Текст книги "Дневник посла"

Это зрелище, столь непохожее на то, что он видел в 1916 году, приводит в волнение его революционный дух. Он обводит всё вокруг сверкающими глазами. Несколько раз он говорит мне:

– Да, это – революция во всем ее величии, во всей ее красоте…

В гостинице «Европейской», где ему отведено помещение, мы беседуем. Я ввожу его в курс того, что произошло с тех пор, как он покинул Францию; я объясняю ему, насколько положение сделалось серьезным за две последние недели; я рассказываю ему о конфликте, возникшем между Милюковым и Керенским; я, наконец, выдвигаю соображения, которые заставляют нас, по-моему, поддерживать Министерство иностранных дел, так как оно представляет политику Союза.

Альбер Тома внимательно слушает меня и возражает:

– Мы очень должны остерегаться, чтобы не задеть русскую демократию… Я приехал сюда именно для того, чтобы выяснить всё это… Мы возобновим нашу беседу завтра.

Понедельник, 23 апреля

Я собираю за завтраком вокруг Альбера Тома Милюкова, Терещенко, Коновалова, Нератова и мой персонал.

Трое русских министров выказывают оптимизм. Говорят о дуализме, который проявляется в правительстве.

Милюков объясняет со своим обычным добродушием и большой широтой идей конфликт, возникший между ним и Керенским. Альбер Тома слушает, задает вопросы, говорит мало и разве только для того, чтобы оказать русской революции огромный кредит доверия или воздать красноречивую дань восхищения.

Когда мои гости ушли, Альбер Тома предлагает мне побеседовать наедине в моем кабинете. Там он с дружеской серьезностью говорит:

– Господин Рибо доверил мне письмо для вас, предоставив мне выбрать момент, когда я должен буду его вручить вам. Ваш характер внушает мне слишком глубокое уважение, и я поэтому вручаю его немедленно.

Оно датировано 13 апреля. Я читаю его без малейшего удивления. Вот оно:

«Париж, 13 апреля 1917 г.

Господин посол!

Правительство полагало, что полезно будет послать в Петроград с чрезвычайной миссией министра вооружения и военной промышленности. Вы мне сообщили, что Альбер Тома благодаря воспоминаниям, которые он оставил в России, и влиянию, которое он может иметь в известных кругах, будет хорошо принят Временным правительством и в особенности господином Милюковым.

Чтобы он мог действовать вполне свободно, прошу вас соблаговолить приехать в отпуск во Францию, сговорившись с ним относительно времени вашего отъезда. Вы передадите дела посольства господину Дульсе, который будет вести их в качестве уполномоченного до назначения вам преемника.

Правительству казалось, что положение, которое вы занимали при императоре, сделает для вас затруднительным исполнение ваших обязанностей и при нынешнем правительстве. Вы отдаете себе отчет, что для нового положения нужен новый человек, и вы мне заявили с чувством, коего деликатность я ценю в полной мере, что вы готовы стушеваться в интересах государства, невзирая ни на какие личные соображения. Я считаю долгом поблагодарить вас за это доказательство бескорыстия, которое отнюдь не удивляет меня с вашей стороны, и сказать вам в то же время, что мы не забудем великих заслуг, оказанных вами нашей родине.

Когда вы вернетесь во Францию, мы вместе посмотрим, какой пост мы можем вам предложить, приняв во внимание в возможно широкой мере ваши интересы и ваши личные отношения.

Благоволите принять, мой дорогой посол, уверение в моем глубоком уважении и моих лучших чувствах.

Александр Рибо».

Окончив чтение, я говорю Альберу Тома:

– Это письмо не содержит ничего, с чем бы я не соглашался или чем бы не был тронут. До моего отъезда, который, мне кажется, трудно назначить раньше 10 мая, я по мере моих сил буду помогать вам.

Он горячо пожимает мне руки и говорит:

– Я никогда не забуду, с каким достоинством вы держали себя, и буду счастлив засвидетельствовать это в телеграмме, которую я сегодня же отправляю правительству Республики.

Затем, составив со мной программу визитов и работы, он удаляется.

Вторник, 24 апреля

Я пригласил своих английского и итальянского коллег позавтракать с Альбером Тома.

Карлотти заявляет, что вполне присоединяется к моему мнению, когда я утверждаю, что мы должны поддерживать Милюкова против Керенского и что было бы важной ошибкой не противопоставить Совету политического и морального авторитета союзных правительств. Я делаю вывод:

– С Милюковым и умеренными членами Временного правительства у нас есть еще шансы задержать успехи анархии и удержать Россию в войне. С Керенским обеспечено торжество Совета, а это значит разнуздание народных страстей, разрушение армии, разрыв национальных уз, конец русского государства. И если отныне развал России неизбежен, не станем, по крайней мере, помогать этому.

Поддерживаемый Бьюкененом, Альбер Тома категорически высказывается за Керенского:

– Вся сила русской демократии в ее революционном порыве. Керенский один не способен создать с Советом правительства, достойного доверия.

Среда, 25 апреля

Мы обедали сегодня вечером, Альбер Тома и я, в английском посольстве. Но уже в полвосьмого Тома появляется на пороге моего кабинета: он пришел передать мне длинную беседу, которую он имел сегодня днем с Керенским и главной темой которой был пересмотр «целей войны».

Керенский энергично настаивал на необходимости приступить к такому пересмотру согласно постановлению Совета; он полагает, что союзные правительства потеряют всякий кредит в глазах русской демократии, если они не откажутся открыто от своей программы аннексий и контрибуций.

– Признаюсь, – говорит мне Альбер Тома, – что на меня произвели впечатление сила его аргументов и пыл, с каким он их защищал…

Затем Тома, пользуясь метафорой, которой недавно пользовался Кашен, заключил:

– Мы будем вынуждены выбросить балласт.

Я возразил ему, заявив, что русская демократия слишком неопытна, слишком несведуща и слишком необразованна, чтобы претендовать на право осуществлять диктат по отношению к демократии Франции, Англии, Италии и Америки, и что то, что подвергается нападкам, представляет собой основную политику альянса. Он повторил:

– Это не имеет никакого значения! Мы должны выбросить балласт!

Но уже около восьми часов. Мы отправляемся в английское посольство.

Другие приглашенные: князь Сергей Белосельский с супругой, княгиня Мария Трубецкая, супруги Половцовы и другие.

Альбер Тома говорит любезности и нравится своим воодушевлением, своим остроумием, своим метким и колоритным языком, полным отсутствием позы.

Однако раза два-три я замечаю, что его откровенность выиграла бы, если бы была скромнее, менее экспансивной, более замаскированной. Так, например, он слишком охотно подчеркивает свое революционное прошлое, свою роль в стачке железнодорожников в 1911 году, сладострастное удовлетворение, которое он испытывает, чувствуя себя здесь в атмосфере народного урагана. Может быть, он говорит так только для того, чтобы не казалось, будто он отрекается от своего политического прошлого.

Четверг, 26 апреля

Милюков меланхолично заявил мне сегодня утром:

– А ваши социалисты не облегчают моей задачи.

Затем он рассказывает, что Керенский в Совете хвастается, что обратил их всех в свою веру, даже Альбера Тома, и что считает себя единственным хозяином внешней политики.

– Так, например, знаете вы, какую он со мной сыграл шутку? Он напечатал в газетах в форме официального сообщения, что Временное правительство готовит ноту к союзным державам с точным изложением своих взглядов на цели войны. И я, министр иностранных дел, из газет узнаю об этом мнимом решении Временного правительства… Вот как со мной обращаются! Очевидно, стараются принудить… Я подниму сегодня вечером этот вопрос в Совете министров.

Я оправдываю как могу поведение социалистических депутатов, приписывая им лишь примирительные мысли.

Час спустя я снова встречаюсь с Альбером Тома в посольстве, куда Коковцов пришел присоединиться к нам за завтраком. Так же как и вчера вечером, Тома с удовольствием рассказывает анекдоты из бурного периода своего политического прошлого. Но воспоминания, которые он сообщает, еще точнее, еще обстоятельнее. Он уже не только старается не иметь такого вида, будто отрекается от своей прежней деятельности; он старается показать, что если он и министр правительства Республики, то в качестве представителя социалистической партии. Всегда корректному Коковцову мало нравятся эти истории, которые шокируют его инстинкты порядка и дисциплины, его культ традиции и иерархии.

После их ухода я задумался над ориентацией, которую Альбер Тома все больше дает своей миссии, и решаюсь послать Рибо следующую телеграмму:

«Если, как я того боюсь, русское правительство станет от нас добиваться пересмотра наших прежних соглашений об основах мира, мы, по-моему, должны будем без колебания объявить ему, что мы энергично стоим за сохранение этих соглашений, заявив еще раз наше решение продолжать войну до окончательной победы.

Если мы не отклоним переговоров, к которым вожди социал-демократической партии, и даже г-н Керенский, надеются нас склонить, последствия этого могут оказаться непоправимыми.

Первым результатом будет то, что такие люди Временного правительства, как князь Львов, г-н Гучков, г-н Милюков, г-н Шингарев и проч., которые так мужественно борются, силясь пробудить русский патриотизм и спасти Союз, уйдут. Тем самым мы парализуем силы, которые в остальной стране и в армии еще не заражены пацифистской пропагандой. Эти силы слишком медленно реагируют на деспотическое засилье Петрограда, потому что они плохо организованы и разбросаны; они представляют тем не менее резерв национальной энергии, который может оказать огромное влияние на дальнейший ход войны.

Решительный тон, который я позволяю себе рекомендовать вам, конечно, рискует привести, как к крайнему последствию, к разрыву Союза. Но, как ни важна эта возможность, я предпочитаю ее последствиям двусмысленных переговоров, которые социалистическая партия готовится, как мне говорили, предложить нам. В самом деле, в случае если бы мы вынуждены были продолжать войну без участия России, мы могли бы извлечь из победы, за счет нашей отпадающей союзницы, совокупность в высшей степени ценных выгод. И эта перспектива уже в сильнейшей степени волнует многих русских патриотов. В противном случае я боюсь, что Петроградский совет быстро сделается хозяином положения и при содействии пацифистов всех стран навяжет нам общий мир».

Прежде чем отправить эту телеграмму, я считаю долгом прочитать ее Альберу Тома и отправляюсь к нему в гостиницу «Европейскую» до обеда.

Он слушает меня без удивления, потому что знает мои идеи, но с первых же слов лицо его становится суровым и нахмуренным. Когда я кончил, он сухо заявил:

– Мое мнение радикально противоположное… Вы очень хотите послать эту телеграмму?

– Да, потому я уже много об этом думал.

– Тогда пошлите, но пусть она будет последней.

Я ему объясняю, что до того дня, когда я буду формально освобожден от своих обязанностей, мой долг – продолжать осведомлять правительство. Всё, что я могу сделать, чтобы не мешать его миссии, это воздержаться от действий. Я прибавляю:

– Я убежден, что вы вступили на неверный путь. Поэтому, когда мы одни, я стараюсь вас осведомить и не скрываю ничего из того, что думаю. Но перед посторонними, уверяю вас, я всегда стараюсь представить ваши идеи в наилучшем свете.

– Я это знаю и благодарю вас за это.

В момент, когда я покидаю его, он показывает мне на столе несколько книг, в том числе стихотворения Альфреда де Виньи.

– Эти тома, – говорит он мне, – мои обычные товарищи в пути. Вы видите, что я их хорошо выбираю.

Мы расстаемся, дружески пожав друг другу руки.

Пятница, 27 апреля

Желая выяснить, какого тона ему держаться, Альбер Тома обращается к Рибо с длинной телеграммой:

«Я допустил г-на Палеолога послать его вчерашнюю телеграмму, где он возвращается к своей гипотезе близкого отпадения России и рекомендует правительству твердый тон. Эта телеграмма будет последней. Я надеюсь впредь один, за своей ответственностью, осведомлять правительство и устанавливать с ним политику, которой нужно держаться.

Каковы бы ни были затруднения, страшные затруднения, в которых бьется Временное правительство, как ни силен напор социалистов – противников аннексий, мне кажется, ни судьбе войны, ни судьбе Союза ничто не угрожает.

Вот каково, по моему мнению, в точности положение. Социалисты требуют от правительства, и в частности от Керенского, предъявления дипломатической ноты, в которой союзникам предлагалось бы пересмотреть совокупность их целей войны. Милюков думает, что он не может уступить. Между этими двумя тенденциями правительство колеблется. Мне кажется, я могу постараться поискать временное решение, которое, во-первых, позволило бы, что я считаю главным, теперешнему правительству избегнуть потрясения и развала.

Даже если бы Милюкову не суждено было бы победить, а Временному правительству сделать нам предложение о пересмотре соглашения, я умоляю о том, чтобы не волновались. Мы, без сомнения, будем еще свидетелями инцидентов, может быть, беспорядков. Но все те, кто находится в контакте с революционной армией, подтверждают мне, что постепенно происходит реальное улучшение положения.

При нашем поощрении и нашей активности революционный патриотизм может и должен проявиться. Не надо, чтобы неосторожная политика отвратила его от нас».

Альбер Тома, которого я еще раз видел днем, говорит мне:

– Я хотел получше оттенить противоположность наших тезисов. В общем, нас разделяет то, что в вас нет веры в могущество революционных сил, тогда как я абсолютно верю в них.

– Я готов допустить, что у латинских и англосаксонских народов революционные силы обладают иногда изумительным могуществом организации и обновления. Но у народов славянских они могут быть лишь растворяющими и разрушающими: они роковым образом приводят к анархии.

Сегодня вечером я обедал в Царском Селе у великого князя Павла и княгини Палей. Нет никого, кроме своих: молодой великой княгини Марии Павловны – младшей, Владимира Палея и двух девочек, Ирины и Натальи.

После революции я в первый раз возвращаюсь в этот дом.

Великий князь носит генеральский мундир с крестом Святого Георгия, но без императорского вензеля, без адъютантских аксельбантов. Он сохранил свое спокойное и простое достоинство, его похудевшее лицо скорбно. Княгиня вся трепещет от боли и отчаяния.

День за днем, час за часом мы общими силами восстанавливаем пережитые трагические недели.

Когда мы идем к столу, нас на мгновенье останавливает одна и та же мысль. Мы смотрим на это пышное убранство, на эти картины, эти ковры, это обилие мебели и дорогих вещей… Зачем всё это теперь? Что станется со всеми этими редкостями и богатствами?.. Со слезами на глазах бедная княгиня говорит мне:

– Скоро, может быть, этот дом, в который я вложила столько себя, будет у нас конфискован…

Весь остаток вечера проходит очень грустно, ибо великий князь и его жена смотрят так же пессимистически, как и я.

Княгиня рассказывает мне, что третьего дня, проходя у решетки Александровского парка, она видела издали императора и его дочерей. Он развлекался тем, что разбивал палкой с железным наконечником лед в одном из бассейнов. Это развлечение продолжалось больше часа. Солдаты, тоже смотревшие через решетку, кричали ему: «А что будешь делать через несколько дней, когда лед растает?» Но император был слишком далеко, чтобы услышать.

Великий князь, в свою очередь, рассказывает мне:

– Заключение несчастных царя и царицы стало таким строгим, что мы не знаем почти ничего о том, что они думают, что они делают… Однако на прошлой неделе я имел случай поговорить о них с отцом Васильевым, который перед тем совершал пасхальную службу в дворцовой часовне. Он сказал мне, что его несколько раз оставляли одного с императором, для того чтобы дать последнему возможность выполнить религиозные обязанности, и что он сначала нашел его очень мрачным, удрученным, с глухим голосом, с трудом находящим свои слова. Но после причастия в Святой четверг император внезапно оживился. И это даже вдохновило его два дня тому назад на очень трогательный жест. Вы знаете, что в пасхальную ночь после службы Воскресения все православные целуются друг с другом, повторяя «Христос воскресе»… Так, в эту ночь дежурный офицер и несколько человек из охраны пробрались за императорской фамилией в дворцовую часовню. Когда служба кончилась, император подошел к их группе, которая держалась в отдалении, и, желая видеть в них лишь братьев во Христе, он всех их набожно облобызал в губы.

В десять часов я уехал обратно в Петроград.

Суббота, 28 апреля

Как говорил мне недавно Милюков, французские социалисты во главе с Альбером Тома заняты здесь хорошей работой.

Сбитые с толку оскорбительной холодностью, с которой упорно относится к ним Совет, они надеются его смягчить, очаровать уступками, поклонами, лестью. Их последнее изобретение: поставить в зависимость от плебисцита возвращение Франции Эльзас-Лотарингии. Они забывают, что в 1871 году Германия не согласилась на плебисцит; они притворяются, будто не понимают, что народный опрос, организованный немецкой властью, был бы неизбежно подтасован, что первым условием свободного голосования было бы изгнание германцев за Рейн, что надо, следовательно, прежде всего победить во что бы то ни стало. Наконец, они как будто не знают, что Франция, требуя Эльзас-Лотарингию, преследует исключительно восстановление права.

Русское общество (я говорю о высшем обществе) интересно наблюдать теперь.

Я наблюдаю в нем три течения общественного мнения или, вернее, три моральные позиции по отношению к революции.

В принципе, всё старое окружение царизма, все фамилии, которые по происхождению или положению содействовали блеску императорского режима, остались верны свергнутым царю и царице. Я тем не менее констатирую, что я почти никогда не слышу заявления этой верности без прибавления суровых, язвительных, полных раздражения и злобы слов о слабости Николая II, о заблуждениях императрицы, о губительных интригах их камарильи. Как всегда бывает в партиях, оттесненных от власти, они бесконечно тратят время на припоминание совершившихся событий, на решение вопроса о том, на кого падает ответственность, на пустую игру ретроспективных гипотез и личных попреков. Политически с этой группой, как бы она ни была многочисленна, скоро считаться не будут, потому что она с каждым днем больше замыкается в воспоминаниях и интересуется настоящим лишь для того, чтобы осыпать его сарказмами и бранью.

Все же в этих самых социальных слоях я получаю время от времени и другое впечатление. Это чаще всего в конце вечера, когда уходят неудобные и легкомысленные гости, и беседа становится интимнее. Тогда в скромной, сдержанной и серьезной форме рассматривают возможность примирения с новым режимом. Не тяжкая ли ошибка не поддерживать Временного правительства? Не значит ли это играть на руку анархистам, отказывая нынешним правителям в поддержке консервативных сил?.. Такая речь встречает обыкновенно лишь слабый отклик; она тем не менее честна и мужественна, ибо внушена высоким патриотизмом; она вы звана чувством общественных нужд, сознанием смертельных опасностей, угрожающих России. Но, насколько мне известно, никто из тех, кого я слышал рассуждающими так, еще не осмелился перейти Рубикон.

Я, наконец, различаю в высших кругах общества третью позицию по отношению к новому порядку. Чтобы хорошо описать ее, нужно было бы по меньшей мере забавное остроумие и острое перо Ривароля. Я намекаю на тайную работу известных салонов, на проделки некоторых придворных, офицеров или сановников, ловких и честолюбивых: можно видеть, как они пробираются в передние Временного правительства, предлагая свое содействие, выпрашивая себе поручения, места, бесстыдно выставляя на вид влияние примера, каким служило бы их политическое обращение, спекулируя со спокойным бесстыдством на престиже своего имени, на бесспорной ценности своих административных или военных талантов. Некоторые, кажется мне, выполнили с замечательной ловкостью выворачивание тулупа наизнанку. Как говорил Норвен в 1814 году, «я не знал, что змеи так скоро меняют кожу». Нет ничего, что так, как Революция, обнажило бы перед нами дно человеческой натуры, открыло бы перед нами подкладку политического маскарада и изнанку социальной декорации.

Воскресенье, 29 апреля

С тех пор как началась революционная драма, не проходит дня, который не был бы отмечен церемониями, процессиями, представлениями, шествиями. Это беспрерывный ряд манифестаций: торжественных, протеста, поминальных, освятительных, искупительных, погребальных и проч. Славянская душа с пылкой и неуравновешенной чувствительностью, с глубоким чувством человеческой солидарности, с такой сильной наклонностью к эстетической и художественной эмоции любуется и наслаждается ими. Все общества и корпорации, все группировки – политические, профессиональные, религиозные, этнические – являлись в Совет со своими жалобами и пожеланиями.

В понедельник Светлой недели, 16 апреля, я встретил недалеко от Александро-Невской лавры длинную вереницу странников, которые шли в Таврический дворец, распевая псалмы. Они несли красные знамена, на которых можно было прочитать: «Христос Воскресе! Да здравствует свободная церковь!» – или: «Свободному народу свободная демократическая церковь!»

Таврический сад видел за своей оградой процессии евреев, мусульман, буддистов, рабочих, работниц, учителей и учительниц, молодых подмастерьев, сирот, глухонемых, акушерок. Была даже манифестация проституток… О, Толстой! Какой эпилог для «Воскресения»?

Сегодня инвалиды войны, в количестве многих тысяч, будут протестовать против пацифистских теорий Совета. Впереди военный оркестр. В первом ряду развеваются алые знамена с надписями «Война за свободу до последнего издыхания!», или «Слава павшим! Да не будет их гибель напрасной!», или еще: «Посмотрите на наши раны. Они требуют победы!», или, наконец, «Пацифисты позорят Россию. Долой Ленина!».

Зрелище героическое и жалкое. Самые здоровые раненые тащатся медленно, кое-как размещенные шеренгами; большинство перенесли ампутацию. Самые слабые, обвитые перевязками, рассажены в повозках. Сестры Красного Креста ведут слепых.

Эта скорбная рать как бы резюмирует весь ужас, все увечья и пытки, какие может вынести человеческая плоть. Ее встречают религиозной сосредоточенностью, перед ней обнажаются головы, глаза наполняются слезами; женщина в трауре, рыдая, падает на колени.

На углу Литейного проспекта, где толпа гуще и рабочий элемент многочисленнее, раздаются аплодисменты.

Увы! Я очень боюсь, что не один из этих зрителей, которые только что аплодировали, устроит сегодня вечером овацию Ленину. Русский народ аплодирует всякому зрелищу, каков бы ни был его смысл, если только оно волнует его чувствительность и воображение.

Понедельник, 30 апреля

Анархия поднимается и разливается с неукротимой силой прилива в равноденствие.

В армии исчезла какая бы то ни было дисциплина. Офицеров повсюду оскорбляют, издеваются над ними, а если они сопротивляются, их убивают. Исчисляют более чем в 1 200 000 человек количество дезертиров, рассыпавшихся по России, загромождающих вокзалы, берущих с бою вагоны, останавливающих поезда, парализующих таким образом весь военный и гражданский транспорт. В особенности неистовствуют они на узловых станциях. Прибывает поезд, они заставляют пассажиров выйти, занимают их места и заставляют начальника станции пускать поезд в том направлении, в котором им угодно ехать. Иной раз это поезд, наполненный солдатами, отправляемыми на фронт. На какой-нибудь станции солдаты выходят, организуют митинг, контрмитинг, совещаются час-два, затем в конце концов требуют, чтобы их везли обратно к месту отправления.

В администрации – такой же беспорядок. Начальники потеряли всякий авторитет в глазах своих служащих, которые, впрочем, большую часть своего времени заняты словоизвержением в советах или манифестациями на улицах.

Естественно, что нет никакого улучшения бедственного положения дел с продовольствием, наоборот, оно только ухудшается. Тем не менее на железнодорожных станциях Петрограда скопилось четыре тысячи вагонов, груженных мукой. Но ломовые возчики отказываются работать. Тогда Советы публикуют красноречивое обращение: «Товарищи ломовые возчики! Не берите позорного примера у старого режима! Не дайте вашим братьям умереть с голода! Разгружайте вагоны!»

Товарищи ломовые возчики единодушно отвечают: «Мы не будем разгружать вагоны, потому что нам не нравится их разгружать. Мы свободные люди!»

Затем, в тот день, когда товарищам ломовым возчикам, наконец, нравится разгружать вагоны, наступает очередь пекарей, которые отказываются работать. Тогда Советы обращаются к ним со следующим красноречивым призывом: «Товарищи пекари! Не берите позорного примера у старого режима! Не дайте вашим братьям умереть с голода! Выпекайте хлеб!»

Товарищи пекари единодушно отвечают: «Мы не будем выпекать хлеб, потому что нам не нравится его выпекать. Мы свободные люди!»

На улицах многие извозчики отказываются брать влево, потому что они свободные люди. В результате происходят бесконечные транспортные столкновения.

Полиции, бывшей главной, если не единственной, скрепой этой огромной страны, нигде больше нет, ибо «красная гвардия», род муниципальной милиции, организованной в некоторых больших городах, – сборище деклассированных и апашей. И так как все тюрьмы были отворены – чудо, что не регистрируют значительного роста насилий над личностью и собственностью.

Между тем аграрные беспорядки растут, в особенности в Курской, Воронежской, Тамбовской и Саратовской губерниях.

Одним из самых любопытных признаков всеобщей неурядицы является отношение Советов и их сторонников к военнопленным.

В Шлиссельбурге пленные немцы оставлены на свободе в городе. В пяти верстах от фронта один из моих офицеров видел группы пленных австрийцев, которые прогуливались совершенно свободно. Наконец, что еще лучше, в Киеве губернский съезд пленных немцев, австро-венгров и турок потребовал и добился, чтобы к ним применили «восьмичасовой рабочий день».

Вторник, 1 мая

По православному календарю сегодня 18 апреля; но Совет решил фиктивно согласоваться с западным стилем, чтобы быть в гармонии с пролетариатом всех стран и проявить международную солидарность рабочего класса, несмотря на войну и иллюзии буржуазии.

Несколько дней уже подготовляется колоссальная манифестация на Марсовом поле. Погода не благоприятствует. Серое небо, резкий, пронзительный ветер. Нева, начавшая было таять, снова скована льдом.

С утра по всем мостам, по всем улицам стекаются к центру рабочие, солдаты, мужики, женщины, дети;

впереди высоко развеваются красные знамена, с большим трудом борющиеся с ветром.

Порядок идеальный. Длинные извилистые вереницы двигаются вперед, останавливаются, отступают назад, маневрируют так же послушно, как толпа статистов на сцене.

Русский народ обладает редким чувством театрального эффекта.

Около одиннадцати часов я отправляюсь на Марсово поле с моими секретарями Шамбреном и Дюлонгом.

Огромная площадь похожа на человеческий океан, и движения толпы напоминают движение зыби. Тысячи красных знамен полощутся над этими живыми волнами.

Около двенадцати расставленных тут и там военных оркестров бросают в воздух звуки «Марсельезы», чередующиеся с оперными и балетными мотивами; для русских нет торжества без музыки.

Нет также торжества без речей; поэтому Совет расположил на известном расстоянии один от другого грузовые автомобили, задрапированные красной материей и служащие трибунами. Ораторы выступают без конца один за другим, все люди из народа: в рабочем пиджаке, в солдатской шинели, в крестьянском тулупе, в поповской рясе, в длинном еврейском сюртуке. Они говорят без конца, с крупными жестами. Вокруг них напряженное внимание; ни одного перерыва, все слушают, неподвижно уставив глаза, напрягая слух, эти наивные, серьезные, смутные, пылкие, полные иллюзии и грез слова, которые веками прозябали в темной душе русского народа. Большинство речей касаются социальных реформ и раздела земли. О войне говорят между прочим и как о бедствии, которое скоро кончится братским миром между всеми народами. За час, с тех пор как я гуляю по Марсову полю, я насчитал около тридцати двух знамен с надписями «Долой войну!», «Да здравствует Интернационал!», «Мы хотим свободы, земли и мира…».

Возвращаясь в посольство, я встречаю Альбера Тома в сопровождении «русских товарищей»; его лицо сияет от революционного энтузиазма. Он бросает мне мимоходом восклицание:

– Какая красота!.. Какая красота!..

Это, действительно, прекрасная картина, но я больше наслаждался бы ее красотой, если бы не было войны, если бы Франция не страдала от вторжения, если бы германцы не были вот уже тридцать два месяца в Лилле и Сен-Кантене.

До самого вечера продолжаются шествия на площади Марсова поля, и ораторы беспрерывно сменяют один другого на задрапированных красным трибунах.

Этот день оставляет во мне глубокое впечатление; он знаменует конец известного социального порядка и гибель известного мира. Русская революция состоит из слишком противоположных, бессознательных, необработанных элементов, чтобы можно было уже теперь определить ее историческое значение и силу ее общего распространения. Но если принять во внимание всемирную драму, есть, может быть, основание применить к ней слова, сказанные здесь же Жозефом де Местром о Французской революции: «Это не революция – это эпоха».

Среда, 2 мая

Сегодня вечером в Михайловском театре организован «концерт-митинг»; сбор за места пойдет в пользу бывших политических заключенных. Присутствуют многие из министров; Милюков и Керенский будут говорить. Я сопровождаю Альбера Тома в большую ложу против сцены, бывшую императорскую.

После симфонической прелюдии Чайковского Милюков произносит речь, весь объятый трепетом патриотизма и энергии. Все сочувственно аплодируют.

Его сменяет на сцене Кузнецова. Замкнутая в своей трагической красоте, она начинает страстным, за душу хватающим голосом большую арию из «Тоски». Ей горячо аплодируют.

Не успела еще публика успокоиться, как растрепанная, зловещая, дикая фигура высовывается из ложи бенуара и неистово кричит:

– Я хочу говорить против войны, за мир!

Шум. Со всех сторон кричат:

– Кто ты?.. Откуда ты?.. Что ты делал до революции?

Он колеблется отвечать. Затем, скрестив на груди руки и как бы бросая вызов залу, вдруг заявляет: