Текст книги "Дневник посла"

– Я могу понять, что вы теряете терпение, имея дело с тактикой Брэтиану, но вопрос слишком серьезен и вам надо сделать всё возможное, чтобы заставить Румынию самым определенным образом встать на нашу сторону. Телеграмма президента Республики предоставляет императору весьма своевременную возможность объявить о своих намерениях; тогда ваши союзники почувствуют большую уверенность при принятии активных шагов в Бухаресте.

Пятница, 3 марта

Русское правительство по-прежнему обходит молчанием вопрос о восстановлении Польши. Это беспокоит Париж, где польский комитет, находящийся в Швейцарии, ведет умелую и деятельную пропаганду.

Я всеми силами стараюсь убедить здешнее правительство в том, что оно совершает крупную ошибку, задерживая объявление полной автономии Польши: германские державы могут опередить его в этом. Мне приходится быть очень сдержанным в польском вопросе, так как у русских националистов слишком живо еще воспоминание о событиях 1863 года. Всего чаще и откровеннее говорил я об этом с Сазоновым. Я не скрываю от него, что принимаю в посольстве своих польских друзей: графа Маврикия Замойского, графа Владислава Велепольского, брата его Сигизмунда, графа Константина Плятер-Зиберга, Романа Скирмунта, графа Иосифа Потоцкого, Рембилинского, Корвин-Милевского и др.; делаю это уже потому, что все равно грозная Охрана извещает Сазонова о малейшем моем поступке. Посещения эти слегка беспокоят его. Он сказал мне вчера: «Будьте осторожны: Польша – скользкая почва для французского посла».

Я ответил ему, слегка изменив место из Рюи Блаза: «Польша и король ее грозят многими опасностями».

Сдержанность, которую я должен проявлять по отношению к русскому правительству в польском вопросе, – это еще меньшая из трудностей. Главным препятствием для немедленного его разрешения является разногласие, существующее в самом русском обществе по польскому вопросу.

Лично император, несомненно, не является противником либеральной автономии для Польши, он готов сделать большие уступки для ее сохранения под скипетром Романовых. Сазонов смотрит на дело так же и настойчиво убеждает императора не сходить с этого пути; зато русское общественное мнение в целом – против выделения Польши из Российской империи. Враждебным отношением к Польше проникнуты не только национальные и бюрократические круги, оно проявляется и в Государственной думе, и во всех партиях. Отсюда невозможность провести автономию Польши законодательным порядком. Разрешение этого вопроса кажется мне возможным только по собственному побуждению императора, чем-то вроде государственного переворота.

Меня уверяют, что таково мнение Сазонова и что он внушил эту мысль государю, но Штюрмер и «потсдамский двор» этого не хотят; они видят в польском вопросе ловкий ход для примирения с Германией.

Суббота, 4 марта

Сазонов передал мне ответ императора на телеграмму президента Республики; в этом ответе подтверждается всё, о чем я телеграфировал Бриану несколько недель назад. Вот этот ответ:

«Царское Село, 3 марта 1916 года.

С самого начала войны русское правительство, придавая большое значение румынскому содействию общему делу союзников, никогда не прекращало своих усилий для заключения военного соглашения с Румынией.

Несомненно, правительство Республики было поставлено в известность о том, что в Бухарест был направлен полковник Татаринов, чтобы информировать Румынию о той помощи, которую ей готова предоставить Россия, а также чтобы вместе с румынским генеральным штабом составить план совместных военных операций. Однако румынское правительство, судя по всему, не расположено к тому, чтобы определить свою точку зрения по вопросу о военном сотрудничестве, и не спешит сообщить свое решение об этом, даже не давая согласия на то, чтобы начать переговоры по данной проблеме.

Могу заверить Вас, господин президент, что Россия делала и продолжает делать всё, что в ее силах, чтобы устранить трудности, которые препятствуют заключению военного соглашения с Румынией, и Россия не виновата, что румынское правительство по-прежнему уклоняется от того, чтобы приступить к активным действиям.

Я с восхищением слежу за героическим сопротивлением, которое Франция оказывает в настоящее время чудовищному натиску врага.

Всем своим сердцем выражая надежду, что этот натиск окажется бессильным перед непоколебимой преградой в лице доблестной французской армии, я пользуюсь предоставленной возможностью вновь заверить Вас, господин президент, в моем к Вам высоком уважении и в моей неизменной дружбе.

Николай».

Я вел сегодня долгую беседу с Филипеску, принявшим меня в румынской миссии, так как нездоровье не позволило ему побывать у меня.

Несмотря на недомогание, он с первых же слов заговорил с жаром и убеждением.

Предупредив меня, что он не облечен никакой специальной миссией и путешествует частным образом для ознакомления с положением вещей, он сказал мне следующее:

– Вы знаете, что для меня Франция вторая родина; вам известно, с каким нетерпением я жду выступления нашей армии. Я не скрываю от вас, что не являюсь сторонником нашего председателя Совета министров; тем не менее я согласен с Брэтиану в его нежелании вступать в войну ранее наступления часа общего действия союзников и ранее занятия Добруджи русской армией. Посылка русской армии на юг от Дуная нам необходима не только стратегически, она необходима для окончательного бесповоротного разрыва между Россией и Болгарией. Лишь только наши условия будут исполнены, мы немедленно займем Трансильванию. Но я сильно сомневаюсь, чтобы русское правительство и верховное командование смотрели на вещи так же, как мы.

Я отвечаю ему решительным тоном:

– У меня нет оснований предполагать, чтобы русское верховное командование не согласилось послать армию для занятия Добруджи. Что же касается вопроса, должны или не должны румынские войска поддерживать там русское наступление, то это касается оперативного плана. Во всяком случае могу вас уверить, что русское правительство не намерено церемониться с Болгарией. Россия – совершенно лояльная союзница. Поскольку французская и английская армии будут продолжать вести военные действия против Болгарии на Солунском фронте, постольку Россия будет беспощадна к Болгарии, ручаюсь вам за это.

Мне кажется, что ясность моих доводов подействовала на Филипеску. Он несколько раз вопросительно взглядывает на Диаманди, молча присутствующего при нашей беседе; тот каждый раз утвердительно кивает ему.

Тогда я задаю Филипеску решительный вопрос:

– Отчего Брэтиану отказывается от всяких переговоров?

Он делает гневный жест и отвечает:

– Потому что политика его мелочная, никакой договор ему никогда не кажется достаточно выгодным, поэтому он упускает лучшие возможности, откладывая решение, которого требует вся Румыния; он доведет нас до того, что мы сделаемся вассалами Германии.

Возвращаясь к основному вопросу о заключении военного договора, я указываю Филипеску на опасность, которой Брэтиану подвергает свою страну, затягивая окончательное выяснение условий помощи, которой он ожидает от России.

Такая политика не соответствует заветной национальной мечте. Я продолжаю:

– Возможно, что решающий момент наступит раньше, чем предполагает Брэтиану. Между тем заключение военной конвенции всегда требует времени – пройдет не менее двух-трех недель. Кроме того, требуется известный срок для ее осуществления, потребуется время на стыковку железнодорожных линий и на доставку транспортных средств, организацию дела снабжения и т. д. При слабых организаторских способностях русских, при слабо развитых у них представлениях о времени и пространстве подобная задача потребует больше времени и будет затруднительнее, чем в какой-либо другой стране. В том случае, если Германия внезапно предъявит ультиматум Румынии, Брэтиану окажется виновным в преступной непредусмотрительности. Мне, пожалуй, понятно, что он не решается назначить определенный срок объявления войны. Но я не понимаю его нерешительности в заключении конвенции между верховным командованием России и Румынии, не требующей исполнения впредь до ратификации ее обоими правительствами. Неужели его удерживает боязнь разглашения конвенции? Но отношения между Германией и Румынией давно испорчены соглашением, заключенным ею с союзниками по трансильванскому вопросу. Разве это соглашение уже не получило огласки?

Филипеску отвечает после продолжительной паузы:

– Задаю себе вопрос, не следует ли мне поторопиться с возвращением в Бухарест.

Воскресенье, 5 марта

Когда Филипеску передал Сазонову нашу вчерашнюю беседу, тот сказал ему: «Я совершенно согласен с мнением Палеолога».

Филипеску немедленно по выздоровлении уезжает в Бухарест.

Среда, 8 марта

Бои под Верденом идут с удвоенным ожесточением.

Немцы атакуют нас крупными силами по обоим берегам Мааса; мы держимся на позициях, несмотря на жестокий обстрел и бешеные атаки.

Суббота, 11 марта

Завтра Филипеску выезжает из Петрограда для объезда Южного фронта по пути в Бухарест.

Он заезжал проститься со мной.

– Благодарю вас, – сказал он, – за откровенно высказанное мнение, оно пригодилось мне, и я уезжаю с самыми лучшими впечатлениями. По возвращении в Бухарест я буду оказывать на Брэтиану давление в указанном вами направлении, с которым я совершенно согласен.

Воскресенье, 12 марта

Я испросил аудиенцию у императора, прибывшего в Царское Село, для того чтобы осведомить его о Румынии и об общем положении дел; аудиенция назначена на завтра; церемониал обычный.

Но вчера вечером император очень любезно пригласил меня присутствовать на кинематографическом представлении для его детей, серии лент, изображающих сцены на французском фронте; приглашение это совершенно интимного характера, официальная же аудиенция остается на завтра.

Я приехал в Царское Село в пять часов. Аппарат установили в большом круглом зале, перед экраном поставлены три кресла, вокруг них дюжина стульев. Почти тотчас же вышли император и императрица с великими княжнами и наследником-цесаревичем, в сопровождении министра двора Фредерикса с супругой, обер-гофмейстера графа Бенкендорфа с супругой, полковника Нарышкина, госпожи Буксгевден, воспитателя наследника Жильяра и нескольких чинов дворцового управления. Во всех дверях столпились и выглядывают горничные и дворцовые служители. Император одет в походную форму, на императрице и великих княжнах простые шерстяные платья, прочие дамы в визитных туалетах.

Передо мной императорский двор во всей простоте его обыденной жизни. Император усаживает меня между собой и императрицей. Свет гасят, и сеанс начинается.

С глубоким чувством гляжу я на бесконечный ряд картин, вживе изображающих подлинные события, столь наглядно подтверждающие усилия французов. Император восхищается нашей армией, он восклицает: «Как хорошо, какая отвага, как можно выдержать такой обстрел?! Сколько заграждений перед неприятельскими окопами!»

При этом он ограничивается самыми общими словами. Ни одного профессионального слова, ничего указывающего на его личный военный опыт; и ведь это Главнокомандующий русской армией!

Императрица по обыкновению молчалива, хотя она это умеет, она старается быть со мной любезной. Но до чего натянуты ее малейшие комплименты! До чего неестественна ее улыбка!

Во время двадцатиминутного антракта нам подают чай; император выходит в соседнюю комнату покурить, я остаюсь один с императрицей; этот тет-а-тет кажется мне бесконечным. Мы говорим о войне, о ее ужасах, о нашей несомненной и полной победе. Ответы императрицы отрывочны, она соглашается со всеми моими замечаниями, как соглашался бы автомат.

Ее устремленный куда-то в даль взгляд заставил меня усомниться в том, слушала ли она меня и слышала ли вообще. И я с ужасом подумал о том всемогущем влиянии, которое эта несчастная неврастеничка оказывала на положение дел государства!

Вторая половина сеанса ничего не добавила к первому впечатлению.

При прощании император сказал мне с любезностью, свойственной ему, когда он в духе:

«Я очень доволен этим путешествием, совершенным с вами по Франции. Завтра мы подробно поговорим…»

Понедельник, 13 марта

В два часа дня я снова отправился в Царское Село; на этот раз согласно обычному церемониалу и в полной парадной форме.

При входе во дворец навстречу мне попадается группа офицеров, только что представивших турецкие знамена, взятые под Эрзерумом 15 февраля.

Это обстоятельство дает естественную основу для начала разговора с императором. Я восторгаюсь блестящими победами, одержанными его войсками в Малой Азии, в ответ мне император повторяет вчерашнюю похвалу героям Вердена и прибавляет:

– Я слышал, что благодаря генералу Жоффру, его искусству и хладнокровию удалось сохранить резервы.

Надеюсь поэтому, что по истечении пяти-шести недель мы сможем начать одновременное наступление на всех фронтах. Снега, выпавшие за последние дни, не позволяют, к сожалению, рассчитывать на наступление раньше этого времени. Но будьте уверены, что мои войска поведут дружное наступление, лишь только будут в состоянии передвигаться.

В свою очередь, я указываю ему на то, что верденские бои знаменуют критический момент войны и что вслед за ними тянутся решающие операции; поэтому необходимо предварительное взаимное согласие союзников по тем важнейшим дипломатическим вопросам, разрешение которых они считают нужным приурочить ко времени заключения мира.

– На этом основании я прошу ваше величество обратить внимание на договор, заключенный между Францией и Англией о Малой Азии; Сазонов завтра доложит вам о нем. Я не сомневаюсь, что ваше правительство благожелательно отнесется к законным пожеланиям Франции.

Я излагаю затем основания соглашения. Император возражает против предполагаемой конституции Армении.

– Это одна из самых сложных задач, – говорит он, – я еще не обсуждал ее со своими министрами. Лично я не мечтаю ни о каких захватах в Армении, за исключением Эрзерума и Трапезунда, стратегически нужных Кавказу. Не колеблясь обещаю вам, что мое правительство приступает к обсуждению вопроса в духе того дружеского отношения, которое Франция проявляла к России.

Я указываю на спешность разрешения вопроса:

– Если союзники заранее разрешат все вопросы, могущие вызвать разногласия между ними, то при заключении мира они будут иметь громадное преимущество перед Германией. Уже разрешены вопросы о Константинополе, Персии, Адриатике и Трансильвании. Поспешим с разрешением малоазиатского вопроса.

Мне кажется, что это заявление оказывает действие на императора, и он обещает стать на мою точку зрения при обсуждении его с Сазоновым. Я добавляю:

– Надеюсь, что из-за Малой Азии ваше правительство не забудет о левом береге Рейна.

Румынские дела нас долго не задерживают. Император повторяет мне то, что он телеграфировал 3 марта президенту; слова его так искренни и категоричны, что мне не о чем больше просить его.

Император встает, и я предполагаю, что аудиенция кончена. Но он отводит меня к окну, предлагает закурить и продолжает разговор; из окна видно прелестное сочетание яркого солнца и снега – сад как бы покрыт алмазной пылью.

Царь говорит со мной простым, искренним и откровенным тоном, каким он никогда еще не разговаривал со мной.

– Сколько у нас будет общих великих воспоминаний, дорогой посол! Помните нашу первую встречу здесь? Вы говорили мне о своем предчувствии неизбежности войны и о необходимости для нас готовиться к ней. Вы передавали мне тогда же о странных признаниях, сделанных императором Вильгельмом королю Альберту. Ваши слова произвели на меня сильное впечатление, и я тотчас же передал их императрице.

Он вспоминает, обнаруживая при этом большую точность памяти, последовательно обед 23 июня на «Франции», нашу прогулку вечером на его яхте после отбытия президента Республики, события трагической недели, начавшиеся на следующий день. Вспоминает день 2 августа, когда при произнесении им торжественной присяги он поставил меня рядом с собой, затем вспоминает незабвенные московские торжественные дни и, наконец, наши с ним беседы, столь проникновенные и искренние.

Он постепенно воодушевляется этим длинным перечнем, обращающимся почти в монолог; мне лишь изредка приходится пополнять его речь своими замечаниями.

Когда он умолкает, я стараюсь подыскать фразу, могущую резюмировать нашу беседу, и говорю:

– Часто, очень часто думаю я о вашем величестве, о вашей трудной задаче, бремени забот и ответственности, лежащих на вас. Однажды я даже пожалел вас, государь.

– Когда же это было? Очень тронут вашими словами… Но когда же это было?

– В тот момент, когда вы приняли на себя верховное командование.

– Да, это была тяжелая для меня минута. Мне казалось, что Бог оставляет меня, что он требует жертвы для спасения России. Я знаю, что вы меня тогда понимали, и я не забываю этого.

– Я уверен, что в подобные минуты славная память вашего покойного отца является, после Бога, наиболее твердой вашей опорой, – говорю я, указывая на большой портрет Александра III, висящий над письменным столом.

– Да, в трудные минуты, а их у меня так много, я всегда советуюсь со своим отцом, и он всегда вдохновляет меня. Но пора расставаться, милейший посол, у меня еще много дела, а на завтра назначен мой отъезд в Ставку.

Он дружески жмет мне руку, прощаясь со мной в дверях.

Из этой аудиенции, продолжавшейся больше часа, я выношу впечатление, что император настроен хорошо и уверенно смотрит в будущее. Вряд ли стал бы он в противном случае так благосклонно излагать наши общие воспоминания за время войны. И как ярко проявились некоторые черты его характера: простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память, прямота намерений, мистицизм, в то же время и его слабая уверенность в своих силах и вытекающее из нее постоянное искание опоры вовне или в тех, кто сильнее его.

Среда, 15 марта

Чрезвычайно удачной оказалась мысль Николая II построить Народный дом в 1901 году.

За Петропавловской крепостью на берегу Кронверкского канала возвышается большое здание, заключающее в себе театрально-концертный зал, кинематограф, фойе, буфет. Постройка выдержана в деловом стиле; задачей архитектора было создание обширного, хорошо приспособленного и умело распланированного помещения. Больше ничего от него не требовалось: всё должно было быть подчинено началу целесообразности.

Императором при этом руководило желание дать низшим слоям населения возможность развлечения за небольшую плату, в теплом, закрытом помещении; им руководило, кроме того, намерение ослабить растлевающее влияние кабаков и разрушающее действие алкоголя; водка изгнана из Народного дома.

Начинание оказалось довольно удачным. Народный дом вошел в моду, лучшие музыкальные и драматические силы наперерыв выступают там. За какие-нибудь двадцать копеек беднейшие слои населения могут присутствовать при исполнении лучших музыкальных и драматических произведений. Более состоятельные люди за два-три рубля могут купить место в партере или ложе. Зал всегда переполнен. Ездят туда, не наряжаясь.

Сегодня я слушал бесподобного Шаляпина в «Дон Кихоте» Массне. Я пригласил в свою ложу княгиню Долгорукую, госпожу Робьен, жену моего секретаря, и Сазонова.

Я уже несколько раз слушал «идальго» в Народном доме; это далеко не лучшая опера Массне, в ней слишком много мест, спешно написанных и банальных, слишком чувствуются недостатки состарившегося композитора.

Но Шаляпин достигает высших степеней драматического искусства, неподражаемо изображая злоключения Идальго. Всякий раз меня поражает то напряженное внимание, которое публика выказывает к герою и к развязке действия. Мне казалось с первого взгляда, что роман Сервантеса, полный добродушия, здравого смысла, незлобивой иронии и скептицизма, покажется чуждым русским. Но впоследствии я нашел у Дон Кихота несколько черт характера, трогающих русских. Таковы его великодушие, кротость, жалостливость, смирение, а главное, его способность отдаваться фантазиям, постоянное смешение галлюцинаций со здравыми мыслями.

После сцены смерти, в которой Шаляпин превзошел себя, Сазонов сказал мне: «Как хорошо! Прямо божественно! Что-то почти религиозное».

Четверг, 16 марта

Сазонов сообщил, что императорское правительство сочувственно относится к соглашению, заключенному между Парижским и Лондонским кабинетами по вопросу о Малой Азии, за исключением пунктов, касающихся Курдистана и Трапезунда с прилегающими областями Эрзерумом, Битлисом и Ваном, – эти территории Россия хотела бы получить для себя. Франции предлагаются области Диярбакыр, Харпут и Сивас. Я не сомневаюсь в согласии Брэтиану; вопрос этот, таким образом, решен.

Пятница, 17 марта

Я пригласил к обеду нескольких театралов, выдающегося живописца и архитектора А. Н. Бенуа, молодых композиторов Каратыгина и Прокофьева, певицу госпожу Незнамову и своих посольских.

Незнамова поет нам несколько вещей Балакирева, Бородина, Мусоргского, Ляпунова и Стравинского; голос у нее звучный, исполнение проникновенное. Во всех этих произведениях чувствуется их народное происхождение. Длинными темными вечерами зимой, в глухих избах или среди бесконечных степей родилась эта задумчивая мечтательная грусть, переходящая временами в грозное отчаяние.

У Максима Горького есть яркое описание страдальческого опьянения, вызываемого музыкой в душе русского крестьянина. Во время перерыва пения госпожи Незнамовой один из приглашенных моих, живший среди крестьян, подтвердил мне жизненную правдивость эпизода, рассказанного в одной из повестей знаменитого писателя, особенно поразившую меня. Двое крестьян, один из них калека, другой чахоточный, встречаются с нищенкой в закоптелом кабаке. «Споем, – предлагает калека, – без тоски не наладишь душу. Только грустной песней ее зажжешь». И вот он запел рыдающим голосом, как будто задыхаясь. Товарищ вторил ему тихим стонущим голосом, произнося одни гласные. Полное безысходной задушевной тоски контральто присоединилось к ним. Начав петь, они поют без конца, убаюканные собственными голосами, звучащими то суровой страстью, то покаянной молитвой, то грустной и кроткой жалобой детского горя, то ужасом и безнадежностью, свойственными всем лучшим народным русским песням. Звуки плакали и таяли; временами казалось, что они умолкают, но они снова крепли, разрастались и вновь замирали. Слабый голос калеки подчеркивал эту агонию. Женщина пела, голос чахоточного рыдал. Казалось, плачущему пению не будет конца… Вдруг чахоточный воскликнул: «Будет! Замолчите, ради Христа! Душа больше не терпит! Сердце у меня раскалилось, как уголь…»

В заключение Каратыгин и Прокофьев сыграли нам несколько отрывков из своих произведений. Музыка очень сложная. Прошли времена, когда можно было упрекать русских композиторов в незнании музыкальной техники. Новая школа грозит, пожалуй, даже чрезмерным увлечением теорией. Каратыгин кажется мне посредственным последователем Скрябина; то, что он нам сегодня играл, пустовато по содержанию, слишком сложно и замысловато. У Прокофьева же, наоборот, изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и за неожиданными созвучиями. Его сюита «Сарказмы» тем не менее мне нравится своей утонченностью, задушевностью и колоритностью.

Суббота, 18 марта

Верховная комиссия, назначенная императором для расследования дела генерала Сухомлинова по упущениям в военном ведомстве, закончила свою работу и признала дело бывшего министра подлежащим передаче на рассмотрение военного суда.

Император утвердил это решение. Отныне генерал Сухомлинов исключен из числа членов Государственного совета.

Вторник, 21 марта

Верденские бои вызывают здесь большое восхищение всех слоев населения; мне ежедневно приходится в этом убеждаться.

И к этому примешивается чувство досады и обиды при мысли о вынужденном бездействии русских войск. Чтобы поднять общественное настроение, император приказал начать широкое наступление в виленском направлении и к югу от Двины, и это несмотря на неблагоприятное время года. Идут беспрерывные дневные и ночные ожесточенные бои между озерами Нарочь и Вишневским. Вчера немцы оставили несколько селений.

Сегодня генерал Алексеев послал генералу Жоффру телеграмму следующего содержания:

«Император поручил мне передать вам выражение истинного восхищения блестящим выступлением 20-го французского корпуса во время боев под Верденом. Его императорское величество твердо уверен в том, что французская армия, верная славным заветам прошлого и руководимая доблестными военачальниками, заставит своего жестокого врага просить о пощаде. Вся русская армия с напряженным вниманием следит за подвигами французской армии. Она шлет своим собратьям по оружию пожелания окончательной победы и ждет только приказа о вступлении в бой против общего врага».

Среда, 22 марта

Сегодня я снова провел вечер в Народном доме, слушая Шаляпина в «Борисе Годунове», лучшей его роли.

Лиризм Пушкина, реализм Мусоргского и драматическая сила Шаляпина так сплетаются между собой, что у зрителей создается полная иллюзия. Грозные события, вызванные появлением Лжедмитрия, изображены в ряде рельефных и ярких сцен; это синтез целой эпохи; чувствуешь себя перенесенным в эпоху и обстановку драмы, принимаешь участие вместе с действующими лицами в их чувствах, страхах, насилиях, в их слабости, безумствах, галлюцинациях.

В сцене смерти Шаляпин, как всегда, оказался на величайшей высоте. Когда перезвон кремлевских колоколов возвещает жителям Москвы о приближении кончины самодержца, когда Борис, преследуемый призраком мученика-царевича, снедаемый раскаянием, с блуждающим взором, нетвердой походкой и со сведенными членами, приказывает подать себе иноческое одеяние, в которое облекались, умирая, русские цари, – тут настроение зрителей достигает наивысшего трагического ужаса.

Во время последнего действия г-жа С., сидящая в моей ложе, метко отмечает значительное место, уделяемое Мусоргским действию народных масс. Живописная толпа, окружающая главных артистов, – не безразличная, однородная и инертная масса, она деятельна, она участвует во всех переживаниях игры, она всюду на первом плане. Хоровые партии многочисленны, они необходимы для развития самой драмы. Через всё действие проходит участие темных роковых сил, всегда являвшихся вершителями событий в великие моменты русской истории. Поэтому-то так очаровано внимание зрителя. Г-жа С. добавляет:

– Будьте уверены, что здесь, в этом зале, сотни, а может быть, и тысячи людей думают только о событиях настоящего времени и уже видят перед собой близкую революцию. Я присутствовала при беспорядках 1905 года, я была тогда у себя в деревне в Саратовской губернии. В революции русский народ интересуется не политическими или социальными идеями; они для него непонятны; его привлекают зрелища, красные знамена, иконы, церковные песнопения, расстрелы, убийства, торжественные похороны, пьяные сцены разрушения, разгула и насилия, пожары, особенно пожары, зарево которых так эффектно выглядит по ночам.

Живая от природы, она, говоря это, воодушевляется, словно присутствуя при этих ужасах. Внезапно оборвав разговор, она задумчиво замечает тихим голосом:

– Мы принадлежим к породе людей, любящих зрелища. В нас слишком много артистического, слишком много воображения и музыкальности. Мы плохо кончим…

Она задумчиво смолкает, в ее больших светлых глазах – выражение ужаса…

Четверг, 23 марта

Обед в посольстве; приглашены около двадцати русских. Среди них Шебеко, бывший послом в Вене в 1914 году, затем несколько поляков, граф и графиня Потоцкие, князь Станислав Радзивилл, граф Владислав Велепольский, несколько проезжих англичан.

После обеда разговор с Потоцким и Велепольским. Оба, основываясь на сведениях, полученных ими из Берлина через Швецию, говорят следующее: «Возможно, что Англия и Франция в конце концов победят, но Россия в настоящее время войну проиграла. Константинополя она во всяком случае не получит и помирится с Германией за счет Польши. Орудием этого примирения будет Штюрмер».

Одна из приглашенных русских, княгиня В., женщина благородной души и образованная, подзывает меня к себе.

– Я в первый раз упала духом, – говорит она, – до сих пор я еще надеялась, но когда во главе правительства стал этот ужасный Штюрмер, я потеряла всякую надежду.

Я стараюсь ее несколько утешить; делаю это для того, чтобы она высказала свою мысль до конца; я настаиваю на том, что у Сазонова достаточно патриотизма, чтобы настоять на необходимости решительного продолжения войны.

– Это верно. Но неизвестно, сколько времени он сам пробудет у власти. Вы не представляете себе, что творится за его спиной и скрыто от него. Императрица ненавидит его за то, что он никогда не преклонялся перед подлым негодяем, бесчестящим Россию. Я не называю этого бандита по имени, я не могу без омерзения произносить это имя.

– Я понимаю, что вы взволнованы и опечалены. До известной степени я согласен с вами, но я не впадаю в полную безнадежность; чем труднее времена, тем больше надо проявлять твердости, и вы более кого-либо другого должны это делать, всем ведь известна твердость вашего характера, она многих поддерживает.

Она замолкает на минуту, точно прислушиваясь ко внутреннему голосу, и затем говорит мне с серьезным и покорным выражением:

– То, что я скажу, может показаться вам педантичным, нелепым. Я очень верю в фатализм – верю так же твердо, как верили поэты древности, Софокл и Эсхил, убежденные в том, что даже олимпийские боги подчинены року.

– «Me quoque fata regunt» – вы видите, что из нас двоих педантом являюсь я, цитируя латынь.

– Что значит это изречение?

– «Я тоже подчиняюсь року» – это слова Юпитера в произведении Овидия.

– Да, видно, со времен Юпитера ничего не изменилось! Судьба по-прежнему правит миром, и даже провидение ему подчиняется. Мои слова не очень в духе православия, я не решилась бы повторить их перед Святейшим синодом. Но меня преследует мысль, что Судьба толкает Россию к катастрофе, и я страдаю от этого, как от кошмара.

– Что вы подразумеваете под словом Судьба?

– Объяснить это я не сумею. Я не философ, я засыпаю над всякой философской книгой. Но я вполне познаю чувством, что такое Судьба. Помогите же мне выразить то, что я чувствую.

– Судьба это сила вещей, закон необходимости, закон природы, управляющий Вселенной. Удовлетворяет вас это определение?

– Нисколько! Если бы этим была Судьба, то она меня не страшила бы. Несмотря на то, что Россия очень большое государство, я не думаю, чтобы победа или поражение ее могли бы очень интересовать великие силы, правящие миром.