Текст книги "Дневник посла"

– Вы намекаете на лиц, требующих окончания войны во что бы то ни стало и возвращения России к системе немецких союзов… Позвольте мне, во-первых, сказать вам, что эти люди безумны. Мир без победы, без полной победы, – это немедленная революция. И именно эти лица были бы ее первыми жертвами… Но мало того: есть воля императора, а эта воля непоколебима, никакое влияние не заставит ее поддаться. Еще только на днях он повторял мне, что никогда не простит императору Вильгельму его оскорбления и вероломства, что он откажется вести переговоры о мире с Гогенцоллернами, что он будет продолжать войну до уничтожения прусской гегемонии.

– В таком случае, почему он вверяет власть господину Штюрмеру, господину Протопопову, которые явно предают его намерения?

– Потому что он слаб… Но он не менее упрям, чем слаб. Это странно, однако это так.

– Это не странно. Психологи объяснят вам, что упрямство – это защитная крепость слабости. Поэтому его теперешнее упорство лишь наполовину успокаивает меня. Зная его характер, будут избегать сталкиваться с ним лицом к лицу, будут действовать за его спиной и без его ведома. В один прекрасный день его поставят перед свершившимся фактом. Тогда он уступит или, точнее, махнет рукой и покорится.

– Нет, нет… Я верю в моего монарха… Но надо иметь мужество говорить ему правду.

Наша беседа продолжается больше часа. Я встаю, чтобы уйти. Но прежде чем дойти до двери, я останавливаюсь у окна перед видом на Юсуповские сады, которые тянутся вдоль дворца министра. Почти стемнело, и идет снег, как будто ночь медленно опускается вместе со снегом во мрак.

После неловкого молчания Трепов подходит ко мне. Потом, как будто приняв смелое решение, он заявляет мне энергично и коротко:

– Через несколько дней я опять увижу императора. Разрешите вы мне передать ему наш разговор?

– Я не только разрешаю, я прошу вас об этом.

– А если он спросит, на каких лиц вы намекаете?

– Вы назовете ему Штюрмера и Протопопова; вы можете прибавить, что если я не могу формулировать против них официально никакого обвинения, я тем не менее убежден, что они враждебны Союзу, служат ему неохотно и готовятся изменить ему.

– Я повторю ему слово в слово… Вы понимаете, как важно всё, что мы сейчас говорили. Могу я рассчитывать, что вы сохраните абсолютную тайну?

– Я вам это обещаю.

– Прощайте… Наша беседа будет иметь, может быть, важные последствия.

– Это зависит от вас… Прощайте!

Суббота, 21 октября

Не думаю, чтобы среди тайных агентов, которых Германия держит в русском обществе, она имела более активных, более ловких, более влиятельных, чем банкир Манус.

Добившись обычным для иудея путем разрешения жить в Петрограде, он приобрел в последние годы значительное состояние маклерством и спекуляцией. Деловое чутье, присущее его расе, внушило ему мысль сблизиться с самыми махровыми защитниками трона и алтаря. Так, он рабски пресмыкался перед старым князем Мещерским, знаменитым редактором «Гражданина», неустрашимым поборником православия и самодержавия. В то же время его скромная и находчивая щедрость снискала ему мало-помалу расположение всей шайки Распутина.

С начала войны он ведет кампанию за скорое примирение России с немецкими державами. К нему очень прислушиваются в мире финансов, у него есть связи с большинством газет. Он находится в беспрерывных сношениях со Стокгольмом… то есть с Берлином. Я сильно подозреваю, что он является главным распределителем германских субсидий.

По средам у него обедает Распутин. Адмирал Нилов, генерал-адъютант императора, числящийся при его особе, приглашается из принципа за умение пить, не пьянея. Другим непременным гостем является бывший директор Департамента полиции страшный Белецкий, ныне сенатор, но сохранивший всё свое влияние в Охранке и поддерживающий, через госпожу Вырубову, постоянное сношение с императрицей. Конечно, есть несколько милых женщин для оживления застолий. В числе обычных гостей имеется очаровательная грузинка, г-жа Э., гибкая, вкрадчивая и обольстительная, как сирена. Пьют всю ночь напролет; Распутин скоро пьянеет и тогда болтает без удержу.

Я не сомневаюсь, что подробный рассказ об этих оргиях отправляется на следующий день в Берлин, подкрепленный комментариями и точными подробностями.

Воскресенье, 22 октября

Генерал Беляев, назначенный представителем русского командования в Румынии, пришел со мной проститься.

Он сообщает мне по секрету, что, кроме двух корпусов русских войск, которые уже отправлены в Молдавию и должны попытаться проникнуть в Трансильванию через Поланку, 7 ноября будет отправлен третий корпус в Валахию, где он будет действовать согласованно с румынской армией между Дунаем и Карпатами. Ему поручено заявить королю Фердинанду, что «император не исключает возможности дальнейшей посылки новых подкреплений».

Я высказываю генералу Беляеву, что эта «дальнейшая» посылка мне представляется крайне неотложной:

– Операции на балканском театре войны принимают с каждым днем все более решительный характер… И в какую сторону! Добруджа потеряна. Констанца скоро падет. Все проходы в Трансильванских Альпах форсированы. Подходит зима… Малейшее опоздание грозит оказаться непоправимым.

Он соглашается со мной:

– Я настаивал изо всех сил перед императором и генералом Алексеевым, чтобы к Бухаресту была отправлена армия из трех-четырех корпусов. Там она соединится с румынской армией. Мы имели бы, таким образом, в сердце Румынии превосходную маневренную массу, которая позволила бы нам не только загородить проход Карпат, но и вторгнуться в Болгарию. Император уже убежден в правильности этой идеи, он признает необходимость добиться быстро крупного успеха на Балканах. Но генерал Алексеев не соглашается обнажить русский фронт; он боится, как бы немцы не воспользовались этим для того, чтоб начать наступление в рижском направлении.

– Однако командует император. Генерал Алексеев лишь его технический советник, он исполнитель его приказаний.

– Да, но его величеству очень неприятно навязывать свою волю генералу Алексееву.

Я расспрашиваю генерала Беляева о моральном состоянии императора. Он отвечает мне с явным смущением:

– Его величество грустен, задумчив. Моментами, когда он говорит, у него вид такой, как будто он ничего не слышит… У меня осталось нехорошее впечатление.

Расставаясь со мной, он напоминает мне о всех важных конфиденциальных сообщениях, которыми мы с ним обменялись с начала войны; он благодарит меня за прием, который всегда встречал с моей стороны, и заканчивает словами:

– Нам предстоят еще трудные дни, очень трудные…

Вторник, 24 октября

Вопреки предвидениям Трепова, экономическое положение не только не улучшается, а ухудшается. По словам одного из моих осведомителей, обошедшего вчера промышленные кварталы Галерной и Нарвской, народ страдает и озлобляется. Открыто обвиняют министров в том, что они поддерживают голод, чтоб вызвать волнение и иметь предлог к расправе против социалистических организаций. На фабриках по рукам ходят брошюры, подстрекающие рабочих устраивать забастовки и требовать заключения мира. Откуда эти брошюры? Никто этого не знает. Одни полагают, что они распространяются германскими агентами, другие – что Охранкой. Везде повторяют, что «так продолжаться не может». Большевики, или «экстремисты», волнуются, организуют совещания в казармах, заявляют, что «близится великий день пролетариата».

Я спрашиваю моего осведомителя, который умен, достаточно честен и вращается в либеральных кругах:

– Думаете ли вы, что можно, здраво рассуждая, приписать этакому Штюрмеру или Протопопову макиавеллиевское [или вероломное] намерение поддерживать голод с целью вызвать волнение и сделать невозможным, таким образом, продолжение войны?

Он отвечает мне:

– Но, господин посол, в этом состоит вся история России… Со времен Петра Великого и знаменитой Тайной канцелярии именно полиция провоцировала всегда народные волнения, чтобы приписать себе затем честь спасения режима. Если продолжение войны будет угрожать опасностью царизму, будьте уверены, что Штюрмер и Протопопов прибегнут к классическим приемам Охранки. Но на этот раз это не пройдет, как в 1905 году…

Среда, 25 октября

Третьего дня австро-болгары взяли Констанцу. Мы не только теряем правый берег Дуная и возможность дальнейшего вступления к Балканам, мы теряем и дунайскую дельту, а значит, и самую прямую дорогу из Южной России в Румынию, из Одессы в Галац. Снабжение русской и румынской армий станет скоро неразрешимой задачей.

Ко мне пришел Диаманди, он в отчаянии:

– Я трачу всю свою энергию на то, чтобы добиться посылки новых русских контингентов. В Главном штабе заявляют, что можно только доложить об этом генералу Алексееву; я знаю, что это значит. Когда я обращаюсь к Штюрмеру, он ограничивается тем, что закатывает глаза, повторяя: «Не унывайте… Провидение велико и так милостиво. Так милостиво!» Это доказывает, что Штюрмер – не янсенист; господин де Сен-Сир был совсем другим; он обычно говорил: «Бог – ужасен! Бог – ужасен!» Так что же делать?

– Повидайтесь с императором.

– Вы серьезно даете мне этот совет?

– Увы! Что вы еще можете сделать?

Четверг, 26 октября

Румыны вывели свои войска из всей Добруджи; они также были вынуждены оставить в руках противника знаменитый Черноводский мост через Дунай – место, в котором сходятся главные железнодорожные линии Валахии и Молдавии.

Пятница, 27 октября

Великая княгиня Мария Павловна открывает сегодня днем на углу Марсова поля и Мойки выставку протезов для увечий лица. Она передала мне приглашение быть там.

На дворе невообразимо унылая погода. Небо – цвета аспидной доски и свинца – пропускает лишь свет гаснущий, бледный, бесцветный, свет затмения. В воздухе медленно вьются снежные хлопья. Почва бесконечного Марсова поля представляет собою лишь болото из липкой грязи и соленых луж. На заднем плане построенный по обету храм Воскресения окутан туманом, как креповой вуалью.

Я сопровождаю великую княгиню из залы в залу. Тусклый свет, проникающий через окна, еще больше усиливает зловещий характер этой выставки. В каждой витрине фотографии, гипсовые маски, восковые фигуры вперемешку с аппаратами, чтобы показать их механизм и употребление. Все эти лица, искромсанные, разодранные, ослепленные, раздробленные, бескостные, утратившие подчас даже вид человеческий, составляют жестокое зрелище, которому поистине нет названия ни на одном языке. Самое бредовое воображение не могло бы представить подобного музея ужасов. Сам Гойя не в состоянии был дойти до этих кошмарных образов; страшные офорты, в которых ему доставило удовольствие представить сцены убийства и пытки, бледнеют перед этими чудовищными реальностями.

Поминутно великая княгиня испускает вздох сожаления или закрывает рукой глаза. После того как мы кончили обход галерей, она идет в особо отведенный салон отдохнуть несколько минут. Там она усаживает меня возле себя; затем, приняв равнодушный вид, потому что на нас смотрят, она шепчет:

– Ах, мой дорогой посол, скажите, скажите мне скорей что-нибудь утешительное… Душа моя была уже очень мрачна, когда я вошла сюда. Ужасы, которых мы только что насмотрелись, окончательно расстроили меня. Да, утешьте меня скорей! Но почему душа ваша была так мрачна, когда вы пришли сюда?

– Потому что… потому что… Нужно ли мне говорить вам это?

Затем она быстро перечислила причины своего беспокойства. На русском фронте наступление Брусилова остановлено без всякого решительного результата. В Румынии катастрофа неизбежна, неминуема. Внутри империи утомление, уныние, раздражение растут с каждым днем. Зима начинается при самых мрачных предзнаменованиях.

Я ее успокаиваю несколькими вариациями на мою обычную тему. Что бы ни случилось, говорю я, Франция и Англия будут продолжать войну до полной победы. И эта победа не может от них ускользнуть, ибо теперь установлено, что Германия так же неспособна разбить их, как и продолжать борьбу бесконечно. Если бы, что невозможно, Россия теперь отделилась от союзников, она на следующий день оказалась бы среди побежденных; это было бы для нее не только несмываемым позором, это было бы национальным самоубийством. В заключение я спрашиваю великую княгиню:

– Вы так беспокоитесь. Вы, значит, не верите больше императору?

Удивленная резкостью моего вопроса, она мгновение пристально смотрит на меня растерянными глазами. Затем тихо говорит:

– Император?.. Я всегда буду верить ему. Но есть еще императрица. Я их хорошо знаю обоих. Чем хуже будут идти дела, тем больше получит влияния Александра Федоровна, потому что у нее действенная, настойчивая, неугомонная воля… У него, напротив, лишь отрицательная воля. Когда он сомневается в себе, когда он считает себя покинутым Богом, он перестает реагировать; он умеет лишь замыкаться в инертном и покорном упорстве… Посмотрите, как велико уже теперь могущество императрицы. Скоро она одна будет править Россией…

Суббота, 28 октября

Припоминая свою вчерашнюю беседу с великой княгиней Марией Павловной, я говорю себе:

– В общем, за вычетом, конечно, мистических заблуждений, у императрицы более закаленный, чем у императора, характер, более упорная воля, более сильный ум, более активные добродетели, душа более воинствующая, более царственная… Ее идея – спасти Россию, вернув ее к традициям теократического абсолютизма, – безумие, но обнаруживаемое ею при этом гордое упорство не лишено величия. Роль, которую она присвоила себе в государстве, пагубна, но, по крайней мере, играет она ее как царица… Когда она предстанет «в этой ужасной долине Иосафата», о которой беспрестанно говорит Распутин, она сможет указать не только на безупречную прямоту своих намерений, но и на совершенное соответствие ее поступков принципам божественного права, на которых зиждется русское самодержавие…

Вторник, 31 октября

Два дня уже бастуют все заводы Петрограда. Рабочие покинули мастерские, не выставляя никакого мотива, по простому сигналу, полученному от таинственного комитета.

Сегодня вечером в Министерстве иностранных дел был дан ужин в честь Мотоно.

В половине восьмого, в то время как я заканчиваю свой туалет, мне докладывают, что два французских промышленника, Сико и Бопье, просят разрешения поговорить со мной по неотложному делу. Представители автомобильной фабрики «Луи Рено», они состоят директорами большого завода на Выборгской стороне.

Я немедленно принимаю их. Они рассказывают:

– Вы знаете, господин посол, что мы никогда не имели повода быть недовольными нашими рабочими, потому что и они, со своей стороны, никогда не имели повода быть нами недовольными. Они и на этот раз отказались принять участие во всеобщей стачке… Сегодня днем, в то время как работа шла полным ходом, толпа стачечников, пришедших с заводов Барановского, окружила нашу фабрику, крича: «Долой французов! Довольно воевать!» Наши инженеры и директора хотели поговорить с пришедшими. Им ответили градом камней и револьверными выстрелами. Один инженер и три директора-француза были тяжело ранены. Подоспевшая в это время полиция скоро убедилась в своем бессилии. Тогда взвод жандармов кое-как пробрался через толпу и отправился за двумя пехотными полками, расквартированными в близлежащих казармах. Оба полка прибыли через несколько минут, но вместо того, чтобы выручать завод, они стали стрелять по полицейским.

– По полицейским?

– Да, господин посол. Вы можете прийти посмотреть на стенах нашей фабрики следы залпов… Упало много городовых и жандармов. Затем произошла крупная свалка… Наконец мы услышали галоп казаков; их было четыре полка. Они налетели на пехотинцев и ударами пик загнали их в казармы. Теперь порядок восстановлен.

Я благодарю их за то, что они без замедления информировали меня, – это дает мне возможность сегодня же вечером сообщить об инциденте председателю Совета министров.

В министерстве обстановка не менее раскаленная и крикливая, чем на недавно происходившем обеде в честь принца Канъина. Поздоровавшись с госпожой Штюрмер, я отвожу в сторону председателя Совета министров и рассказываю ему о том, что только что произошло у завода Рено. Он пытается доказать мне, что это эпизод, не имеющий значения; он добавляет, что градоначальник ему уже докладывал об этом по телефону и что все меры для защиты завода приняты.

– Все же остается факт, – говорю я, – что войска стреляли по полицейским. А это важно… очень важно.

– Да, это важно, но репрессия будет беспощадна.

Я покидаю его ввиду большого съезда приглашенных.

Чтобы пройти к столу, мы пробираемся через лес пальм; их так много и их листва так роскошна, что можно подумать, что находишься в джунглях.

Я занимаю место между госпожой Нарышкиной, обер-гофмейстериной, и леди Джорджиной Бьюкенен. Изящная и симпатичная вдова, госпожа Нарышкина рассказывает мне о своей жизни в Царском Селе. Статс-дама, «дама ордена Святой Екатерины», «высокопревосходительство», она, несмотря на свои семьдесят четыре года, сохранила снисходительную и приветливую грацию и любит делиться воспоминаниями. Сегодня она настроена меланхолически:

– Моя должность гофмейстерины совсем не отнимает у меня времени. Время от времени личная аудиенция, какая-нибудь интимная церемония – вот и всё. Их величества живут все более и более уединенно. Когда император приезжает из Ставки, он никого не хочет видеть вне своих рабочих часов и запирается в личных апартаментах. Что касается императрицы, то она почти всегда нездорова… Ее очень надо пожалеть.

Затем она рассказывает мне о многочисленных учреждениях, которыми она лично занята: о приютах для пансионеров, военных лазаретах, школах для подмастерьев, патронатах для заключенных женщин и проч.

– Вы видите, – продолжает она, – что я не сижу без дела. По вечерам, после обеда, я регулярно посещаю своих старых друзей Бенкендорфов. Они живут, как и я, в Большом дворце, только в другом конце. Мы говорим немного о настоящем и много о прошлом. Около полуночи я их покидаю. Чтобы добраться до моего апартамента, приходится пройти бесконечную анфиладу огромных салонов, которые вы знаете. Кое-где горят электрические лампочки. Старый слуга открывает передо мной двери. Это длинный и невеселый путь. Я часто спрашиваю себя, увидят ли когда-либо эти салоны былые пышность и славу?.. Ах, господин посол, как много вещей доживают теперь свой век!.. И как плохо доживают!.. Я не должна бы говорить вам это. Но мы все смотрим здесь на вас, как на истинного друга, и мыслим перед вами вслух.

Я ее благодарю за доверие и пользуюсь этим, чтобы заявить ей, что горизонт очень скоро прояснился бы, если бы император находился в более тесном общении со своим народом, если бы он обратился непосредственно к народной совести. Она отвечает:

– Вот это-то мы и говорим ему иногда, робко. Он с кротостью слушает нас и… заводит разговор о другом.

По примеру своего августейшего повелителя она заводит со мной разговор о другом.

Случайно я произношу имя красавицы Марии Александровны Д., бывшей графини К., которая изящной отчетливостью форм и волнистой ритмичностью линий всегда напоминает мне «Диану» Гудона. Госпожа Нарышкина говорит:

– Эта очаровательная женщина последовала новой моде, общей моде. Она развелась с мужем. И из-за чего? Из-за пустяка. Сергей Александрович К. был по отношению к ней безупречен, она никогда не могла формулировать против него никакого обвинения. Но в один прекрасный день она увлеклась, или ей показалось, что она увлеклась Д., человеком посредственным и во всех отношениях ниже Сергея Александровича, и, хотя у нее есть от последнего две дочери, она покинула его и вышла замуж за первого… Уверяю вас, когда-то очень редко разводились, нужны были очень серьезные, исключительные мотивы. И положение «разведенки» было одним из самых тяжелых.

– Частые разводы, действительно, одно из наиболее поразивших меня здесь явлений. Я на днях высчитал, что в известной мне части общества более чем в половине супружеств один или оба супруга разведенные… Вы заметили, мадам, что история Анны Карениной теперь уже непонятна. А между тем роман написан, кажется, в 1876 году. Теперь Анна немедленно развелась бы и вышла замуж за Вронского, и на этом роман бы закончился.

– Это правда… Вы, таким образом, подчеркиваете, в какой мере развод стал общественной язвой.

– Но ответственен за это в значительной степени Святейший синод, ведь в конце концов от него одного зависят разводы?..

– Увы! Сам Святейший синод не является уже больше тем великим нравственным авторитетом, каким он был когда-то.

Я воздержался от того, чтобы процитировать госпоже Нарышкиной высказывание Сенеки о современных ему молодых патрицианках: «Они исчисляют свой возраст не по консулатам, а по своим замужествам; они разводятся, чтобы выйти замуж, и выходят замуж, чтобы развестись».

Обед подходит к концу. Мы оставались больше часа за столом.

В курительной комнате я заговариваю со Штюрмером о забастовках и инцидентах сегодняшнего дня. Его прием делает его таким радостным и гордым, что мне не удается поколебать его оптимизма.

Среда, 1 ноября

На протяжении последних пяти дней Салоникская армия непрерывно атаковала болгар. Основные военные действия разворачиваются в нижней излучине реки Черна; их цель – Монастир.

Четверг, 2 ноября

Виконт Мотоно, который вручал свои отзывные грамоты императору, поделился со мной своими впечатлениями о Ставке.

– Я не сомневаюсь, – говорит он, – что император полон решимости продолжать войну любой ценой. Он заявил мне об этом в таких выражениях и с таким чувством неподдельной искренности, что убедил бы в этом самых закоренелых скептиков. Поэтому я исключаю любую возможность сепаратного или даже предварительного заключения мирного соглашения. Но я вновь обратил внимание на то, как плохо император информирован и насколько ему безразличны государственные дела. Он, кажется, не понимает, что меня отзывают для того, чтобы я занимался руководством внешнеполитической деятельности моей страны, и что существует определенная связь между интересами Японии и России. Он ни словом не обмолвился о возлагаемых на меня задачах; он не задал мне ни одного вопроса. Но его замечания не были бы более общими и расплывчатыми, если бы я просто пришел к нему сказать, что меня перевели в Вашингтон или Мадрид.

– Вы говорили с генералом Алексеевым? – спросил я его. – Каково ваше мнение о русской армии?

– О да, я имел продолжительную беседу с генералом Алексеевым. Я ничего не сказал о военных операциях в Румынии: мне бы следовало многое сказать по этой проблеме! Вы же знаете, что ему не нравится, когда гражданские лица вмешиваются в обсуждение вопросов военной стратегии. Специальной темой моей беседы с ним был вопрос о военных заказах нашей промышленности. Что же касается русской армии, то он по собственной инициативе сообщил мне, что она находится в отличном состоянии и что ее моральный дух очень высок, о чем свидетельствует наступление Брусилова. Японские офицеры, посещавшие различные участки фронта, также заверяли меня в том, что у войск хорошее настроение и что солдаты неплохо обучены. Но они также сообщили мне, что в подготовке солдат есть существенные изъяны. Уровень тактики остается практически таким же, что и в начале войны. Особенно отсталым выглядят состояние тяжелой артиллерии и тактика ведения воздушного боя: и то и другое можно назвать почти примитивным. Напрашивается вопрос, а не было бы лучше пушки тяжелой артиллерии, которые в настоящее время производятся во Франции и в Англии для России, оставлять на Западном фронте, где они могли бы применяться с гораздо большей пользой? Как бы то ни было, но факт остается фактом: русская армия в ее нынешнем виде представляет собой не что иное, как огромную компактную людскую массу, которая оказывает колоссальное давление на наших противников.

– Следовательно, всё, что мы должны ожидать от русской армии в будущем, так это воздействие людской массы на врага, а не военные операции, основанные на внезапном и резком ударе по противнику?

– Да, именно воздействие людской массы на врага и не более.

– Что вы думаете о внутриполитической ситуации?

– Она плохая! Люди явно устали от войны. Тем не менее я не верю, что русский народ согласится на мирное соглашение, которое не даст им Константинополя.

Затем, поскольку у нас более не будет случая встретиться, мы предались общим воспоминаниям. Мы вместе были свидетелями стольких событий, и притом каких событий! Как часто словами, а иногда простым взглядом мы делились друг с другом множеством впечатлений!

Поднимаясь с кресла, чтобы уже удалиться, Мотоно сказал мне:

– Прежде чем мы расстанемся, мой друг, я хочу поделиться с вами последним секретом, который окончательно просветит вас в отношении некоторых интриг, бывших темой наших бесед в начале войны. Это касается графа Витте и относится к тяжелым дням декабря 1914 года, когда русская общественность находилась в столь подавленном состоянии из-за поражений в Польше. Вы, возможно, помните, что в это время Россия, Франция и Англия очень хотели совместно обратиться к Токио, чтобы убедить нас направить одну нашу армию в Европу. Вот тогда-то однажды утром Витте и нанес мне визит. Устремив на меня свой тяжелый взгляд, он без лишних слов заявил мне тем самоуверенным и надменным тоном, который вам хорошо известен: «Я знаю, что собираются просить ваше правительство направить ваши войска в Европу. Этого ни в коем случае делать нельзя! Это было бы сумасшествием. Поверьте мне, Россия дошла до предела; царизм находится на краю гибели. Что касается до Франции и до Англии, то они никогда вновь не одержат верх. Победа теперь не ускользнет из рук Германии…» Человек, бывший царский министр, человек, подписавший Портсмутский договор, осмелился сказать это мне, послу Японии!

Если это был Витте, то меня это не удивляет. К мысленному образу, который я составил об этой гордой и малообщительной личности, этот вероломный поступок только добавляет последний штрих, полностью завершающий его портрет… Ему были присущи главным образом жажда власти и надменность незаурядного интеллектуала. Он принадлежал к той части рода человеческого, которая со своей безграничной амбицией не признает поражения. Отсюда его самоуверенность и сарказм, язвительность его злопамятности и постоянно возраставшая дерзость его интриг. Поэтому вполне логично, что его характер и ход событий должны были подвести его к черте, за которой уже находилась измена. Но какая должна была свершиться драма в его душе, прежде чем он подошел к этой черте и начал говорить: «Ваше правительство не должно помогать моей стране, так как она дошла до предела»? Только подумайте о массе накопленной злобы, просчетах, напрасных надеждах, о постоянно тлеющем в душе чувстве гнева, вызванном завистью, о жгучей и обдуманной ненависти, обо всем том, что привело к совершению подобного поступка! Сегодня вечером я почитаю «Кориолана» Шекспира.

Пятница, 3 ноября

В течение последних нескольких дней в германофильских кругах Петрограда распускался своеобразный слух; о нем мне упомянули несколько человек, двое из которых, люди весьма серьезные и здравомыслящие, уверяли меня, что корни этого слуха следует искать в категорическом заявлении Протопопова.

Тезис, который с удовольствием обсуждается в этих кругах, следующий: «В настоящее время очевидно, что Россия никогда не сможет завоевать Константинополь силой оружия. Во всяком случае, что бы Англия с Францией ни обещали, они никогда не позволят империи царей овладеть проливами. Только одна Германия в состоянии обеспечить передачу Константинополя России, поскольку для этого ей всего лишь надо оставить турок на произвол судьбы; Германия готова сделать это, если Россия, наконец, поймет, в чем заключаются ее истинные интересы, и немедленно согласится подписать мирный договор. Какой же это будет великий день, когда славянизм и тевтонизм примирятся под куполом Святой Софии!»

Воскресенье, 5 ноября

Сегодня я смотрю в Мариинском театре серию очаровательных балетов: «Египетские ночи», «Исламей», «Эрос». Вся публика зачарована этими восхитительными феериями, этими фантастическими и сладострастными приключениями, этими таинственными и волшебными декорациями.

В один из антрактов я отправляюсь выкурить папиросу в вестибюль ложи министра двора. Я застаю здесь генерала В., которого его обязанности заставляют быть в ежедневном контакте с петроградским гарнизоном. Так как я недавно имел случай оказать ему услугу и знаю, что он полон самыми патриотическими чувствами, я спрашиваю его:

– Верно ли, что петроградские войска серьезно заражены революционной пропагандой и что подумывают даже отправить большую часть гарнизона на фронт, чтоб заменить ее надежными полками?

После нескольких мгновений колебания он отвечает мне голосом, в котором слышится искренность:

– Это правда, дух петроградского гарнизона нехорош. Это видно было восемь дней тому назад, когда произошли беспорядки на Выборгской стороне. Но я не думаю, чтоб имелось, как вы говорите, намерение отправить на фронт плохие полки и заменить их надежными… По моему мнению, давно уже следовало бы произвести чистку в войсках, охраняющих столицу. Во-первых, их слишком много. Знаете ли вы, господин посол, что в Петрограде и окрестностях, то есть в Царском Селе, Павловске, Гатчине, Красном Селе и Петергофе, расквартировано не меньше 170 000 человек. Они почти ничего не делают; ими плохо командуют; они скучают и развращаются; они служат лишь для пополнения кадров и доставления рекрутов анархии. Следовало бы оставить в Петрограде лишь тысяч сорок человек, отобранных из лучших элементов гвардии, и 20 000 казаков. С этим отборным гарнизоном можно было бы парировать все события. Не то…

Он останавливается, губы его дрожат, лицо очень взволнованно. Я дружески настаиваю, чтобы он продолжал. Он сурово продолжает:

– Если Бог не избавит нас от революции, ее произведет не народ, а армия.

Понедельник, 6 ноября

Сегодня в Царском Селе император принял моего английского коллегу.

Его величество, как никогда, продемонстрировал решимость продолжать войну до полного триумфа нашей коалиции. Тогда сэр Джордж Бьюкенен намекнул на те ухищрения, к которым прибегают сторонники сепаратного мира практически повсеместно, используя при этом любую возможность. Император ответил:

– Вожаки этой кампании – предатели.

Мой коллега затем спросил:

– Разве вашему величеству не известно о том, что если Россия, как говорят, согласилась бы отрешиться от своих союзников, то Германия отдала бы ей Константинополь?

Император слегка пожал плечами: