному миру. Будем воевать вместе! Вот договор чести, нас связующий! Так мы будем идти до конца, до того дня, когда попранное право будет отомщено… Мы обязаны этим перед своими умершими, иначе они всуе пожертвовали жизнью. Мы обязаны этим перед грядущими поколениями» и т. д. – ему не дают кончить, зал дрожит от рукоплесканий. Шаляпин, с вдохновенным лицом, с глазами, полными слез, поспешно подходит к почетному столу. Просят его снова спеть «Марсельезу», он поднимается на эстраду, и снова великий гимн потрясает сердца.

Министры переглядываются с беспокойством, как бы спрашивая друг друга: «Что это такое? Что же еще будет?»

Поднимается лидер кадетской партии в Думе Василий Алексеевич Маклаков.

Он говорит на прекрасном «французском языке». Слова его и жесты резки. Прежде всего он напоминает, что всегда был сторонником мира, и прибавляет, что остался и сейчас закоренелым пацифистом, но это не мешает ему быть страстным сторонником этой войны: «Ведь эта война будет самоубийством войны, ведь в день заключения мира мы так перекроим карту Европы, что войны уже будут не нужны». Он кончает речь свою обращением к Франции, к той Франции, к голосу которой должен прислушиваться весь мир, той Франции, которая в XVIII веке провозгласила бессмертные принципы, символы идей пацифизма, к Франции, которая создаст в будущем вечный мир, который и сейчас называют «французским миром».

Энтузиазм присутствующих достигает высшей степени. Лица министров еще более вытягиваются. Смотря на них, я понимаю, что приезд всякого французского политического деятеля в их глазах связан с пропагандой демократических идей.

Во время речи Маклакова Альбер Тома с трудом себя сдерживает. Его глаза горят. Я жду, что вот-вот он встанет и разразится ораторской импровизацией. Но Родзянко уже произносит прощальные слова. Мы выходим при громе рукоплесканий.

Вивиани, Альбер Тома и я задерживаемся на несколько минут в вестибюле и обмениваемся впечатлениями о банкете. По поводу речи Маклакова я говорю:

– Прекрасная речь, она произведет в России большое впечатление. Но как наивно предполагать, что предстоящий мир будет вечным; я представляю себе, наоборот, что теперь-то и начнется эра насилия и что мы сеем семена новых войн.

Подумав немного, Альбер Тома отвечает:

– Да, за этой войной еще лет десять войн… Лет десять войн…

Среда, 17 мая

Вивиани и Альбер Тома были сегодня с прощальным визитом у Сазонова. Я с ними не поехал, чтобы не придавать официальности их беседе; они хотели говорить главным образом о Румынии и Польше.

Относительно Румынии Сазонов заявил, что очень желает ее присоединения к Антанте.

– Но я не могу, – прибавил он, – считать ее серьезным союзником, пока Брэтиану не согласится заключить с нами военную конвенцию.

Что касается Польши, то Сазонов очень упорно указывал на опасность для союзников вмешательства, даже самого незаметного, французского правительства в польский вопрос.

Таким образом, результат миссии Вивиани сводится к посылке 50 000 человек во Францию или, скорее, к обещанию это сделать.

Но влияние Альбера Тома принесло реальную пользу, его удивительная работоспособность, его практичность подействовали подбодряющим образом на промышленные силы, работающие на оборону. Но надолго ли хватит этого? Ему очень удачно помогал один из наших сотрудников, Лушер, крупный подрядчик правительственных работ, человек, очень много сделавший для подъема промышленности во Франции.

В час дня Вивиани и Альбер Тома завтракают у меня в последний раз с великим князем Николаем Михайловичем и с японским, английским и итальянским послами.

Николай Михайлович, Николай Эгалите, интересующийся передовыми идеями и новыми людьми, говорил мне: «Я очень хочу познакомиться с Альбером Тома». Кажется, это знакомство ему очень по душе, по крайней мере, он к нему в высокой степени внимателен.

В семь часов вечера миссия в полном составе уезжает во Францию через Архангельск.

Четверг, 18 мая

Сегодня вечером в Народном доме идет «Дон Кихот». Слушая Шаляпина, я испытываю то же наслаждение, как два месяца тому назад. Сам Сервантес был бы, я думаю, восхищен такой передачей своего образа – передачей, выявляющей в Дон Кихоте черты и индивидуализма, и широты, и комичности, и трогательности, и карикатурности, и общечеловечности. Никогда дух великого не был лучше воспринят.

И публика столь же интересна, как и в прошлый раз; те же улыбки снисхождения и симпатии к рыцарю – искателю приключений, к этому герою, в котором кротость, великодушие, покорность судьбе, терпение и мудрость уживаются с безумием, сумасбродством, верой во всё невозможное, податливостью на всякое очарование, беспомощному перед действительностью.

Пятница, 19 мая

Генерал Алексеев с неослабной настоятельностью торопит подготовление крупного наступления, которое он думает начать в первых числах июня. Центром боевых действий будет Галиция, по Стрыпе и по Пруту, между Тарнополем и Черновицами; во главе операции будет стоять генерал Брусилов. Меня уверяют, что войска, благодаря наступившему теплу, настроены прекрасно.

Сегодня у меня обедают испанский посол граф Картахена, княгиня Орлова, княгиня Белосельская, княгиня Кантакузина, граф Потоцкий, граф Сигизмунд Велепольский, граф Кутузов, леди Мюриэль Пэджет, леди Сибилла Грей и др.

Княгиня Белосельская и княгиня Кантакузина недавно получили письма от своих мужей с армянского и с буковинского фронтов; обе дамы тоже подтверждают, на основании этих писем, что настроение у солдат боевое. То же самое говорят леди Мюриэль и леди Сибилла, которые только что объезжали свои лазареты на Волыни.

Суббота, 20 мая

Во всех императорских дворцах, министерствах, клубах, театрах и зданиях общественных заведений можно увидеть на стенах величественные портреты русских императоров. Нет более монотонного, скучного и банального зрелища, чем эта официальная иконография.

Тем не менее, несмотря на искусственный и чопорный характер жанра, самобытное выражение лица моделей передано очень точно.

Так, Александр I, с его элегантной фигурой, с выставленным вперед торсом, с его внешностью фата и странствующего рыцаря, очевидно получает удовольствие от того, что его рассматривают люди.

Николай I, с напряженной осанкой, высокомерный и деспотичный, словно высматривает вокруг себя, не отважился ли кто-либо иметь дерзость, пусть даже нечаянно, взглянуть на него.

Александр II, более во всем естественный, но не менее проникнутый важностью своего положения и высоким сознанием своей власти, снисходит до того, чтобы позволить людям посмотреть на него, но при условии, чтобы они тут же опустили глаза.

Александр III, тяжеловесный, спокойный и простой, с его внешностью обычного буржуа, не обращает никакого внимания на то, рассматривают его или нет.

И Николай II, простоватый и застенчивый, словно просит, чтобы на него не смотрели.

Воскресенье, 21 мая

Правитель канцелярии Штюрмера, достойный исполнитель его низких замыслов, несравненный Мануйлов, был сегодня у меня, чтобы сообщить о пустяшном моем деле с полицией. Покончив с делом, мы с ним разговариваем.

С большой искренностью – не всегда же он лжет – в самых мрачных красках изображает он внутреннее положение; он особенно обращает мое внимание на распространение революционного духа в армии.

Я возражаю ему, приводя те благоприятные отзывы о духе войск, которые мне передавали третьего дня.

– Все это верно, но верно только относительно частей на фронте. В тылу же полное разложение. Во-первых, тыловые части ровно ничего не делают или, во всяком случае, недостаточно заняты. Вы знаете, что зима – самое неудобное время для военного обучения. Но в этом году это обучение проходило в особенно сокращенном и упрощенном виде из-за недостатка ружей, пулеметов, орудий, а главное, из-за недостатка в офицерах. Кроме того, солдаты очень скверно размещены в казармах. Их набивают, как сельдей в бочку. В Преображенских казармах, рассчитанных на 1200 человек, помещаются 4000 человек. Представьте себе их жизнь в душных и темных помещениях! Они проводят целые ночи в разговорах. Не забывайте, что среди них есть представители всех народностей империи, всех религий и сект, есть даже евреи. Это прекрасный бульон для культуры революционных бактерий. И наши анархисты, конечно, прекрасно это понимают.

– А что думает по этому поводу Штюрмер?

– Штюрмер просит только не мешать ему, и будьте уверены, ваше превосходительство, что он сумеет управиться.

Понедельник, 22 мая

Приезд Вивиани и Альбера Тома оставил глубокий след во всех слоях общества.

Будучи здесь, Жозеф де Местр, тонкий наблюдатель французской революции, заметил, как я теперь вижу, совершенно правильно: «Во французском характере, в самом французском языке есть какая-то необычная сила прозелитизма. Вся нация – одна сплошная и широкая пропаганда».

Вторник, 23 мая

В Трентино, между Адидже и Брентой, сильное наступление австрийцев заставило итальянцев оставить свои позиции. В Италии большое волнение; уже говорят о необходимости отхода Фриульской армии, чтобы не быть отрезанной от Ломбардии занятием неприятелем Виченцы и Падуи.

У Вердена вновь ожесточенные бои. После блестящего штурма французы захватили форт Дуомон.

Среда, 24 мая

В 1839 году Николай I говорил маркизу Кюстину: «Республику я понимаю, это строй определенный и недвусмысленный или, во всяком случае, могущий быть таковым. Я, конечно, понимаю абсолютную монархию, раз я сам стою во главе такого строя. Но представительной монархии я понять не могу; это строй, основанный на лжи, на обмане, на испорченности. Я готов был бы скорее отступить до границ Китая, чем согласиться на его установление».

Николай II думает так же, как его предок.

Пятница, 26 мая

Подвожу итог своего дня.

Сегодня утром П. сообщил мне тревожные сведения о революционной пропаганде на фабриках и в казармах.

Днем княгиня Н., не принадлежащая к партии императрицы, но близкая к Вырубовой, рассказывала мне, что Распутин на днях убеждал государыню, что «нужно беспрекословно слушаться Божьего человека». Затем сообщил, что после своего причащения на Пасхе он чувствует в себе новые силы против своих врагов и считает себя, более чем когда-либо, защитником, ниспосланным Провидением императорской фамилии в Святой Руси. Александра Федоровна со слезами восторга бросилась на колени перед ним и просила его благословения.

Вечером в клубе я слышал такие слова: «Если Дума не будет разогнана, мы пропали» – и затем длинное рассуждение о необходимости вернуть царскую власть к чистым основам московского православия.

В заключение я вспоминаю предсказание госпожи Тенсен, сделанное в 1740 году о французской монархии: «Если только не будет личного вмешательства Бога, физически невозможно, чтобы правительство не сломало себе шеи».

Но я думаю, что пройдет не сорок лет, а едва ли даже сорок месяцев до падения русского режима.

Суббота, 27 мая

Король Виктор Эммануил телеграфировал императору, прося его ускорить общее наступление русской армии для облегчения Итальянского фронта.

Посол Карлотти изо всех сил хлопочет о том же.

Понедельник, 29 мая

Вера в царя, в его справедливость, в его доброту все еще живет в сердцах крестьян. И этим объясняется всегдашний успех Николая II, когда он непосредственно обращается к крестьянам, солдатам или к рабочим.

В то же время народ убежден, больше чем когда-либо, в том, что бюрократия и чиновники извращают или не выполняют благую волю царя. Никогда так часто не повторялись русские поговорки «Жалует царь, да не милует псарь», «Царь-то сказал: да, но его собачка тявкнула: нет».

Вторник, 30 мая

Графиня Н., приятельница Вырубовой, таинственно пригласила меня сегодня к себе на чашку чая. Взяв обещание молчать, она сказала мне следующее:

– Сазонов будет, по-видимому, вскоре удален; я решила вас предупредить об этом. Их величества к нему очень плохо относятся. Штюрмер исподтишка ведет против него очень деятельную кампанию.

– Но что же он ему ставит в вину?

– Он его обвиняет в либерализме, в уступчивости по отношению к Думе. Он еще ставит ему в вину – вы ведь обещали мне никому не передавать моих слов – то, что он слишком поддается вашему влиянию и влиянию Бьюкенена… Вы знаете, что императрица, к несчастью, ненавидит Сазонова; она его ненавидит за его отношение к Распутину, которого он называет антихристом, а Распутин, со своей стороны, уверяет, что Сазонов отмечен печатью дьявола.

– Но ведь Сазонов человек очень религиозный. А что говорит император?

– В настоящее время он совершенно подчиняется императрице.

– Вы слышали об этом от Вырубовой?

– Да, от Ани… Но, ради Бога, не говорите никому об этом!..

Среда, 31 мая

С тех пор как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Этот мужик-чудотворец все более становится политическим авантюристом и пройдохой. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним союз и щедро его вознаграждают за содействие им. По их указаниям он посылает записки министрам, в банки и разным влиятельным лицам. Я видел такие записки – это грязные каракули, грубо повелительные по стилю. Никто ни в чем не смеет ему отказать. Назначения, повышения, отсрочки, милости, подачки, субсидии так и сыплются по его приказанию.

Если дело особенно важно, то он передает записку непосредственно царице и прибавляет: «Вот. Сделай это для меня». И она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые, в свою очередь, стараются для Германии.

Четверг, 1 июня

Я был поражен сегодня утром видом Сазонова: он бледен, глаза запавшие, вид подавленный. Он жалуется на сильное нервное переутомление, лишающее его сна и аппетита; он собирается поехать отдохнуть на несколько недель в Финляндию. С начала войны он часто страдает мигренями и бессонницей. Это наша общая судьба. Даром нам не проходят заботы и работа, такая тяжелая, напряженная, да еще в таком климате. Но на этот раз меня беспокоит не его здоровье; его состояние объясняется скрытыми неприятностями, о которых я узнал вчера.

Пятница, 2 июня

Греческое правительство держит себя совершенно недопустимо; его соглашение с болгарским правительством вполне очевидно. Личное участие в этом короля Константина не подлежит сомнению.

Долгая беседа по этому поводу с Сазоновым; я получаю от него разрешение телеграфировать в Париж, что он заранее согласен на все меры, какие Англия и Франция сочтут нужным принять по отношению к Греции.

Итальянцы между Адидже и Брентой несколько оправились. Австрийское наступление почти приостановлено.

Воскресенье, 4 июня

По просьбе Виктора Эммануила император повелел ускорить наступление на Волыни и в Галиции. Операция, решительно начатая генералом Брусиловым, развивается пока успешно.

Вторник, 6 июня

Я говорил о крестьянах с княгиней О., председательницей общества распространения кустарных изделий из дерева, кожи, рога, железа и материи, в которых выражаются художественный вкус русских крестьян и их способность к своеобразной художественной орнаментации.

Она глубоко сожалеет об изменениях, происходящих за последние пятнадцать лет в духовном и нравственном облике деревни, в связи с развитием крупной промышленности:

– Сахарные и винокуренные заводы, бумагопрядильни, фабрики, бесчисленные мастерские, вырастающие теперь как из-под земли, оказывают свое влияние на крестьян и распространяют среди них привычки, потребности и взгляды, к которым они совершенно не подготовлены своим прошлым. Переход слишком быстрый для их первобытного сознания. Высокая плата привлекает крестьян на фабрику, а это развращает целые округа. Подумайте, ведь, за исключением городов, до последнего времени деньги редко встречались в деревне. Во многих местах существовала меновая торговля: меняли овес на тулуп или на водку; за лошадь или за плуг платили работой. Теперь же всё изменилось. Крестьяне по большей части утратили простоту нравов, но в то же время по своей отсталости не могут подняться до новых условий. Они совершенно сбиты с пути, запутались. Если Бог не отвратит от нас революции по окончании войны, то быть в деревне большой беде.

Четверг, 8 июня

Наступление генерала Брусилова развивается блестяще. Оно начинает даже походить на победу.

За несколько дней австро-германский фронт отодвинут на протяжении 150 километров. Русские взяли 40 000 пленных, 80 орудий и 150 пулеметов.

На Итальянском фронте, к востоку от Трентино, бои продолжаются, но австрийское наступление приостановлено.

Пятница, 9 июня

С московских времен русские не были, быть может, настолько русскими, как теперь.

До войны их врожденная склонность к странствиям периодически толкала их на Запад. Высший круг раз или два в году слетался в Париже, Лондоне, Биаррице, Каннах, Риме, Венеции, Баден-Бадене, Карлсбаде, Сент-Морице. Более скромные круги – интеллигенты, адвокаты, профессора, ученые, доктора, артисты, инженеры – ездили учиться, лечиться и для отдыха в Германию, в Швейцарию, в Швецию, в Норвегию. Одним словом, большая часть как высшего общества, так и интеллигенции, по делу или без дела, но постоянно, иногда подолгу, общалась с европейской цивилизацией. Тысячи русских отправлялись за границу и возвращались с новым запасом платья и галстуков, драгоценностей и духов, мебели и автомобилей, книг и произведений искусства. В то же время они, сами того не замечая, привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось это им очень легко благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий «западник» Герцен называл «нравственною восприимчивостью».

Но за последние двадцать два месяца войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена. Вот уже два года, как русские заперты в своей стране, как им приходится вариться в собственном соку. Они лишены подбодряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им всего нужнее. Известно, что для страдающих нервами, склонных к подавленности необходимы развлечения, особенно полезны и поддерживают путешествия, которые дают толчок их деятельности, их вниманию.

Поэтому я нисколько не удивляюсь, видя вокруг себя многих людей, раньше казавшихся мне совершенно здоровыми, а теперь страдающих утомлением, меланхолией и нервностью, несвязностью мыслей, болезненною легковерностью, суеверным и разъедающим пессимизмом.

Суббота, 10 июня

Интрига против Сазонова, кажется, не удалась. По-видимому, он чувствует свое положение вновь упрочившимся.

Во всяком случае, вид у него лучше, и он меньше жалуется на усталость. Но все-таки он дает понять, что очень нуждается в отдыхе.

Воскресенье, 11 июня

Финансист Г., который сильно заинтересован в промышленных предприятиях в Варшавском и Лодзинском округах, очень верно заметил мне:

– При заключении мира разрешение польского вопроса готовит большие неожиданности. Привыкли смотреть на этот вопрос с национальной точки зрения в освещении горестного прошлого и героически-романтических легенд. Но когда наступит решительный момент, появятся еще два очень важных факта – это социалистический и еврейский элементы. За последние 30 лет социал-демократия в Польше страшно усилилась, рост ее можно измерить всё увеличивающимся числом рабочих. В Лодзи в 1859 году было 25 000 жителей, а в 1880 году уже 100 000, теперь же их насчитывается 460 000 человек. А такие фабричные центры, как Сосновицы, Томашев, Домброва, Люблин, Кельцы, Радом, Згерж, тоже растут с неимоверной быстротой. Пролетариат там хорошо организован и везде обнаруживает могучую жизнеспособность. Его нисколько не интересуют исторические мечтания великих польских патриотов. В восстановлении Польши пролетариат видит только возможность осуществить свою экономическую и социальную программу. Будьте уверены, что пролетариат заговорит громким и решительным голосом… Евреи также примут участие. Они разделяют идеи польской социал-демократии, но, кроме того, у них есть своя собственная организация, чисто еврейская, и они будут действовать как еврейский пролетариат. Евреи очень интеллигентны, очень смелы, очень фанатичны. Польские гетто – это очаги анархизма…

Вторник, 13 июня

В настоящее время я читаю биографию Ницше и вижу, что, проникнувшись восхищением к законам Ману, он с энтузиазмом поэта и художника отметил для себя следующую прекрасную заповедь первого арийского законоведа:

«Пусть же имена женщин будут легки для произношения – будут нежными, ясными, приятными и уместными;

пусть они будут оканчиваться долгими гласными и пусть же они будут напоминать слова благословения».

Русские инстинктивно последовали этой заповеди. Ни один народ не придал именам своих женщин такого музыкального и ласкающего звучания: Ольга, Вера, Дарья, Марина, Соня, Кира, Людмила, Татьяна, Ванда, Тамара, Ксения, Раиса, Надежда, Светлана, Прасковья, Дина…

Четверг, 15 июня

Русские продвигаются к Тарнополю и Черновицам, они перешли Стрыпу и Днестр. Общее число взятых ими пленных доходит до 153 000.

Пятница, 16 июня

У меня обедало несколько близких друзей.

Стол накрыт в парадном зале, широкие окна которого выходят на Неву. Обед назначен на 9¹/₂ часов вечера, таким образом, мы сможем любоваться необычайной картиной северного неба во время летнего солнцестояния.

Мы садимся обедать, когда еще совсем светло. Но от Охты до крепости весь берег освещен фантастическим светом. На первом плане река, отливающая темно-зелеными металлическими тонами, испещренная порой красными отблесками, похожими на кровь. Дальше крыши казарм, купола церквей, фабричные трубы выделяются на грозном темно-красном фоне, переливающемся лиловато-желтоватым цветом. Краски меняются каждую минуту. Как будто от руки какого-то алхимика, от руки титана Тувал-Каина краски разгораются, сияют, слабеют, сливаются, переливаются, исчезают, одно за другим проходят самые разнообразные сочетания. То эта картина напоминает какой-то катаклизм в природе, то извержение вулкана, то разрушающиеся стены, то блеск громадной печи, то свечение метеора, то сияние апофеоза.

К 11 часам небо бледнеет, фантасмагория угасает. Небо затягивается прозрачной пеленой, серебристой и жемчужной дымкой. Кое-где чуть заметно мерцают звезды. В тишине и полумраке город спокойно засыпает.

В половине первого, когда мои гости расходятся, розовый просвет со стороны востока уже предвещает близкую зарю.

Воскресенье, 18 июня

В Буковине русская армия перешла Прут и заняла Черновицы, передовые части достигли молдавского Серета у Старочинца.

Понедельник, 19 июня

Начальник Генерального штаба генерал Беляев, один из наиболее образованных и добросовестных офицеров русской армии, отправляется во Францию для выяснения некоторых вопросов, касающихся заказов по снабжению армии. Он сегодня завтракал у меня.

Прежде всего я поздравляю его с победами, которые генерал Брусилов продолжает одерживать в Галиции – вчера он занял Черновицы. Он принимает мои поздравления очень сдержанно, что вполне согласуется с его скромностью и осторожностью.

Мы возвращаемся в большую гостиную, закуриваем сигары, я его спрашиваю:

– Что вы скажете о войне и с какими впечатлениями вы уезжаете?

Взвешивая каждое слово, он отвечает мне:

– Император, более чем когда-либо, твердо намерен продолжать войну до победного конца, пока Германия не будет принуждена принять наши условия, все наши условия. Поскольку его величество соизволил высказаться во время последнего моего доклада, у меня нет в этом никаких сомнений. Наше положение за последние дни значительно улучшилось в Галиции, но мы еще не начинали действовать на германском фронте. В лучшем случае нам предстоит тяжелая и продолжительная борьба. Я говорю, конечно, только с точки зрения стратегической: я не говорю об условиях финансовых, дипломатических и других. Я еду в Париж договариваться о том, чтобы наша армия, предпринимающая теперь громадные усилия, богатая людьми, не терпела бы отсутствия снарядов. Самый важный и безотлагательный вопрос – это вопрос тяжелой артиллерии. Генерал Алексеев каждый день требует тяжелых орудий, а у меня больше нет для него ни одной пушки, ни одного снаряда.

– Но 70 тяжелых орудий выгружены же в Архангельске?

– Это верно, но нам не хватает вагонов. Вы знаете, как мы бедны в этом отношении. Всё наше наступление, столь блестяще начатое, может благодаря этому быть погублено.

– Это очень серьезно. Но почему в вашем железнодорожном управлении так мало порядка и активности? Уже несколько месяцев, как Бьюкенен и я твердим об этом Сазонову, шлем ему ноту за нотой. Но мы не могли пока достигнуть чего-нибудь. Наши военные и морские атташе тоже хлопочут изо всех сил. Но тоже безуспешно. Подумайте, как ужасно, что Франция жертвует частью своего промышленного производства для снабжения вашей армии, а из-за беспорядка и инертности ваши войска не пользуются этим снаряжением! С тех пор как в Архангельске открылась навигация, туда привезено французскими судами семьдесят тяжелых орудий, полтора миллиона снарядов, шесть миллионов гранат, пятьдесят тысяч ружей. И всё это свалено на пристанях. Необходимо усилить движение на ваших железных дорогах. Триста вагонов в день – ведь это смешно. Меня уверяют, что при небольшом напряжении и упорядочении дела можно было бы легко удвоить их число.

– Я веду ожесточенную борьбу с железнодорожным ведомством, но меня слушаются немногим больше, чем вас… Это, впрочем, так важно, что нельзя с этим примириться. Поэтому я вас очень прошу еще раз поговорить с Сазоновым, попросить его представить ходатайство от вашего имени в Совет министров.

– Будьте во мне уверены, я с завтрашнего дня начну борьбу…

Четверг, 22 июня

Несколько дней тому назад великий князь Борис Владимирович ужинал вместе со своими обычными собутыльниками, а также с английским офицером, майором Торнхиллом.

Как обычно, великий князь слишком часто выпивал до дна свой бокал с шампанским. Когда он уже в достаточной степени разгорячился, он в полной мере проявил свою англофобию, унаследованную им от отца.

Повернувшись в сторону Торнхилла, он воскликнул:

– Англия ничего не делает для этой войны; она позволяет, чтобы ее союзников убивали. Уже в течение четырех месяцев французы несут колоссальные потери при Вердене, а вы даже не вылезаете из своих окопов. Мы, русские, давно бы уже были в Багдаде, если бы вы не умоляли нас не вводить туда наши войска, чтобы спасти вас от признания, что вы сами не способны вступить в Багдад.

Торнхилл холодно ответил:

– Это не соответствует действительности, ваше высочество! К тому же вы забываете о Дарданеллах.

– Дарданеллы?.. Это же сущий блеф!

Торнхилл подскочил с кресла:

– Блеф, который стоил нам 140 000 человек! О, нет! Это все же блеф! Во всяком случае, вы можете быть уверены, что как только с Германией будет подписан мир, мы начнем войну с вами!

Всеобщая суматоха. Великий князь уходит, хлопнув дверью.

Майор Торнхилл доложил об инциденте сэру Джорджу Бьюкенену. Не желая обращаться с жалобой непосредственно к императору, мой коллега передал официальную просьбу министру императорского двора, чтобы великому князю Борису было сделано внушение.