Текст книги "Дневник посла"

– Я знаю, что в петроградских салонах сильно волнуются. – И, не дав мне времени подхватить эти слова, он спрашивает меня с равнодушным видом: – Как поживает наш друг, царь Фердинанд Болгарский?

Холоднейшим официальным тоном я отвечаю:

– Государь, уже много месяцев я не имею о нем никаких известий.

И умолкаю.

Со своей обычной застенчивостью и неловкостью император не находит что сказать. Тяжелое молчание тяготит нас обоих. Однако он не отпускает меня, не желая, без сомнения, чтобы я расстался с ним под неприятным впечатлением. Мало-помалу его лицо смягчается и озаряется меланхолической улыбкой. Мне жаль его, и я спешу помочь его бессловесности. На столе, возле которого мы сидим, я увидел около дюжины роскошно переплетенных томов с вензелем Наполеона I:

– Ваше величество оказали послу Франции деликатное внимание, окружив себя сегодня этими книгами. Наполеон – великий учитель, с которым следует советоваться в критических обстоятельствах, – это человек, более всех одолевший судьбу.

– И у меня его культ.

Я удерживаю готовую сорваться с моих губ реплику: «О! Очень платонический культ». Но император встает и провожает меня до дверей, долго удерживая с дружелюбным видом мою руку.

Пока императорский поезд отвозит меня обратно в Петроград сквозь снежную метель, я подвожу в уме итоги этой аудиенции. Слова императора, его молчание, его недомолвки, серьезное и сосредоточенное выражение его лица, его неуловимый и далекий взгляд, замкнутость его мысли, всё смутное и загадочное в его личности утверждают меня в мысли, которая уже несколько месяцев не оставляет меня, а именно: что император чувствует себя подавленным и побежденным событиями, что он больше не верит ни в свою миссию, ни в свое дело; что он, так сказать, отрекся внутренне; что он уже примирился с мыслью о катастрофе и готов на жертву. Его последний приказ войскам, его гордое требование Польши и Константинополя были лишь, как я сначала и предчувствовал, своего рода политическим завоеванием, последним заявлением славной мечты, которую он лелеял для России и гибель которой он констатирует в настоящее время.

Понедельник, 8 января

Великий князь Дмитрий по высочайшему повелению отправлен в Персию, в Казвин, где он будет состоять при Главном штабе одной из действующих армий. Князь Феликс Юсупов выслан в свое имение в Курскую губернию. Что касается Пуришкевича, то престиж, которым он пользуется среди крестьян, влияние его в реакционной партии, как одного из вождей «черных сотен», привели императора к мысли, что его опасно было бы трогать; он оставлен на свободе, но на следующий день после убийства уехал на фронт, где за ним следит военная полиция.

Мысль убить Распутина возникла в уме Феликса Юсупова, по-видимому, в середине ноября. Около этого времени он говорил об этом с одним из лидеров кадетской партии, блестящим адвокатом Василием Маклаковым, но тогда он рассчитывал убить старца при помощи наемных убийц, а не действовать лично. Адвокат благоразумно отговорил его от этого способа: «Негодяи, которые согласятся убить Распутина за плату, едва получив от вас задаток, пойдут продавать вас Охранке…»

Пораженный Юсупов спросил: «Неужели нельзя найти надежных людей?» На что Маклаков остроумно ответил: «Нe знаю, у меня никогда не было бюро убийц».

Второго декабря Феликс Юсупов окончательно решился действовать лично.

В этот день он был на открытом заседании Думы и сидел в ложе против трибуны. На трибуну только что поднялся Пуришкевич и громил в страшном обвинительном акте «темные силы, позорящие Россию». Когда оратор воскликнул перед взволнованной аудиторией:

«Встаньте, господа министры, поезжайте в Ставку, бросьтесь к ногам царя, имейте мужество сказать ему, что растет народный гнев и что не должен темный мужик дальше править Россией…» – Юсупов затрепетал от сильного волнения. Г-жа П., сидевшая возле него, видела, как он побледнел и задрожал.

На следующий день, 3 декабря, он отправился к Пуришкевичу. Взяв с него слово сохранить всё в абсолютной тайне, он рассказал ему, что ведет с некоторого времени знакомство с Распутиным с целью проникнуть в интриги, которые затеваются при дворе, и что он не останавливался ни перед какой лестью, чтобы снискать доверие Распутина. Ему это удалось, так как он только что узнал от самого старца, что сторонники царицы готовятся свергнуть Николая II, что императором будет объявлен царевич Алексей под регентством матери и что первым актом нового царствования будет предложение мира Германской империи.

Затем, видя, что его собеседник потрясен этим разоблачением, он открыл ему свой проект убийства Распутина и заключил: «Я хотел бы иметь возможность рассчитывать на вас, Владимир Митрофанович, чтобы освободить Россию от страшного кошмара, в котором она мечется». Пуришкевич, у которого пылкое сердце и скорая воля, с восторгом согласился. В один момент составили они программу засады и установили для выполнения ее дату: 29 декабря.

Делегаты Франции, Англии и Италии на конференции союзников должны на этих днях выехать в Петроград. Бьюкенен, Карлотти и я советуем своим правительствам отложить их отъезд. Бесполезно подвергать их утомлению и риску путешествия по арктическим морям, если они найдут здесь потерявшее почву правительство.

Вторник, 9 января

Сэр Джордж Бьюкенен, который не меньше моего встревожен положением, полагает, что император окажется, может быть, чувствительным к совету своего кузена, короля Англии; и он подсказал Бальфуру мысль добиться, чтобы король послал личную телеграмму царю; передавая эту телеграмму, Бьюкенен устно сделал необходимые комментарии. Бальфур одобрил этот план, и мой коллега только что испросил аудиенцию у императора.

Вчера вечером князь Гавриил Константинович дал ужин в честь своей любовницы, бывший актрисы.

Среди приглашенных великий князь Борис Владимирович, князь Игорь Константинович, Путилов, полковник Щекубатов, несколько офицеров и небольшая группа элегантных куртизанок.

В течение всего вечера единственным предметом разговора был заговор – гвардейские полки, на которые можно рассчитывать, обстоятельства, которые могли быть наиболее благоприятными для мятежа, и так далее. И всё это обсуждалось в присутствии ходивших из угла в угол слуг, внимательно всё обозревавших и слушавших девиц, поющих цыган, в винных парах «Моэ», «Шандона» и «царского сухого», лившихся рекой.

Вечер увенчался тостом за спасение святой Руси.

Среда, 10 января

Около месяца тому назад великая княгиня Виктория Федоровна, супруга великого князя Кирилла, была принята императрицей и, чувствуя ее менее обыкновенного замкнутой, рискнула заговорить с ней о больных вопросах:

– С болью и ужасом, – сказала она, – я вижу всюду распространенное неприязненное отношение к вашему величеству.

Императрица прервала ее:

– Вы ошибаетесь, моя милая. Впрочем, я и сама ошибаюсь. Еще совсем недавно я думала, что Россия меня ненавидит. Теперь я осведомлена. Я знаю, что меня ненавидит только петроградское общество, это развратное, нечестивое общество, думающее только о танцах и ужинах, занятое только удовольствиями и адюльтером, в то время как со всех сторон кровь течет ручьями… кровь… кровь…

Она как будто задыхалась от гнева, произнося эти слова, она вынуждена была на мгновение остановиться. Затем она продолжала:

– Теперь, напротив, я имею великое счастье знать, что вся Россия, настоящая Россия, Россия простых людей и крестьян, – со мной. Если бы я показала вам телеграммы и письма, которые я получаю ежедневно со всех концов империи, вы тогда увидели бы. Тем не менее я благодарю вас за то, что вы откровенно поговорили со мной.

Бедная царица не знает, что Штюрмеру пришла в голову гениальная мысль, подхваченная и развитая Протопоповым, заставлять через Охранку отправлять ей ежедневно десятки писем и телеграмм в таком стиле:

«О любезная государыня наша, мать и воспитательница нашего обожаемого царевича!.. Хранительница наших традиций!.. О, наша великая и благочестивая государыня!.. Защити нас от злых!.. Сохрани нас от врагов… Спаси Россию…»

На этих днях ее сестра, вдова великого князя Сергея, игуменья Марфо-Мариинской обители, нарочно приехала из Москвы, чтобы рассказать ей о растущем в московском обществе раздражении и обо всем, что затевается под сенью Кремля.

Она встретила со стороны императора и императрицы ледяной прием; она была так поражена этим, что спросила:

– Так я лучше бы сделала, если бы не приезжала?

– Да, – сухо ответила императрица.

– Мне лучше уехать?

– Да, с первым поездом, – резко заметил император.

Трепов, неоднократно настаивавший на своем увольнении, получил вчера отставку. Его преемник, князь Николай Дмитриевич Голицын, принадлежит к крайним правым Государственного совета. До сих пор его карьера была исключительно административной… и незаметной. Говорят, он человек серьезный и честный, но слабый и беззаботный.

Дело союзников теряет в Трепове свою самую сильную гарантию. И я боюсь, что и царская монархия тоже теряет в этом лояльном и суровом слуге свою последнюю поддержку, свою последнюю защиту…

Четверг, 11 января

Вчера великая княгиня Мария Павловна передала мне приглашение позавтракать у нее вместе с моим первым секретарем Шарлем де Шамбреном.

В час без нескольких минут я прибыл во дворец великого князя Владимира.

Я начинаю подниматься по лестнице, когда генерал Кнорринг, состоящий при особе великой княгини, поспешно сходит ко мне навстречу и передает письмо какому-то полковнику, который быстро удаляется.

– Извините, что я не встретил вас в вестибюле. Мы переживаем такие важные моменты.

Я замечаю землистый цвет его вытянувшегося лица.

Мы не поднялись вместе и на четыре ступеньки, как у входной двери появляется другой полковник, и Кнорринг сейчас же спускается снова вниз.

Добравшись до верхней площадки, я вижу через широко открытую дверь салона великолепную декорацию Невы, Петропавловский собор, бастионы крепости, государственную тюрьму. В амбразуре окна прелестная m-lle Олив, фрейлина великой княгини, сидит, глубоко задумавшись, лицом к крепости; она не слышит моего прихода.

Я прерываю ее задумчивость:

– Мадемуазель, я только что узнал если не ваши мысли, то по крайней мере направление ваших мыслей. Мне кажется, вы очень внимательно смотрите на тюрьму.

– Да, я смотрю на тюрьму. И в такое время нельзя удержаться, чтоб не смотреть на нее.

Она прибавляет со своей милой улыбкой, обращаясь к моему секретарю:

– Господин Шамбрен, когда я буду там, напротив, на тюремной соломе, вы придете меня навестить?

В один час десять минут великая княгиня, обычно такая точная, входит наконец со своим третьим сыном, великим князем Андреем. Она бледна, похудела.

– Я опоздала, – говорит она, – но это не моя вина. Вы знаете, вы догадываетесь, какие я переживаю волнения… Мы поговорим спокойно после завтрака. А пока говорите со мной о войне. Что вы о ней думаете?

Я ей отвечаю, что, несмотря на неизвестность и затруднения настоящего момента, я сохраняю непоколебимую веру в нашу конечную победу.

– Ах, какое удовольствие доставляют мне ваши слова!

Докладывают о том, что завтрак подан. За столом нас шесть человек: великая княгиня, я, великий князь Андрей, m-lle Олив, Шамбрен и генерал Кнорринг.

Разговор сначала не вяжется. Затем мало-помалу обиняком мы касаемся сюжета, который занимает всех нас: внутреннего кризиса, великой грозы, циклона, который начинается на горизонте.

После завтрака великая княгиня предлагает мне кресло возле своего и говорит:

– Теперь поговорим.

Но подходит слуга и докладывает, что прибыл великий князь Николай Михайлович, что его пригласили в соседнюю гостиную. Великая княгиня извиняется передо мной, оставляет меня с великим князем Андреем и выходит в соседнюю комнату.

В открытую дверь я узнаю великого князя Николая Михайловича; лицо его красно, глаза серьезны и пылают, корпус выпрямлен, грудь выпячивается вперед, поза воинственная.

Пять минут спустя великая княгиня вызывает сына.

Мы остаемся одни: m-lle Олив, генерал Кнорринг, Шамбрен и я.

– У нас тут настоящая драма, – говорит m-lle Олив. – Вы заметили, какой потрясенный вид был у великой княгини? О чем пришел говорить с ней великий князь Николай?

Без десяти два входит великая княгиня, дыхание у нее прерывается. Делая усилия, чтобы казаться спокойной, она засыпает меня расспросами о моей последней аудиенции у императора.

– Так вы не могли, – спрашивает она меня, – говорить с ним о внутреннем положении?

– Нет, он хранил упорное молчание по этому вопросу. Один момент после многих околичностей мне казалось, что мне удастся заставить его выслушать меня. Но он перебил меня вопросом, не получил ли я в последнее время известий о царе Фердинанде.

– Это ужасно! – сказала она, опуская руки с жестом безнадежности.

Помолчав, она продолжает:

– Что делать?.. Кроме той, от которой все зло, никто не имеет влияния на императора. Вот уже пятнадцать дней мы все силы тратили на то, чтобы попытаться доказать ему, что он губит династию, губит Россию, что его царствование, которое могло бы быть таким славным, скоро закончится катастрофой. Он ничего слушать не хочет. Это трагедия… Мы, однако, сделаем попытку коллективного обращения – выступления императорской фамилии. Именно об этом приходил говорить со мной великий князь Николай.

– Ограничится ли дело платоническим обращением?

Мы молча смотрим друг на друга. Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает с жестом ужаса:

– Боже мой! Что будет?..

И она остается мгновенье безмолвной, с растерянным видом. Потом продолжает робким голосом:

– Не правда ли, я могу в случае надобности рассчитывать на вас?

– Да.

Она отвечает торжественным тоном:

– Благодарю вас.

Нас прерывает слуга. Великая княгиня объясняет мне, что вся императорская фамилия собралась в соседней гостиной и ждет только ее, чтоб приступить к совещанию. В заключение она произносит следующие слова:

– Теперь просите Бога, чтобы он защитил нас.

Рука, которую она мне протягивает, дрожит.

Пятница, 12 января

Меня уверяют с разных сторон, что позавчера было совершено покушение на императрицу во время обхода госпиталя в Царском Селе и что виновник покушения, офицер, был вчера утром повешен. О мотивах и обстоятельствах этого акта – абсолютная тайна.

Все члены императорской фамилии, в том числе и вдовствующая королева Греческая, собравшиеся вчера у великой княгини Марии Павловны, обратились к императору с коллективным письмом.

Это письмо, составленное в самых почтительных выражениях, указывает царю на опасность, которой подвергает Россию и династию его внутренняя политика; оно кончается мольбой о помиловании великого князя Дмитрия, дабы избежать великих опасностей.

Сазонов, которому я днем сделал визит, говорит:

– Путь, на который вступил император, не имеет выхода. Если судить по нашим историческим прецедентам, открывается эра покушений. С точки зрения войны нам придется туго, потрясение будет сильное, но затем всё пойдет хорошо… Я сохраняю непоколебимую веру в нашу конечную победу.

Суббота, 13 января

Сэр Джордж Бьюкенен был принят вчера императором. Сообщив ему о серьезных опасениях, которые внутреннее положение России внушает королю Георгу и британскому правительству, он просит у него позволения говорить с полной откровенностью.

Этими первыми фразами они обменялись стоя. Не приглашая Бьюкенена сесть, император сухо ответил ему:

– Я вас слушаю.

Тогда голосом очень твердым и проникновенным Бьюкенен изобразил ему огромный вред, причиняемый России, а следовательно и ее союзникам, смутой и тревогой, которые распространяются во всех классах русского общества. Он не побоялся разоблачить интриги, которые немецкие агенты поддерживают вокруг императрицы и которые лишили ее расположения подданных. Он напомнил злосчастную роль Протопопова и проч. Наконец, заявляя о своей личной преданности царю и царице, он заклинал императора не колебаться между двумя дорогами, которые открываются перед ним, из которых одна ведет победе, а другая к самой ужасной катастрофе.

Император, чопорный и холодный, прервал молчание лишь для того, чтобы сформулировать два возражения. Вот первое:

– Вы мне говорите, господин посол, что я должен заслужить доверие моего народа. Не следует ли скорее народу заслужить мое доверие?..

Вот второе:

– Вы, по-видимому, думаете, что я пользуюсь чьими-то советами при выборе моих министров. Вы ошибаетесь, я один их выбираю…

После этого он положил конец аудиенции следующими простыми словами:

– Прощайте, господин посол!

В сущности, император выражал лишь чистую теорию самодержавия, в силу которой он занимает престол. Весь вопрос в том, сколько времени он в силу этой теории еще останется на троне.

Чтобы понять, насколько эта доктрина отстает от английской, мне было достаточно вспомнить, что именно архиепископ Кентерберийский, Роберт Винчелси, в конце тринадцатого века писал от имени короля Эдуарда I папе римскому Бонифацию VIII: «В обычае королевства Англии обо всех делах, представляющих общественный интерес, ставить в известность всех тех, кого эти дела касаются».

Вот буквальный ответ императора на письмо, с которым императорская фамилия обратилась к нему третьего дня: «Я не допускаю, чтобы мне давали советы. Убийство всегда убийство. Я знаю, впрочем, что у многих, подписавших это письмо, совесть нечиста».

Этим вечером, обедая в ресторане Контана, увидел очаровательную госпожу Д., сидевшую за соседним столом с тремя офицерами кавалергардского полка; она была в трауре.

В ночь с 6 на 7 января она была арестована по обвинению в том, что принимала участие в убийстве Распутина или, во всяком случае, в том, что знала о его подготовке. Благодаря высоким влиятельным лицам, оказывавшим ей протекцию, ее лишь продержали в своей квартире под наблюдением, и через три дня она была освобождена. Когда полицейский офицер потребовал ключ от ее письменного стола, чтобы изъять ее бумаги, она с невинным видом ответила: «Вы найдете там только любовные письма».

Этот ответ полностью олицетворяет госпожу Д.

Двадцати шести лет от роду, разведенная, тут же вышедшая замуж и затем расставшаяся со вторым мужем, она вела бурную жизнь. Каждый вечер, или, скорее, каждая ночь до утра, у нее превращалась в празднество: театр, балет, поздний ужин, цыгане, танго, шампанское и т. д. И все же было бы большой ошибкой судить о ней, основываясь на этом легкомысленном образе жизни; по сути она была великодушной, благородной и восторженной натурой.

Убийство Распутина, о подготовке которого стало ей известно, было для нее ударом грома. Великий князь Дмитрий казался ей героем, спасителем России. Узнав о его аресте, она облачилась в траур. Когда же она услыхала о том, что его отправили в составе русской армии на фронт в Персию, то поклялась продолжить его патриотическую деятельность и отомстить за него.

После того как четыре дня назад полиция покинула ее дом, она активно включилась в тайную деятельность по организации заговора против императора; одним она передавала письма, другим – устные приказания. Вчера она нанесла визит двум гвардейским полковникам, чтобы привлечь их на сторону правого дела. Она знает, что агенты Охраны следят за ней; чтобы сбить их со следа, она проявляет недюжинную изобретательность. Каждый вечер она ожидает, что ее отправят в крепость или вышлют в Сибирь. Но никогда раньше она не чувствовала себя такой счастливой. Героиням Фронды было знакомо это чувство романтической экзальтации, в силу которого осознание большой опасности вновь разжигает чувство большой любви.

Закончив обед, она проходила мимо моего стола, сопровождаемая тремя офицерами, и подошла ко мне. Я встал, чтобы пожать ей руку. Она торопливо сказала:

– Я знаю, что наш общий друг вчера виделся с вами и рассказал вам всё… Он очень беспокоится обо мне; это же так естественно: он так меня любит!.. Во всяком случае, он считал, что вы будете готовы помочь мне, если произойдет несчастье, и ему хотелось быть в этом уверенным. Но я знала, что вы ему скажете. Ну что вы могли бы сделать, если дела примут плохой оборот? Ничего, это же очевидно… Но я благодарна вам за те приятные слова, сказанные обо мне, и я уверена, что в глубине сердца, не как посол, вы одобряете меня… Возможно, что мы вновь никогда не увидимся. Прощайте!

С этими словами она удалилась своей быстрой и изящной походкой, сопровождаемая кавалергардами.

Воскресенье, 14 января

Сегодня первый день Нового года по православному календарю. Император принимает в Царском Селе поздравления от дипломатического корпуса.

Жестокий холод: −38 °C.

Лошади, впряженные в придворные экипажи, ожидающие нас перед императорским вокзалом, обледенели. И до самого Большого дворца я не различаю ничего из пейзажа, такими непроницаемыми стали стекла от толстого слоя инея.

В тот момент, когда мы вступаем в большую залу, в которой должно было происходить торжество, церемониймейстер Евреинов, горячий патриот, пылкий националист, который часто приходил ко мне изливать свое отвращение к Распутину и свою ненависть к германофильской партии, дрожащим голосом шепчет мне на ухо:

– Ну что же, господин посол, не прав ли я был, повторяя месяцами, что нашу великую святую Русь ведут к пропасти?.. Неужели вы не чувствуете, что мы теперь совсем близки к катастрофе?..

Едва мы заняли наши места, как появляется император, окруженный генерал-адъютантами и высшими сановниками. Он проходит по очереди перед персоналом каждого посольства, каждой миссии. Банальный обмен пожеланиями и поздравлениями, улыбками и рукопожатиями. Николай II держит себя, как всегда, приветливо и просто, принимая даже вид непринужденный, но бледность и худоба его лица обнаруживают истинный характер его потаенных мыслей.

В тот момент, когда он кончает свой обход, я говорю с моим итальянским коллегой, маркизом Карлотти, и мы одновременно делаем одно и то же наблюдение: во всей пышной и покрытой галунами свите, сопровождающей царя, нет ни одного лица, которое не выражало бы тревоги…

Отвозя нас обратно на императорский вокзал, наши экипажи проезжают мимо небольшой живописной и одинокой церкви в московском стиле. Это Федоровский собор, в нижнем этаже которого, в таинственном склепе, находится любимая молельня Александры Федоровны… Уже темно. Под толстым снежным саваном смутно выделяется во мраке купол храма… Я думаю о всех экзальтированных вздохах и покаянных коленопреклонениях императрицы, свидетелями которых были стены храма. И мне кажется, будто я вижу, как призрак Распутина бродит вокруг паперти.

Понедельник, 15 января

Великий князь Николай Михайлович выслан в свое имение Грушевку Херсонской губернии, находящуюся вдали от всякого города и даже от всякого жилища.

Царский приказ объявлен был вчера, несмотря на новогоднее торжество. Ему не было предоставлено никакой отсрочки, и он уехал в тот же вечер.

При получении известия об этом мне тотчас приходит на память один исторический прецедент. Девятнадцатого ноября 1787 года Людовик XVI выслал герцога Орлеанского в его имение Вилле-Котре, чтобы наказать за то, что он заявил в парижском парламенте, что только Генеральные штаты имеют право разрешить королю дополнительные налоги. Так неужели Россия дошла до 1787 года? Нет!.. Она зашла уже гораздо дальше.

Подвергая суровому наказанию великого князя Николая Михайловича, император хотел, очевидно, терроризировать императорскую фамилию, и ему это удалось, потому что она в ужасе; но Николай Михайлович не заслужил, может быть, «ни эту чрезмерную честь, ни эту обиду». В сущности, он не опасен. Решающий кризис, который переживает царизм в России, требует Реца или Мирабо. А Николай Михайлович скорее критик и фрондер, чем заговорщик; он слишком любит салонные эпиграммы. Он не является ни в малейшей степени человеком риска и натиска.

Как бы там ни было, заговор великих князей дал осечку. Член Думы Маклаков был прав, когда говорил третьего дня госпоже Дерфельден, от которой я узнал об этом: «Великие князья не способны согласиться ни на какую программу действий. Ни один из них не осмеливается взять на себя малейшую инициативу, и каждый хочет работать исключительно для себя. Они хотели бы, чтобы Дума зажгла порох… В общем итоге, они ждут от нас того, чего мы ждем от них».

Среда, 17 января

Покровский имел вчера продолжительную аудиенцию у императора. Он изложил ему в энергичных выражениях невозможность принять на себя при настоящих обстоятельствах ответственность за внешнюю политику. Ссылаясь на всё свое прошлое, на свою лояльность и преданность, он умолял императора не следовать дальше гибельным советам Протопопова; он даже молил его, ломая руки, открыть глаза на «неминуемую катастрофу».

Очень кротко выслушав его, царь велел ему сохранить свои функции, уверяя его, что «положение не так трагично и что всё устроится».

Вчера вечером его величество принял своего нового председателя Совета министров.

Князь Николай Голицын, безукоризненно порядочный человек, несколько раз отказывался от поста председателя Совета министров, но он был ему навязан «по высочайшему повелению». Поэтому он считал себя вправе объясниться вполне откровенно с императором; он нарисовал ему самую мрачную картину состояния умов, царящего в России, в особенности в Москве и Петрограде; он не скрыл от него, что жизнь царя и царицы в опасности и что в московских полках открыто говорят об объявлении другого царя. Император принял эти заявления с невозмутимой беспечностью, он возразил только:

– Императрица и я знаем, что мы в руках Божиих. Да будет воля его!

Князь Голицын закончил мольбой императору принять его отставку. Он получил тот же ответ, что и Покровский.

В это время императрица молилась на могиле Распутина. Ежедневно в сопровождении госпожи Вырубовой она там погружается в продолжительную молитву.

Пятница, 19 января

Шубин-Поздеев, который, несмотря на внешность старого кутилы, не лишен остроты мысли и проницательности, справедливо отметил:

– Вы знаете, что именно я думаю о Распутине. Этот мистический и гнусный пропойца всегда вызывал у меня непреодолимое отвращение. Я лишь однажды встретил его в порядочном доме, куда я как-то забрел. Когда я входил в дом, он уже оттуда уходил. Присутствовавшие дамы провожали его томными взглядами. Говоря между нами, у меня было желание выставить его пинком за дверь. Как вы видите, я не совсем печалюсь о нем. Но в то же время я считаю, что было большой ошибкой убить его. Он завоевал доверие и любовь наших высокочтимых монархов. Он воодушевлял их, поддерживал, развлекал, утешал, поучал и стимулировал. В перерывах между занятием блудом он давал им добрые советы для их души и для царского правительства. Он часто заставлял их плакать, так как не стеснялся помыкать ими. Он также иногда заставлял их смеяться, поскольку, когда он переставал заниматься своими мистическими бреднями, он не имел равных в вольных шутках. Они не могли обходиться без него. Он был их вдохновителем, их игрушкой, их фетишем.

Его не следовало отбирать у них. После его ухода они не знали, какой дорогой идти. Теперь я жду от них самых дичайших безрассудств!

Суббота, 20 января

Наследный румынский принц Кароль и председатель Совета министров Брэтиану только что прибыли в Петроград.

Министр иностранных дел поспешил принять Брэтиану. Их беседа была очень сердечна. С первых же слов Брэтиану объявил Покровскому свое решение установить на прочных основаниях союз между Россией и Румынией.

– Этот союз, – сказал он, – не должен ограничиваться настоящей войной; я горячо желаю, чтобы он продлился и в будущем.

Принц Кароль и Брэтиану приглашены царем и царицей завтра к обеду в Царское Село.

Воскресенье, 21 января

Император дал дружески понять своей тетке, великой княгине Марии Павловне, что его двоюродным братьям, великим князьям Кириллу и Андрею, следовало бы в собственных интересах удалиться на несколько недель из Петрограда.

Великий князь Кирилл, морской офицер, «исходатайствовал» себе инспекторскую командировку в Архангельск и Колу; великий князь Андрей, у которого слабая грудь, поедет на Кавказ.

Сазонов назначен послом в Лондон вместо недавно умершего графа Бенкендорфа.

Вторник, 23 января

Обедал в Царском Селе у великого князя Павла с его близкими.

По выходе из-за стола великий князь уводит меня в отдаленный небольшой салон, чтобы мы могли поговорить наедине. Он делится со мной своими тревогами и печалью.

– Император, более чем когда-либо, находится под влиянием императрицы. Ей удалось убедить его, что неприязненное отношение, которое распространяется против нее и которое, к несчастью, начинает захватывать и меня, только заговор великих князей и салонный бунт. Это не может кончиться иначе как трагедией… Вы знаете мои монархические взгляды и то, насколько священным является для меня император. Вы должны понять, как я страдаю от того, что происходит, и от того, что готовится.

По тону его слов, по его волнению я вижу, что он в отчаянии от того, что его сын Дмитрий замешан в прологе драмы. У него неожиданно вырывается:

– Не ужасно ли, что по всей империи жгут свечи перед иконой святого Дмитрия и называют моего сына «освободителем России»?

Идея, что завтра его сын может быть объявлен царем, кажется, даже не приходит ему в голову. Он остается таким, каким он всегда был: вполне лояльным и рыцарски благородным.

Он рассказывает мне, что, узнав в Могилеве об убийстве Распутина, он тотчас вернулся с императором в Царское Село.

Прибыв на вокзал 31 декабря к концу дня, он застал на платформе княгиню Палей, которая сообщила ему, что Дмитрий арестован в своем дворце в Петрограде. Он немедленно попросил аудиенцию императора, который согласился принять его в тот же вечер в одиннадцать часов, но «только на пять минут», так как ему было очень некогда.

Введенный к своему августейшему племяннику, великий князь Павел энергично протестовал против ареста своего сына:

– Никто не имеет права арестовать великого князя без твоего формального приказа. Прикажи его освободить, прошу тебя… Неужели ты боишься, что он убежит?

Император уклонился от всякого точного ответа и прекратил разговор.

На следующий день утром великий князь Павел отправился в Петроград обнять своего сына во дворце на Невском проспекте. Там он спросил его:

– Ты убил Распутина?

– Нет.

– Ты готов поклясться пред святой иконой Богородицы и портретом твоей матери?

– Да.

Тогда великий князь Павел протянул ему икону Богородицы и портрет покойной великой княгини Александры.

– Теперь поклянись, что не ты убил Распутина.

– Клянусь.

Рассказывая мне это, великий князь был поистине трогателен в своем благородстве, наивности и достоинстве. Он закончил следующими словами: