Текст книги "Дневник посла"

– Нет, никогда, по крайней мере до тех пор, пока на русской территории будет хоть один неприятельский солдат. Он дал в этом клятву перед Богом и знает, что если он не сдержит этой клятвы, то рискует вечным спасением. Наконец, в нем есть глубокое чувство чести, и он не предаст своих союзников. В этом пункте он всегда будет непоколебим. Мне кажется, я уже вам говорила это: он скорее пойдет на смерть, чем подпишет позорный предательский мир…

Среда, 13 сентября

Генерал Жанен сообщает мне беседу, которую он имел позавчера в Могилеве с царем и которая, к несчастью, подтверждает то, что говорил мне Штюрмер пять дней тому назад.

Царь заявил ему, что он не в состоянии отправить 200 тысяч человек в Добруджу; он ссылается на то, что галицийские и азиатские войска понесли за последние недели тяжелые потери и он обязан послать им имеющиеся подкрепления. В заключение он просил генерала Жанена телеграфировать генералу Жоффру, что он настоятельно просит его предписать генералу Саррайлю более энергично действовать. Царь несколько раз повторял: «Это просьба, с которой я обращаюсь к генералу Жоффру».

Четверг, 14 сентября

С некоторого времени ходят слухи, что Распутин и Штюрмер не ладят больше друг с другом: их не встречали больше вместе, они больше не бывали друг у друга.

Между тем они видятся и совещаются ежедневно. Совещания их происходят по вечерам в самом секретном месте в Петрограде, в Петропавловской крепости.

Комендантом романовской Бастилии состоит генерал Никитин, дочь которого принадлежит к числу пламеннейших поклонниц старца. Через нее-то и обмениваются посланиями Штюрмер и Гришка; она отправляется за Распутиным в город и привозит его в своем экипаже в крепость; в доме коменданта, в комнате самой m-lle Никитиной, и сходятся сообщники.

Почему они окружают себя такой тайной? Почему они выбрали это таинственное место? Почему сходятся они лишь после наступления ночи? Может быть, чувствуя, что над ними тяготеет всеобщая ненависть, они хотят скрыть от публики близость своих отношений. Может быть, они боятся, как бы бомба анархиста не помешала их свиданиям.

Но из всех трагических сцен, о которых хранит воспоминание страшная государственная тюрьма, есть ли более зловещая, чем эти ночные встречи двух злодеев, губящих Россию?

Пятница, 15 сентября

Мне уже неоднократно приходилось упоминать в этом дневнике, что у русских нет точного представления о пространстве, что они вообще довольствуются неопределенными расчетами, приблизительными цифрами. Но и их представление о времени не менее смутно. Сегодня я еще раз был поражен этим, присутствуя у Штюрмера на военном совещании, на котором рассматривались способы оказать помощь Румынии. В изложенной программе большинство дат остаются неопределенными, сроки недостаточны или слишком продолжительны, согласование проблематично; мы спорим в тумане. Эта неспособность представить себе отношения между фактами во времени еще больше чувствуется, естественно, у безграмотных, составляющих массу. И этим замедляется вся экономическая жизнь русского народа.

Явление это, впрочем, легко объяснить, если допустить, что точное представление времени есть не что иное, как порядок последовательности, введенный в наши воспоминания и проекты, организация наших внутренних образов относительно точки опоры, каким является наше настоящее состояние. А у русских чаще всего эта точка опоры колеблется и затуманена, потому что их восприятие действительности никогда не бывает особенно отчетливым, потому что они не ограничивают ясно своих ощущений и идей, потому что их внимание слабо, потому что, наконец, их рассуждения и расчеты всегда почти смешаны с мечтою.

Суббота, 16 сентября

Под растущим напором болгар румыны постепенно очищают Добруджу. И каждый день, каждую ночь австрийские аэропланы, вылетев из Рущука, бомбардируют Бухарест.

С того дня, когда была отвергнута конвенция Рудеану, эти несчастья легко было предвидеть. Румынское правительство дорого платит за ошибку, которую оно совершило, направив все свои военные усилия на Трансильванию, дав себя обмануть несколькими неопределенными словами, дошедшими из Софии, и, в особенности, вообразив, что болгары могли отказаться отомстить с оружием в руках за свое поражение и унижение в 1913 году.

Воскресенье, 17 сентября

Сегодня вечером в Мариинском театре идут два балета, «Сильвия» и «Водяная лилия», и в обоих главную роль исполняет Карсавина.

Роскошный зал с лазоревой драпировкой с золотыми гербами переполнен; сегодня открытие зимнего сезона, возобновление балетов, в которых русское воображение с наслаждением следит сквозь музыку за игрой изменчивых форм и ритмических движений. Начиная с кресел партера и кончая последним рядом верхней галереи я вижу лишь радостные и улыбающиеся лица. Во время антрактов ложи оживляются легкими разговорами, заражающими весельем блестящими глазами женщин. Неприятные мысли о текущем моменте, зловещие картины войны, мрачные перспективы будущего рассеялись, как бы по мановению волшебного жезла, при первых звуках оркестра. Приятное очарование застилает все глаза.

Автор «Исповеди курильщика опиума» Томас де Куинси рассказывает, что опийное снадобье часто доставляло ему иллюзию музыки. Русские, наоборот, требуют от музыки действия опиума.

Понедельник, 18 сентября

Салоникская армия возобновила наступление по всему македонскому фронту. Болгары были отброшены в окрестностях Флорины и в настоящее время отступают к Монастиру.

Вторник, 19 сентября

Зима уже дает о себе знать. Медленный, невидимый и холодный дождь заволок бурое небо как бы снежным паром. С четырех часов становится темно. Кончая в это время свою прогулку, я проезжаю мимо небольшой церкви Спасителя, которая высится на берегу Невы близ Арсенала. Я останавливаю экипаж и иду осмотреть этот поэтический храм, в который я не заглядывал с начала войны.

Это один из немногих петроградских храмов, где не режет глаз условный и пышный стиль итало-германской архитектуры; это, может быть, единственный храм, где вдыхаешь атмосферу сосредоточенности, мистический аромат. Построенный в 1910 году в память 12 000 моряков, погибших во время войны с Японией, он является воспроизведением прелестного экземпляра московского зодчества XII века, церкви в Боголюбове близ Владимира.

Снаружи простые, ясные линии, римские арки и стройный купол. Внутри, в темном полумраке, голые стены украшены одними только бронзовыми досками, на которых вы гравированы имена всех судов, офицеров и матросов, погибших в Порт-Артуре, во Владивостоке, при Цусиме. Я не знаю ничего трогательнее этого некролога. Но волнение усиливается, доходит до экстаза, когда взор обращается к иконостасу. В глубине темной ниши Христос сверхчеловеческого роста несется, сияет в золотом ореоле над темными волнами. Величественностью позы, широтой жеста, бесконечной скорбью, которую излучают глаза, образ напоминает самые прекрасные византийские мозаики.

Когда я пришел сюда в первый раз в начале 1914 года, я не понял всего патетического символизма этого священного лика. Теперь он представляется мне поразительно величественным и выразительным; он как бы передает последнее видение, которое поддержало, успокоило, очаровало тысячи и тысячи людей в минуту агонии во время этой войны.

По естественной ассоциации я вспомнил, что Распутин сказал как-то царице, заплакавшей при известии об огромных потерях в большом сражении: «Утешься. Когда мужик умирает за своего царя и свое отечество, еще одна лампада тотчас зажигается перед престолом Господним».

Среда, 20 сентября

По всей линии Румынского фронта приводится в исполнение план Гинденбурга. В Добрудже и по Дунаю, в округе Оршовы и в ущельях Карпат германские, австрийские, болгарские и турецкие силы оказывают смыкающееся и непрерывное давление, под которым румыны всегда отступают.

Четверг, 21 сентября

Я часто слышал, как императора упрекают в бессердечности и эгоизме. Его всегда обвиняют в безразличии не только к несчастьям его родственников, друзей и наиболее преданных ему служителей, но даже к страданиям его народа. Из уст в уста передают несколько памятных случаев, в которых он, несомненно, проявил удивительное безразличие.

Первый случай произошел во время празднеств, устроенных в связи с его коронацией в Москве 18 мая 1896 года. Был организован народный праздник на Ходынском поле, около Петровского парка. Но полиция настолько плохо обеспечила соблюдение порядка, что толпы людей оказались втянутыми в страшный человеческий водоворот. Неожиданно возникла паника, и люди стали жертвами всеобщей давки; она привела к четырем тысячам жертв, из которых две тысячи погибли. Когда Николай II узнал о катастрофе, он не проявил ни малейшего признака волнения и даже не отменил праздничного бала, назначенного на тот же вечер.

Девять лет спустя, 14 мая 1905 года, флот адмирала Рождественского был полностью уничтожен; вместе с флотом исчезло всё будущее России на Дальнем Востоке. Император только готовился сыграть партию в теннис, когда ему вручили телеграмму о бедствии. Он просто проронил: «Какая ужасная катастрофа!» – и тут же попросил подать ему теннисную ракетку.

С такой же душевной безмятежностью он воспринял новости об убийстве министра внутренних дел Плеве в 1904 году, его дяди, великого князя Сергея в 1905 году и председателя его Совета министров Столыпина в 1911 году.

Наконец, поспешность и склонность к тому, чтобы действовать исподтишка, которые он проявил, когда увольнял своего близкого сотрудника, князя Орлова, вновь продемонстрировали черствость его души, невосприимчивой к порывам благодарности и чувства дружбы.

Напомнив обо всех этих случаях, пожилая княгиня Д., знавшая императора еще с его детских лет, с горечью заявила: «У Николая Александровича совсем нет сердца?»

Я возразил ей, сказав, что, несмотря на всё это, он, кажется, способен проявлять нежность по отношению к собственной семье; он, вне всяких сомнений, чрезвычайно предан императрице; он обожает своих дочерей и боготворит сына. Ему нельзя отказать в порывах нежности. Я склонен думать, что сверхчеловеческая ситуация, в которой он оказался по воле судьбы, постепенно меняет его чувства к другим людям и что проявляемое им безразличие также является одним из результатов его фатализма.

Пятница, 22 сентября

Неужели политическая карьера Штюрмера находится в опасности?

Меня уверяют, на основании правдоподобных признаков, что его жестокий враг, министр юстиции Хвостов, погубил его во мнении царя, разоблачив перед царем подкладку дела Мануйлова и напугав его перспективой неминуемого скандала. Какова эта подкладка? Об этом ничего не знают, но несомненно, что между Штюрмером и директором его секретариата есть труп или несколько трупов.

Говорят даже, что уже намечен преемник Штюрмера на посту председателя Совета министров. Это будто бы теперешний министр путей сообщения Александр Федорович Трепов. Я мог бы себя только поздравить с таким выбором: Трепов честен, умен, трудолюбив, энергичен и патриот.

Обедал сегодня в ресторане Донона с Коковцовым и Путиловым. Бывший председатель Совета министров и богатейший банкир соперничают друг с другом в пессимизме; один превосходит другого.

Коковцов заявляет:

– Мы идем к революции.

Путилов возражает:

– Мы идем к анархии.

Для большей точности он прибавляет:

– Русский человек не революционер, он анархист. А это большая разница. У революционера есть воля к восстановлению, анархист думает только о разрушении.

Суббота, 23 сентября

Чтоб облегчить положение Румынии, союзники наступают на всех фронтах.

В Артуа и Пикардии англичане и французы берут штурмом длинную линию германских траншей. В округе Изонцо итальянцы форсируют наступление к востоку от Горицы. В Македонии англичане переходят через Струму, между тем как французы и сербы, захватив Флорину, стремительно гонят болгар по направлению к Монастиру.

На Волыни, от Пинских болот до района к югу от Луцка, русские тревожат австро-германцев. В Галиции они продвигаются к Лембергу и к юго-западу от Галича. Наконец, на буковинских Карпатах они отбили у неприятеля несколько позиций к северу от Дорна-Ватра.

Воскресенье, 24 сентября

Суть заблуждения, столь широко распространенного как во Франции, так и в Англии (и отголоски которого нет-нет да и доходят до меня), заключается в том, что царизм справился бы без труда с внутриполитическими трудностями, если бы он отказался от своих старомодных принципов и смело вступил бы на путь демократических реформ. Говорят, что тогда тотчас проявятся все скрытые запасы энергии и неожидаемые положительные качества русского народа. В этом случае мы стали бы свидетелями чудесного расцвета чувства патриотизма, единомыслия, нравственности, силы национального характера, духа инициативы и организованности, практического идеализма, возвышенных концепций социального, национального и общечеловеческого долга. Поэтому западные союзники должны оказывать давление на императора Николая, чтобы заставить его решиться на принятие необходимых новшеств. Заодно и Альянс умножит эффективность своей силы.

Недавний визит депутатов Думы от кадетов в Лондон и Париж в немалой степени способствовал распространению этих идей. Эти господа даже пожаловались на меня в том смысле, что я недостаточно вращаюсь в либеральных кругах, что я не выказываю открыто симпатий к ним, как мог бы, и что я не использую дружеские отношения с императором, чтобы обратить его в веру парламентских принципов.

В этом дневнике мне приходилось не раз объяснять позицию сдержанности, которой я был обязан придерживаться в отношении либеральных партий. Какими бы ни были недостатки царизма, все же он остается становым хребтом России, основой русского общества, единственным связующим звеном между различными территориями и разнородным населением страны, которые шаг за шагом сплачивались в течение десятивековой истории под скипетром Романовых. Пока война будет продолжаться, союзники должны любой ценой поддерживать царизм. Я часто излагал эту точку зрения.

Но я пойду дальше: я убежден, что еще долго в будущем, возможно, в рамках одного или двух поколений, внутриполитические пороки, от которых страдает Россия, позволят себе стать объектом лишь паллиативного, частичного и весьма осторожного лечения. Основная причина этого заключается в колоссальном невежестве, в условиях которого прозябает большинство русского народа.

Именно в этом лежит реальная слабость России и именно здесь можно обнаружить главный источник ее неспособности к политическому прогрессу. В этой обширной империи существуют не более ста двадцати тысяч начальных школ для населения в сто восемьдесят миллионов душ. И какие школы, какие учителя! Как правило, преподавание поручается священнику церковного прихода, который сплошь и рядом являет собой типаж всеми презираемого, нерадивого горемыки. На его уроках чистописание и арифметика уступают место молитвам, катехизису, священной истории и церковной музыке. Таким образом, народное образование в большей или в меньшей степени находится в руках духовенства. Синод недавно напомнил своим священникам, что школы должны находиться «в теснейшем контакте с церковью, соблюдая строгое следование православный веры» и что религиозное образование детей должно стать «первой заботой учителей».

Система образования полностью себя не оправдывает. Во многих регионах школы посещаются плохо или попросту пустуют или в силу того, что ученики проживают далеко от школы, или из-за обилия снега на дорогах, или из-за холода в помещении школы, а также из-за того, что отсутствуют школьные принадлежности, наглядные пособия и книги, или из-за того, что мужики поссорились со священником и основательно его поколотили.

Екатерина Великая, императрица-философ, друг Вольтера и Дидро, помимо других своих славных дел, ввела в России народное образование. Во время ее правления были учреждены около двадцати средних школ и ста начальных. Она занялась этой деятельностью с обычным для нее энтузиазмом, хотя не забывала при этом те принципы управления государством, которые по-прежнему воодушевляют ее преемников. Однажды, когда губернатор Москвы пожаловался на безразличие своих граждан, проявленное по поводу создания новых учреждений, царица ответила ему: «Вы жалуетесь на то, что русские выступают против самообразования? Я учредила эти школы не ради них, а ради Европы, где мы должны поддерживать наш авторитет. Если настанет день, когда наши крестьяне захотят быть образованными, то тогда ни вы, ни я не останемся там, где мы сейчас находимся».

Понедельник, 25 сентября

Раздумывая о том, что я вчера написал о всеобщем невежестве русского народа, мне доставляет удовольствие, по контрасту, составить список всех выдающихся людей, которые являются сегодня славой России в области науки, общественной мысли, литературы и искусства; насколько народные массы необразованны и отсталы, настолько элита русского народа блестяща, активна, плодотворна и энергична. Я знаю мало стран, которые могли бы дать миру столь замечательный контингент великих умов, беспристрастных, ярких и проницательных интеллектуалов, самобытных, обворожительных и мощных талантов.

Во всех разветвлениях научной работы властвует энергичное соперничество. Нигде экспериментальная и практическая наука не представлена столь достойно такими биологами, как Павлов и Мечников, такими химиками, как Менделеев, физиками, как Лебедев, геологами, как Карпинский, и математиками, как Ляпунов, Васильев и Крылов; я даже рискну сказать, что, по моему мнению, Павлов и Менделеев не менее велики, чем Клод Бернар и Лавуазье.

Историки, археологи и этнографы также входят в мощную фалангу эрудированных и мудрых исследователей. Достаточно упомянуть Ключевского, Милюкова, Платонова и Ростовцева в области истории; Веселовского и Кондакова в области археологии; Могилянского в области этнографии. Несколько групп лингвистов в своей блестящей работе на протяжении многих лет проявляют и точный научный метод, и тонкий анализ, и проницательную интуицию. Профессора Шахматов и Зелинский находятся в рядах выдающихся ученых.

Философия никогда не получала должного развития в империи царей, также как и в папских государствах во времена светской власти: когда теологический догматизм правит обществом, философы чувствуют себя лишними.

С другой стороны, метафизические умозрительные построения самым серьезным образом культивируются в интеллектуальных кругах Петрограда и Москвы; его главные последователи – Лопатин, Бердяев и князь Сергей Трубецкой, последователь великого идеалиста Владимира Соловьева.

Художественная литература, хотя она продолжает скорбеть по поводу потери Толстого и Достоевского, по-прежнему проявляет себя во всех своих жанрах, позволяя питать самые большие надежды. Из обильной литературной продукции последних десяти лет можно выделить около тридцати работ, романов и пьес, поразительных по строгой красоте формы, по точности их фактуры, по приверженности к нравственной и выразительной правде, по психологическому пророчеству, по жизненной яркости характеров, по едкому вкусу пессимизма, по животрепещущему описанию жизни, лихорадочной или подавленной, ненасытной или смирившейся, по трогательной одержимости безрассудством, по описанию страдания или смерти и, наконец, по ясному и трагическому видению социальных проблем. Несколько писателей, заявивших о себе во весь голос после 1905 года, уже исчезли с поля зрения читателей; но для того, чтобы судить об эволюции развития литературы в России, созвездие таких различных талантов, как Горький, Андреев, Короленко, Вересаев, Мережковский, Гиппиус, Арцыбашев, Куприн, Каменский, Сологуб, Кузьмин, Иванов, Бунин, Чириков, Гумилев, Брюсов, бесспорно, дает основание для ее самой высокой оценки.

Такая же жизненная сила проявляется и в живописи, в которой зачастую так успешно утверждаются реалистические и национальные тенденции под кистью Репина, Головина, Рериха, Сомова, Малявина и Врубеля, не говоря уже о замечательном портретисте Серове, скончавшемся четыре года назад. И разве я могу не отметить двух реформаторов театрального художественного оформления, этих чудесных волшебников сценической иллюзии, Александра Бенуа и Бакста?

В музыке завершилась славная эпоха Балакирева, Мусоргского, Бородина и Римского-Корсакова. Но их последователи в лице Глазунова, Скрябина, Стравинского, Рахманинова и молодого Прокофьева доблестно продолжают великие традиции и стремятся не только их продолжить, но и обогатить и расширить. Со всем богатством и свободой вдохновения, со всем мечтательным и убедительным изяществом рисунка мелодии, с блеском оркестровых красок и со смелым поиском полифонической сложности, русская музыка, судя по всему, находится на самом пороге второго расцвета.

Вторник, 26 сентября

В Афинах положение ухудшается: дуэль между королем и Венизелосом находится в решительной фазе.

Один русский журналист, о близости которого к Штюрмеру я знаю, пришел ко мне и сообщил по секрету, что «некоторые особы при дворе» предвидят без огорчения возможность династического кризиса в Греции и возлагают даже некоторую надежду на французское правительство в смысле ускорения этого кризиса, «который был бы так благоприятен для дела союзников».

Я ему осторожно отвечаю, что идеи, которыми руководствуется Бриан в своей политике по отношению к Греции, отнюдь не требуют династического кризиса и что королю Константину предоставляется самому осуществить великолепную программу национального расширения, которую предлагают ему союзные правительства. Он не настаивает.

Игру Штюрмера и «особ при дворе», орудием которых является этот журналист, нетрудно разгадать. Сторонники русского самодержавия, очевидно, не могли бы способствовать низвержению трона. Но если события в Греции должны привести к объявлению республики, не лучше ли было бы, говорят они себе, прекратить кризис, заменив одного монарха другим?.. Кандидатов в русской царской фамилии хватит! А так как самодержавному правительству не пристало заниматься такой грязной работой, как низвержение короля, то правительству Французской Республики сам Бог велел заняться этой неприятной операцией.

Двоюродный брат Микадо, принц Котохито Канъин, прибывает завтра в Петроград; он приезжает отдать царю Николаю визит, который великий князь Георгий Михайлович недавно сделал императору Иошихито.

По распоряжению полиции на главных улицах множество русских и японских флагов.

Эти приготовления внушают мужикам странные мысли. В самом деле, мой морской атташе майор Галло рассказывает, как на Марсовом поле его извозчик обернулся к нему и, указывая на занятых обучением новобранцев, спросил его насмешливым тоном:

– Зачем их обучают?

– Да для того, чтоб драться с немцами.

– Зачем?.. Вот я в 1905 году участвовал в кампании в Маньчжурии, был даже ранен при Мукдене. Ну, вот! А сегодня, видишь, все дома украшены флагами, а на Невском стоят триумфальные арки в честь японского принца, который должен приехать… Через несколько лет то же самое будет с немцами. Их тоже будут встречать триумфальными арками… Так зачем же убивать тысячи и тысячи людей, ведь всё это, наверное, кончится тем же, что и с Японией?

Среда, 27 сентября

Штюрмер провел три дня в Могилеве при царе.

Он, говорят, очень ловко оправдался. Из дела Мануйлова он кое-как выпутался, уверяя, что погрешил лишь снисходительностью и простодушием. Наконец, он поставил на вид, что близок созыв Думы, что революционные страсти кипят и что более чем когда-либо важно не ослаблять правительства. Он напрасно потратил бы свое красноречие, если бы царица не поддержала его со своей упорной энергией. Он спасен.

Я видел его сегодня в его кабинете, вид у него спокойный и улыбающийся. Я расспрашиваю его прежде всего о военных делах:

– Отдает ли себе генерал Алексеев точный отчет в высоком преимущественном интересе, какой представляет для нашего общего дела спасение Румынии?

– Я имел возможность убедиться, что генерал Алексеев придает очень большое значение операциям в Добрудже. Так, четыре русские и одна сербская дивизии перешли уже Дунай, скоро будет отправлена вторая сербская дивизия. Но это максимум того, что царь разрешает сделать в этой области. Вы ведь знаете, что у Ковеля и Станиславова нам приходится бороться с огромными силами.

Он подтверждает то, что сообщили мне, с другой стороны, мои офицеры, а именно, что русские войска в Галиции понесли в последнее время чрезвычайно большие потери без заметного результата. От Пинска до Карпат им приходится сражаться с 29 германскими дивизиями, 40 австро-венгерскими и двумя турецкими; их задача чрезвычайно затруднена недостатком тяжелой артиллерии и аэропланов.

Затем мы говорим о министерском кризисе, разразившемся в Афинах, и о национальном движении, организующемся вокруг Венизелоса.

– У меня еще не было времени, – сказал Штюрмер, – прочитать все телеграммы, полученные этой ночью, но я могу теперь же сообщить вам, что царь отозвался о короле Константине в очень суровых выражениях.

Четверг, 28 сентября

Театральный трюк в Греции. Венизелос и адмирал Кунтуриотис тайно отплыли на Крит, где повстанцы объявили себя за Антанту. Националистические манифестации проходят по улицам Афин. В то же время тысячи офицеров и солдат собираются в Пирее, требуя отправления в Салоники для вступления в армию генерала Саррайля.

Я обсуждаю вместе со Штюрмером возможные последствия этих событий.

– От нас зависит, – говорю я, – чтобы положение изменилось в нашу пользу, если мы будем действовать сколько-нибудь скоро и решительно.

– Конечно… конечно…

Затем, неуверенно, как бы подыскивая слова, он возражает:

– Что мы сделаем, если король Константин станет упорствовать в своем сопротивлении?

И странно смотрит на меня взглядом вопрошающим и убегающим. Потом повторяет свой вопрос.

– Что сделаем мы с королем Константином?

Если это не намек, то это по меньшей мере приманка, и явно связанная с псевдоконфиденциальным сообщением русского журналиста.

Я отвечаю в уклончивых выражениях, что афинские события мне еще недостаточно точно известны, чтобы я мог рисковать формулировать практическое мнение. Я прибавляю:

– Я предпочитаю к тому же подождать, пока господин Бриан ознакомит меня со своей точкой зрения, но я не премину сообщить ему, что, по вашему мнению, настоящий кризис непосредственно задевает короля Константина.

Затем мы переходим к другим сюжетам: визит принца Канъина, неудача военных операций в Добрудже и в Трансильванских Альпах и проч.

Уходя, я замечаю на стене кабинета три гравюры, которых там не было накануне. Одна изображает Венский конгресс, вторая – Парижский, третья – Берлинский.

– Я вижу, дорогой господин председатель, что вы окружили себя знаменательными изображениями?

– Да, вы знаете, я страстно люблю историю. Я не знаю ничего более поучительного…

– И более обманчивого.

– О, не будьте скептиком. Нельзя никогда достаточно верить!.. Но вы не замечаете самого интересного.

– Не вижу…

– Вот это пустое место.

– Ну и что?

– Это место, которое я оставляю для картины ближайшего конгресса, который будет называться, если Бог меня услышит, Московским конгрессом.

Он перекрестился и закрыл на мгновение глаза, как бы для краткой молитвы. Я отвечаю просто.

– Но разве будет конгресс? Разве мы не условились заставить Германию согласиться на наши условия?

Увлеченный своей мыслью, он повторяет в экстазе:

– Как это было бы прекрасно в Москве!.. Как это было бы прекрасно!.. Дай Бог, дай Бог!

Он даже видит себя канцлером империи, преемником Нессельроде и Горчакова, открывающим конгресс всеобщего мира в Кремле. В этом его мелочность, глупость и самовлюбленность обнаруживаются в полной мере. В тяжелой задаче, одной из самых тяжелых, когда-либо ложившихся на человеческие плечи, он видит лишь повод к бахвальству… и личным выгодам.

Вечером я в парадной форме опять прихожу в Министерство иностранных дел, где председатель Совета министров дает обед в честь принца Канъина.

Слишком много света, цветов, серебра и золота, слишком много блюд, лакеев, музыки. Это настолько же оглушительно, насколько и ослепительно. Я помню, что при Сазонове в доме царил лучший тон и официальная роскошь сохраняла хороший вкус.

За столом председательствует великий князь Георгий Михайлович, я сижу налево от Штюрмера.

Во время всего обеда мы говорим лишь о вопросах банальных. Но за десертом Штюрмер вдруг говорит мне:

– Московский конгресс!.. Не думаете ли вы, что это было бы великолепным освящением франко-русского союза? Сто лет спустя после пожара наш святой город был бы свидетелем того, как Россия и Франция провозглашают мир во всем мире…

И он с интересом начинает развивать эту тему.

Я возражаю:

– Мне совершенно не известно мнение моего правительства о месте ближайшего конгресса, и меня даже удивило бы, при данном состоянии наших военных операций, если бы господин Бриан остановил свое внимание на столь отдаленной возможности. Я, впрочем, и не желаю, как я уже говорил вам утром, чтобы конгресс состоялся. По моему мнению, мы в высокой степени заинтересованы в урегулировании общих условий мира между союзниками, чтобы заставить наших врагов принять их целиком. Часть работы уже сделана: мы договорились о Константинополе, проливах, Малой Азии, Трансильвании, Адриатическом побережье и проч. Остальное будет сделано в свое время… Девизом нашим должно было бы быть: «Primum et ante, omnia – vincere!..» («Но, прежде всего и сверх всего, подумаем о победе!») За ваше здоровье, мой дорогой председатель!

В течение вечера я беседовал с принцем Канъином. Упомянув о своем долгом пребывании во Франции, в Сомюрской школе, он говорит о том, как тронут сердечным приемом императора и какое приятное впечатление произвел на него прием толпы. Мы говорим о войне. Я замечаю, что он избегает всякого определенного мнения, всякого суждения о ситуациях и фактах.

Под его холодно-хвалебными формулами я чувствую его презрение к побежденным в 1905 году, так плохо использовавшим данный им урок.

Пятница, 29 сентября

Экономическое положение в последнее время сильно ухудшилось. Вздорожание жизни служит причиной всеобщих страданий. Предметы первой необходимости вздорожали втрое сравнительно с началом войны. Дрова и яйца даже вчетверо, масло и мыло впятеро. Главные причины такого положения, к несчастью, так же глубоки, как и очевидны: закрытие иностранных рынков, загромождение железных дорог, недостаток порядка и недостаток честности у администрации.

Что же это будет, когда скоро придется считаться, кроме того, с ужасами зимы и с испытаниями холода, еще более жестокими, чем испытания голода?