Текст книги "Дневник посла"

С тех пор как началась русская революция, воспоминания из французской революции часто приходят мне на память. Но дух обоих движений совершенно разный… По своему происхождению, по своим принципам, по своему характеру – социальному, а еще больше по политическому – настоящий кризис имеет больше сходства с революцией 1848 года.

Император покинул Могилев вчера утром. Поезд направился в Бологое, расположенное на половине дороги между Москвой и Петроградом. Предполагают, что император хочет вернуться в Царское Село; во всяком случае, возникает еще вопрос, не думает ли он доехать до Москвы, чтобы организовать там сопротивление революции.

Решающая роль, которую присвоила себе армия в настоящей фазе революции, только что на моих глазах нашла подтверждение в зрелище трех полков, продефилировавших перед посольством по дороге в Таврический дворец. Они идут в полном порядке, с оркестром впереди. Во главе их несколько офицеров, с широкой красной кокардой на фуражке, с бантом из красных лент на плече, с красными нашивками на рукавах. Старое полковое знамя, покрытое иконами, окружено красными знаменами.

Великий князь Кирилл Владимирович объявил себя за революцию. Он сделал больше. Забыв присягу верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, он пошел сегодня в четыре часа преклониться пред властью народа. Видели, как он в своей форме капитана 1-го ранга отвел в Таврический дворец гвардейские экипажи, шефом которых он состоит, и представил их в распоряжение мятежной власти.

Немного спустя старый Потемкинский дворец послужил местом другой, не менее грустной картины. Группа офицеров и солдат, присланных гарнизоном Царского Села, пришла заявить о своем переходе на сторону революции.

Во главе свиты шли казаки, великолепные всадники, цвет казачества, надменная и привилегированная элита императорской гвардии. Затем прошел полк его величества. Священный легион, формируемый путем отбора из всех гвардейских частей и специально назначенный для охраны особ царя и царицы. Затем прошел еще железнодорожный полк его величества, которому вверено сопровождение императорских поездов и охрана царя и царицы в пути. Шествие замыкалось императорской дворцовой полицией: отборные телохранители, приставленные к внутренней охране императорских резиденций и принимающие участие в повседневной жизни, в интимной и семейной жизни их властелинов. И все, офицеры и солдаты, заявляли о своей преданности новой власти, которой они даже названия не знают, как будто они торопились устремиться к новому рабству.

Во время сообщения об этом позорном эпизоде я думаю о честных швейцарцах, которые были перебиты на ступенях Тюильрийского дворца 10 августа 1792 года. Между тем Людовик XVI не был их национальным государем и, приветствуя его, они не называли его «царь-батюшка».

Вечером ко мне зашел осведомиться о положении граф С. Между прочим рассказываю ему об унизительном поведении царскосельского гарнизона в Таврическом дворце. Он сперва отказывается мне верить. Затем, после долгой паузы скорбного размышления, он продолжает:

– Да, то, что вы мне только что рассказали, отвратительно. Гвардейские войска, которые принимали участие в этой манифестации, покрыли себя позором… Но вина, может быть, не только их одних. В постоянной службе при их величествах эти люди видели слишком много такого, чего они не должны были бы видеть, они слишком много знают о Распутине…

Как я писал вчера по поводу Кшесинской, революция всегда, в большей или меньшей степени, итог или санкция.

Около полуночи мне сообщают, что лидеры либеральных партий устроили сегодня вечером тайное совещание, без участия и ведома социалистов, чтобы сговориться насчет будущей формы правления. Они все оказались единодушными в своих заявлениях о том, что монархия должна быть сохранена, но что Николай, ответственный за настоящие несчастья, должен быть принесен в жертву для спасения России. Бывший председатель Думы, Александр Иванович Гучков, теперь член Государственного совета, развил затем это мнение: «Чрезвычайно важно, чтобы Николай II не был свергнут насильственно. Только его добровольное отречение в пользу сына или брата могло бы обеспечить без больших потрясений прочное установление нового порядка. Добровольный отказ от престола Николая II – единственное средство спасти императорский режим и династию Романовых». Этот тезис, который мне кажется очень правильным, был единодушно одобрен.

В заключение либеральные лидеры решили, что Гучков и депутат от правых националистов Шульгин немедленно отправятся к императору умолять его отречься в пользу сына.

Четверг, 15 марта

Гучков и Шульгин выехали из Петрограда сегодня утром в 9 часов. При содействии инженера, заведующего эксплуатацией железной дороги, им удалось получить специальный поезд, не возбудив внимания социалистических комитетов.

Дисциплина мало-помалу восстанавливается в войсках. В городе царит порядок; магазины робко открываются.

Исполнительный Комитет Думы и Совет Рабочих и Солдатских Депутатов сговорились насчет следующих пунктов:

1. Отречение императора.

2. Объявление цесаревича императором.

3. Регентство великого князя Михаила, брата императора.

4. Образование ответственного министерства.

5. Избрание Учредительного собрания всеобщими выборами.

6. Объявление равноправия национальностей.

Молодой депутат Керенский, создавший себе как адвокат репутацию на политических процессах, оказывается наиболее деятельным и наиболее решительным из организаторов нового режима. Его влияние на Совет велико. Это – человек, которого мы должны попытаться привлечь на нашу сторону. Он один способен втолковать Совету необходимость продолжения войны и сохранения Союза. Поэтому я телеграфирую в Париж, чтобы посоветовать Бриану передать немедленно через Керенского воззвание французских социалистов, обращенное к патриотизму русских социалистов.

Но весь интерес дня сосредоточен на небольшом городе Пскове, на полпути между Петроградом и Двинском. Именно там императорский поезд, не имея возможности до браться до Царского Села, остановился вчера в 8 часов вечера.

Выехав из Могилева 13 марта в половине пятого утра, император решил отправиться в Царское Село, куда императрица умоляла его вернуться безотлагательно. Известия, посланные ему из Петрограда, ее беспокоили чрезмерно. Возможно, впрочем, что генерал Воейков скрыл от него часть истины. Четырнадцатого марта около трех часов утра, в то время как локомотив императорского поезда набирал воду на станции Малая Вишера, генерал Цабель, начальник железнодорожного полка его величества, взялся разбудить императора, чтобы сообщить ему, что дорога в Петроград несвободна и что Царское Село находится во власти революционных войск.

Выразив свое удивление и раздражение по поводу того, что его не осведомляли достаточно точно, император сказал:

– Москва остается верной мне. Едем в Москву.

Затем он прибавил со своей обычной апатией:

– Если революция восторжествует, я охотно откажусь от престола. Я уеду в Ливадию; я обожаю цветы.

Но на станции Дно стало известно, что все московское население перешло на сторону Революции. Тогда император решил искать убежища среди своих войск в Главной квартире Северного фронта, главнокомандующим которого состоит генерал Рузский, в Пскове.

Императорский поезд прибыл в Псков вчера вечером в восемь часов.

Генерал Рузский тотчас явился на совещание к императору и без труда доказал ему, что он должен отречься. Он к тому же сослался на единодушное мнение генерала Алексеева и всех командующих армиями, которых он опросил по телеграфу.

Император поручил генералу Рузскому довести до сведения председателя Думы Родзянко свое намерение отказаться от престола.

Покровский сегодня утром сложил с себя функции министра иностранных дел; он сделал это с тем простым и спокойным достоинством, которое делает его столь симпатичным.

– Моя роль кончена, – сказал он мне. – Председатель Совета министров и все мои коллеги арестованы или бежали. Вот уже три дня, как император не подает признаков жизни. Наконец, генерал Иванов, который должен был привезти нам распоряжения его величества, не приезжает. При таких условиях я не имею возможности исполнять свои функции; итак, я расстаюсь с ними, оставив дела моему товарищу по административной части.

Я избегаю, таким образом, измены моей присяге императору, так как я воздерживаюсь от всяких сношений с революционерами.

В течение сегодняшнего вечера лидеры Думы смогли, наконец, образовать Временное правительство под председательством князя Львова, который берет портфель министра внутренних дел; остальные министры: военный – Гучков, иностранных дел – Милюков, финансов – Терещенко, юстиции – Керенский и т. д.

Этот первый кабинет нового режима удалось образовать лишь после бесконечных споров и торгов с Советом. В самом деле, социалисты поняли, что русский пролетариат еще слишком неорганизован и невежествен, чтобы взять на себя ответственность официальной власти, но они пожелали оставить за собой тайное могущество. Поэтому они потребовали назначения Керенского министром юстиции, чтобы держать под надзором Временное правительство.

Пятница, 16 марта

Николай II отрекся от престола вчера, незадолго до полуночи.

Прибыв в Псков около 9 часов вечера, комиссары Думы, Гучков и Шульгин, встретили со стороны царя обычный для него приветливый и простой прием.

В полных достоинства словах и несколько дрожащим голосом Гучков изложил императору предмет своего визита; он закончил следующими словами:

– Только отречение вашего величества в пользу сына может еще спасти отечество и сохранить династию.

Самым спокойным тоном, как если бы дело шло о самой обыкновенной вещи, император ответил ему:

– Я вчера еще решил отречься. Но я не могу расстаться с моим сыном, это было бы выше моих сил, его здоровье слишком слабо, вы должны меня понять… Поэтому я отрекаюсь в пользу моего брата Михаила Александровича.

Гучков сейчас же преклонился перед доводами отцовской нежности, на которую ссылался царь. Шульгин тоже согласился.

Император прошел тогда с министром двора в свой рабочий кабинет, вышел оттуда спустя десять минут, подписав акт об отречении, который граф Фредерикс передал Гучкову. Вот текст этого памятного акта:

«Божьей милостью Мы, Николай II, император всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и пр., и пр., и пр. – объявляем всем нашим верноподданным:

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать на Россию новое тяжкое испытание.

Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны.

Судьбы России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша, совместно со славными нашими союзниками, сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу.

Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним – повиновению Царю в тяжелую минуту всенародного испытания, и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай».

Прочитав этот акт, написанный на машинке на листе обыкновенной бумаги, делегаты Думы, очень взволнованные, едва в состоянии говорить, простились с Николаем II, который, по-прежнему бесстрастный, любезно пожал им руки.

Как только они вышли из вагона, императорский поезд направился к Двинску, чтобы вернуться в Могилев.

История насчитывает мало событий столь торжественных, такого глубокого значения, такой огромной важности. Но из всех зарегистрированных ею есть ли хоть одно, которое произошло бы в такой простой, обыкновенной, прозаической форме и в особенности с подобной индифферентностью, с подобным стушеванием главного героя?

Бессознательность ли это у императора? Нет! Акт отречения, который он долго обдумывал, если не сам его редактировал, внушен самыми высокими чувствами, и общий тон царственно величествен. Но его моральная позиция в этой критической конъюнктуре оказывается вполне логичной, если допустить, как я неоднократно отмечал, что уже месяцы несчастный монарх чувствовал себя осужденным, что давно уже он внутренне принес эту жертву и примирился со своей участью.

Воцарение великого князя Михаила подняло бурю в Совете: «Не хотим Романовых, – кричали со всех сторон, – мы хотим Республику».

Соглашение, с таким трудом достигнутое вчера между Исполнительным Комитетом Думы и Советом, на мгновение нарушилось. Но из страха перед неистовыми, господствующими на Финляндском вокзале и в крепости, представители Думы уступили. Делегация Исполнительного комитета отправилась к великому князю Михаилу, который без малейшего сопротивления согласился принять корону лишь в тот день, когда она будет ему предложена Учредительным собранием. Может быть, он не согласился бы так легко, если бы его супруга, честолюбивая и ловкая графиня Брасова, была с ним, а не в Гатчине.

Отныне хозяин – Совет.

Впрочем, в городе начинается волнение. В полдень мне сообщают о многочисленных манифестациях против войны. Целые полки готовятся прийти протестовать к французскому и английскому посольствам. В семь часов вечера Исполнительный комитет считает долгом занять для охраны солдатами оба посольства. Тридцать два юнкера Пажеского корпуса приходят разместиться в моем посольстве.

Суббота, 17 марта

Погода сегодня утром мрачная. Под большими темными и тяжелыми облаками падает снег такими частыми хлопьями и так медленно, что я не различаю больше парапета, окаймляющего в двадцати шагах от моих окон обледенелое русло Невы; можно подумать, что сейчас худшие дни зимы. Унылость пейзажа и враждебность природы хорошо гармонируют со зловещей картиной событий.

Вот, по словам одного из присутствовавших, подробности совещания, в результате которого великий князь Михаил Александрович подписал вчера свое временное отречение.

Собрались в десять часов утра в доме князя Павла Путятина, № 12, по Миллионной.

Кроме великого князя и его секретаря Матвеева присутствовали князь Львов, Родзянко, Милюков, Некрасов, Керенский, Набоков, Шингарев и барон Нольде; к ним присоединились около половины десятого Гучков и Шульгин, прямо прибывшие из Пскова.

Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти.

Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва Учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствующие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением великий князь сам согласился с ним.

Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к великому князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:

– Если вы боитесь, ваше высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите по крайней мере верховную власть в качестве «регента империи на время, пока не занят трон», или, что было бы еще более прекрасным титулом, в качестве «Протектора народа», как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному собранию, как только кончится война.

Эта прекрасная мысль, которая могла еще всё спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших.

Среди этого всеобщего смятения великий князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:

– Обещайте мне, ваше высочество, не советоваться с вашей супругой.

Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:

– Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас нет здесь; она осталась в Гатчине.

Через пять минут великий князь вернулся в салон. Очень спокойным голосом он объявил:

– Я решил отречься.

Керенский, торжествуя, закричал:

– Ваше высочество, вы – благороднейший из людей!

Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. Гучков облегчил свою совесть последним протестом:

– Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути.

После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде отредактировали акт временного и условного отречения.

Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от императорской короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, представленного Учредительным собранием.

Наконец, он взял перо и подписал.

В продолжение всех этих долгих и тяжелых споров великий князь ни на мгновенье не терял спокойствия и своего достоинства. До тех пор его соотечественники невысоко его ценили; его считали человеком слабого характера и ограниченного ума. В этот исторический момент он был трогателен своим патриотизмом, благородством и самоотвержением. Когда последние формальности были выполнены, делегаты Исполнительного комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему свои симпатии и почтение. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:

– Ваше высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли.

Генерал Ефимович, который только что в полдень приходил ко мне, принес кое-какие сведения о Царском Селе.

Императрица через великого князя Павла узнала вчера об отречении императора, о котором она не имела два дня никаких известий. Она воскликнула:

– Это невозможно!.. Это неправда!.. Еще одна газетная утка!.. Я верю в Бога и верю армии. Ни тот, ни другая не могли нас покинуть в такой серьезный момент.

Великий князь прочитал ей только что опубликованный акт об отречении. Тогда она поняла и залилась слезами.

Временное правительство скоро капитулировало перед требованиями социалистов. Оно только что согласилось на унизительное постановление Совета: «Войска, принимавшие участие в революционном движении, не будут разоружены и останутся в Петрограде».

Таким образом, первым делом революционной армии было заставить обещать себе, что ее не пошлют больше на фронт, что она не будет больше сражаться. Какое позорное пятно на русской революции!.. И как не вспомнить, по контрасту, о добровольцах 1792 года! Впрочем, вид солдатни на улицах вызывает отвращение непристойностью, распущенностью, гнусностью. Благодаря своей скандальной требовательности Совет составил себе страшную милицию, потому что гарнизон Петрограда и окрестностей (Царское Село, Петергоф, Красное Село и Гатчина) насчитывает не менее 170 000 человек.

Милюков вступил сегодня в управление Министерством иностранных дел. Он пожелал немедленно видеть меня и моих английского и итальянского коллег. Мы тотчас отправились по его приглашению.

Я нахожу его очень изменившимся, очень утомленным, постаревшим на десять лет. Дни и ночи, проведенные им в жаркой борьбе, без минуты отдыха, истощили его.

Я его спрашиваю:

– Прежде всего и прежде чем вы заговорите официальным языком, скажите мне откровенно, что вы думаете о положении?

В порыве искренности он отвечает:

– В двадцать четыре часа я перешел от полнейшего отчаяния к почти полной уверенности.

Затем мы говорим официально.

– Я еще не имею возможности, – говорю я, – заявить вам, что правительство Республики признает режим, который вы установили, но я уверен, что только опережаю мои инструкции, уверяя вас в своей самой деятельной и самой сочувственной поддержке.

Горячо поблагодарив меня, он продолжает:

– Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по ошибке, по преступной вине императорского режима. Всё дело в том, чтобы спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы. Но народные страсти так возбуждены и трудности положения так страшны, что мы должны немедленно дать больше удовлетворения народному сознанию.

В числе ближайших необходимых шагов он называет мне: арест большого числа министров, генералов, чиновников и т. д.; объявление всеобщей амнистии, из которой, конечно, будут исключены слуги старого режима; уничтожение всех императорских эмблем; созыв в ближайшем будущем Учредительного собрания – одним словом, всё, что может рассеять у русского народа боязнь контрреволюции:

– В таком случае династия Романовых свергнута?

– Фактически – да, но юридически – нет. Одно только Учредительное собрание будет уполномочено изменить политический строй России.

– Но как вы выберете это Учредительное собрание? Согласятся ли солдаты, сражающиеся на фронте, согласятся ли они не голосовать?

В большом затруднении он признается:

– Мы вынуждены будем предоставить солдатам фронта право голоса…

– Вы дадите право голоса солдатам фронта… Но большинство их сражаются за тысячи верст от их деревень и не умеют ни читать ни писать.

Милюков дает мне понять, что, в сущности, он со мной согласен, и сообщает, что он старается не давать никакого определенного обязательства насчет даты всеобщих выборов.

– Но, – прибавляет он, – социалисты требуют немедленных выборов. Они очень могущественны, и положение их очень серьезно, очень серьезно.

Так как я настаиваю, чтобы он объяснил мне свои последние слова, он рассказывает, что если порядок до некоторой степени восстановлен в Петрограде, то на Балтийском флоте и в кронштадтском гарнизоне восстание в полном разгаре.

Я спрашиваю Милюкова об официальном названии нового правительства.

– Это название, – заявляет он мне, – еще не установлено. Мы называемся в настоящее время Временным правительством. Но под этим названием мы сосредоточиваем в своих руках все виды исполнительной власти, в том числе и верховную власть; мы, следовательно, не ответственны перед Думой.

– В общем, вы получили власть от Революции?

– Нет, мы ее получили, наследовав от великого князя Михаила, который передал ее нам своим актом отречения.

Эта юридическая попытка открывает мне, насколько у «умеренных» нового режима – Родзянко, князя Львова, Гучкова, даже Милюкова – смущена совесть и встревожена душа при мысли о нарушении прав самодержавия. В глубине души, по нормальному закону революции, они уже чувствуют себя опереженными и с ужасом спрашивают себя, что будет с ними завтра.

У Милюкова такой усталый вид, и потеря голоса за последние дни делает для него разговор столь мучительным, что я вынужден сократить беседу. Все же, перед тем как расстаться с ним, я настаиваю на том, чтобы Временное правительство не откладывало дальше торжественного объявления своей воли продолжать войну до конца и подтверждения верности Союзу.

– Вы понимаете, что такое ясное заявление необходимо. Я, конечно, не сомневаюсь в ваших личных чувствах. Но направление русской политики отныне подчинено новым силам: надо их немедленно ориентировать… У меня есть другой мотив желать, чтобы об упорном продолжении войны и сохранении союза было громко заявлено. В самом деле, в германофильских придворных кругах, в камарилье Штюрмера и Протопопова, я неоднократно улавливал заднюю мысль, которая меня очень беспокоила: признавали, что император Николай не может заключить мира с Германией, пока русская территория не будет совершенно очищена, потому что он поклялся в этом на Евангелии и на иконе Казанской Божьей Матери; но говорили между собой, что если бы удалось довести императора до отречения в пользу цесаревича под регентством императрицы, его несчастная клятва не связывала бы его наследника. Так вот, я хотел бы быть уверен, что новая Россия считает себя связанной клятвой своего бывшего царя.

– Вы получите все гарантии в этом отношении.

Продовольственная проблема по-прежнему настолько трудна в Петрограде, что наши запасы продуктов и искусство моего шеф-повара являются весьма ценными для моих друзей; на обед сегодня вечером я пригласил семь или восемь человек из них, включая Горчаковых и Бенкендорфов.

Сегодня вечером публика очень мрачно настроена; она уже видит, как крайние пролетарские теории распространяются по всей России, дезорганизуют армию, разрушают национальное единство, распространяют повсюду анархию, голод и разрушение.

Увы, мой прогноз не менее мрачен! Ни один из людей, стоящих в настоящее время у власти, не обладает ни политическим кругозором, ни решительностью, ни бесстрашием и смелостью, которых требует столь ужасное положение. Эти октябристы, кадеты – сторонники конституционной монархии – люди серьезные, честные, благоразумные, бескорыстные. Они напоминают мне о том, чем были в июле 1830 года все эти Моле, Одилоны, Барро и проч. А нужен был по меньшей мере Дантон. Впрочем, на одного из них мне указывают как на человека действия – это молодой министр юстиции Керенский, представитель «трудовой» группы в Думе, которого Совет ввел в состав Временного правительства.

И в самом деле, именно в Совете надо искать людей инициативных, энергичных и смелых. Разнообразные фракции партии социалистов-революционеров и партии социал-демократов – народники, трудовики, террористы, большевики, меньшевики, пораженцы и проч. – не испытывают недостатка в людях, доказавших свою решительность и смелость в заговорах, в ссылке, в изгнании. Назову лишь Чхеидзе, Церетели, Зиновьева и Аксельрода. Вот настоящие герои начинающейся драмы!

Воскресенье, 18 марта

Я еще ничего не знаю о впечатлении, которое произвела русская революция во Франции, но боюсь иллюзий, которые она там может породить, и слишком легко отбрасываю темы, которые она рискует доставить социалистической фразеологии. Я считаю поэтому благоразумным предостеречь свое правительство и телеграфирую Бриану:

«Прощаясь в прошлом месяце с Думергом и генералом Кастельно, я просил их передать президенту Республики и вам растущее беспокойство, которое вызывало во мне внутреннее положение империи; я прибавил, что было бы грубой ошибкой думать, что время работает за нас, по крайней мере в России; я приходил к выводу, что мы должны по возможности ускорить наши военные операции.

Я более чем когда-либо убежден в этом.

За несколько дней до революции я уже сообщал вам, что решения недавно происходившей конференции были уже мертвой буквой, что беспорядок в военной промышленности и в транспорте возобновился и еще усилился. Способно ли новое правительство быстро осуществить необходимые реформы? Оно искренно утверждает это, но я нисколько этому не верю. В военной и гражданской администрации царит уже не беспорядок, а дезорганизация и анархия.

Становясь на самую оптимистическую точку зрения, на что можем мы рассчитывать? Я освободился бы от большой тревоги, если бы был уверен, что войска на фронте не будут заражены демагогическими крайностями и что дисциплина будет скоро восстановлена в гарнизонах внутри империи. Я еще не отказываюсь от этой надежды. Хочу также верить, что социал-демократы не предпримут непоправимых шагов для реализации своего желания кончить войну. Я, наконец, допускаю, что в некоторых районах страны может произойти некоторое пробуждение патриотического одушевления, произойдет ослабление национального усилия, которое и без того было уже слишком анемично и беспорядочно. И восстановительный кризис рискует быть продолжительным у расы, обладающей в такой малой степени духом методичности и предусмотрительности».

Отправив эту телеграмму, я выхожу, чтобы побывать в нескольких церквах: мне интересно видеть, как держат себя верующие во время воскресной обедни, с тех пор как имя императора упразднено в общественных молитвах. В православной литургии беспрерывно призывали благословение Божие на императора, императрицу, цесаревича и всю императорскую фамилию; молитва эта повторялась поминутно, как припев. По распоряжению Святейшего синода молитва за царя упразднена и ничем не заменена. Я вхожу в Преображенский собор, в церковь святого Симеона, в церковь святого Пантелеймона.

Везде одна и та же картина: публика серьезная, сосредоточенная, обменивается изумленными и грустными взглядами. У некоторых мужиков вид растерянный, удрученный, у многих на глазах слезы. Однако даже среди наиболее взволнованных я не вижу ни одного, который не был бы украшен красным бантом или красной повязкой. Они все поработали для революции, они все ей преданы, и все-таки они оплакивают своего «батюшку-царя».

Затем я отправляюсь в Министерство иностранных дел.

Милюков сообщает, что он вчера говорил со своими коллегами о формуле, которую надо будет включить в ближайший манифест Временного правительства, относительно продолжения войны и сохранения союзов. И смущенно прибавляет:

– Я надеюсь провести формулу, которая вас удовлетворит.

– Как? Вы надеетесь?.. Но мне нужна не надежда: мне нужна уверенность.

– Ну что же… Будьте уверены, что я сделаю всё возможное… Но вы не представляете себе, как трудно иметь дело с нашими социалистами. А мы прежде всего должны избегать разрыва с ними. Не то – гражданская война.

– По каким бы мотивам вы ни щадили неистовых из Совета, вы должны понять, что я не могу допустить никакой двусмысленности насчет вашей решимости сохранить наш союз и продолжать войну.