Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Вероятно, ничто так ярко не демонстрирует не только мировой характер Великой депрессии, но и глубину ее влияния, как этот беглый взгляд с птичьего полета на мировые политические сдвиги, ставшие ее результатом за период, измеряемый всего лишь месяцами или несколькими годами, на пространстве от Японии до Ирландии, от Швеции до Новой Зеландии, от Аргентины до Египта. Тем не менее о глубине ее влияния не следует судить только по краткосрочным политическим последствиям, пусть даже очень значительным. Это была катастрофа, разрушившая все надежды на восстановление экономического и общественного уклада девятнадцатого века, длившегося так долго. Период 1929–1933 годов стал пропастью, сделавшей невозможным возвращение в мир 1913 года. Старомодный либерализм умер или казался обреченным на вымирание. Три направления теперь состязались за право интеллектуально-политической гегемонии. Одним из них был марксизм. Казалось, что предсказания Маркса наконец воплощаются в жизнь, в чем была убеждена в 1938 году даже Американская экономическая ассоциация. Но еще более впечатляющим стало то, что именно СССР оказался застрахован от экономической катастрофы. Вторым направлением, ставшим наиболее эффективным после Второй мировой войны, был капитализм, лишенный веры в преимущества свободного рынка и реформированный путем некоего неофициального брака (или долговременной связи) с умеренной социал-демократией некоммунистических рабочих движений. Однако в краткосрочной перспективе это была не столько продуманная программа или политическая альтернатива, сколько ощущение того, что, раз депрессия уже позади, ей нельзя позволить вернуться, и в лучшем случае это означало готовность к эксперименту, вызванную явной несостоятельностью классического рыночного либерализма. Так, политика шведской социал-демократии после 1932 года явилась сознательной реакцией на провалы экономического традиционализма, преобладавшего в губительной политике лейбористского правительства Великобритании 1929–1931 годов, во всяком случае по мнению одного из его главных архитекторов, Гуннара Мюрдаля. Теория, альтернативная обанкротившемуся свободному рынку, тогда еще только разрабатывалась. Работы “Общая теория занятости”, “Спрос и деньги” Дж. М. Кейнса, внесшие в нее наиболее значительный вклад, были опубликованы лишь после 1936 года. Альтернативная практика правительств – макроэкономическое управление экономикой, основанное на анализе национального дохода, – возникла только после Второй мировой войны, и в последующие годы, хотя, вероятно, не без учета событий, происходивших в СССР, правительства и другие государственные институты в 1930‐х годах все больше стали рассматривать национальную экономику как единое целое и оценивать ее параметры по совокупному продукту или доходу[26]26
  Первыми государствами, избравшими такой образ действий, в 1925 году были СССР и Канада.


[Закрыть].

Третьим направлением стал фашизм, который депрессия сделала мировым движением и, что куда важнее, главной мировой опасностью. Фашизм в своей немецкой версии (национал-социализм) обратил в свою пользу как германскую интеллектуальную традицию, которая (в отличие от австрийской) враждебно относилась к неоклассическим теориям экономического либерализма, широко распространившимся в мире начиная с 1880‐х годов, так и безжалостный курс правительства, решившего избавиться от безработицы любой ценой. Надо сказать, что с Великой депрессией немецкий фашизм разобрался более быстро и успешно, чем любое другое движение (достижения итальянского фашизма были гораздо менее впечатляющи). Однако не это обусловило его притягательность для потерявшей прежние ориентиры Европы. По мере того как депрессия углублялась, а волна фашизма росла, становилось все яснее, что в эпоху катастроф не только мир, социальная стабильность и экономика, но также политические институты и интеллектуальные ценности либерального буржуазного общества девятнадцатого века не просто сдают свои позиции, но и терпят крах. К этому процессу мы теперь и обратимся.

К 1939 году правительства уже девяти стран имели официальную статистику о национальном доходе, а Лига Наций вела такую статистику по 29 странам. Сразу же после Второй мировой войны были получены данные по 39 странам, в середине 1950‐х – по 93‐м. С этого времени показатели национального дохода, часто имевшие самое отдаленное отношение к реалиям жизни народов этих стран, стали почти такой же нормой для независимых государств, как национальный флаг.

Глава четвертая
Падение либерализма

В нацизме мы имеем феномен, с трудом поддающийся анализу. Под руководством лидера, в апокалиптической манере проповедующего мировую власть разрушения, и при наличии режима, основанного на самой отвратительной идеологии расовой ненависти, одна из наиболее культурно и экономически развитых стран Европы задумала войну, раздула мировой пожар, в котором погибло около 50 миллионов человек, и сотворила преступления, кульминацией которых стало механизированное массовое убийство миллионов евреев, по природе и масштабам неподвластное воображению. При взгляде на Освенцим история в бессилии опускает руки.

Ян Кершоу (Ian Kershaw, 1993, р. 3–4)

Умереть за Родину, за идею!.. Нет, это лишь полдела. Даже гибель на фронте – это… Смерть – ничто, ее не существует. Никому не дано увидеть собственную смерть. Но убийство – это дело. Это та граница, которую необходимо переступить. Да, это конкретный поступок вашей воли. Потому что тогда вы заставляете волю другого человека подчиниться вашей.

Из письма молодого итальянского добровольца-фашиста 1943–1945 гг. (Pavone, 1991, р. 431)

Из всех последствий “эпохи катастроф” те, кто родился в девятнадцатом веке, возможно, больше всего были потрясены крушением ценностей и институтов либеральной цивилизации, укрепление которых в их век считалось само собой разумеющимся, во всяком случае в развитых и развивающихся странах. Этими ценностями были недоверие к диктатуре и абсолютизму, приверженность конституционным правительствам, избранным путем свободных выборов, и представительным собраниям, гарантирующим власть закона, а также признанному набору прав и свобод для граждан, включающему свободу слова, публикаций и собраний. Государство и общество следовало развивать с помощью ценностей интеллекта, публичных дебатов, образования, науки и улучшения (хотя необязательно до идеального состояния) условий человеческого существования. Казалось, что в течение столетия эти ценности явно прогрессируют и должны развиваться и дальше. В конце концов, к 1914 году даже две последние автократии в Европе, Россия и Турция, сделали шаги в направлении конституционного правления, а Иран позаимствовал конституцию у Бельгии. До 1914 года этим ценностям бросали вызов только традиционалисты вроде римско-католической церкви, которые догмами пытались обороняться от превосходящих сил современности; немногочисленные интеллектуальные бунтари и провозвестники приближающегося конца, как правило “из хороших семей” и признанных культурных центров (и таким образом, являвшиеся частью той самой цивилизации, которой они бросали вызов); а также демократические силы, в то время явление новое и тревожное (см. Век империи). Невежество и отсталость масс, их тяга к свержению буржуазного общества путем социальной революции и таящаяся внутри человека стихийная склонность к разрушению (качества, с такой легкостью используемые демагогами), без сомнения, являлись поводом для тревоги. Однако самые опасные из этих новых демократических массовых движений – социалистические рабочие движения, как ни странно, и в теории, и на практике были столь же страстными приверженцами ценностей ума, науки, прогресса, образования и личной свободы, как и все остальные. На первомайской медали немецкой социал-демократической партии на одной стороне был выгравирован Карл Маркс, а на другой – статуя Свободы. Они бросали вызов экономике, а не конституционному правительству и цивилизованности. Было бы сложно считать правительство, руководимое Виктором Адлером, Августом Бебелем или Жаном Жоресом, концом цивилизации. Но в любом случае перспектива подобного правительства казалась еще очень отдаленной.

В политике происходило наступление институтов либеральной демократии, и вспышки варварства 1914–1918 годов, казалось, только ускорили это продвижение. За исключением Советской России, все режимы, возникшие в результате Первой мировой войны, как старые, так и новые, в основном представляли собой выборные парламентские демократии, даже Турция. В 1920 году Европа к западу от советской границы полностью состояла из таких государств. Основной принцип либерального конституционного правительства – выборы представительного органа и/или президента – к тому времени стал почти всеобщим в мире независимых государств, хотя следует помнить, что наличие шестидесяти пяти или около этого независимых государств в период между Первой и Второй мировыми войнами оставалось главным образом европейским и американским феноменом: треть населения земного шара по‐прежнему жила при колониальном господстве. Единственными государствами, где в период с 1919 по 1947 год не проводилось вообще никаких выборов, были изолированные и политически отсталые Эфиопия, Монголия, Непал, Саудовская Аравия и Йемен. Еще в пяти государствах выборы в этот период проводились лишь однажды, что тоже не говорит об их большой приверженности либеральной демократии. Речь идет об Афганистане, Китае времен Гоминьдана, Гватемале, Парагвае и Таиланде, тогда называвшемся Сиамом. Однако существование выборов само по себе уже было свидетельством проникновения в эти государства либеральных политических идей, хотя бы теоретически. Не стоит, однако, думать, что существование выборов или частые сроки их проведения доказывают наличие демократического государства. Ни Иран, в котором с 1930 года выборы проводились шесть раз, ни Ирак, где за этот период выборы проводились трижды, даже в те времена не могли считаться оплотами демократии.

Тем не менее режимы с выборной демократией не были редкостью. Однако за двадцать лет, начиная с “похода на Рим” Муссолини и до наивысшей точки успеха “держав Оси” во Второй мировой войне, мир совершил стремительный, катастрофический откат от либеральных политических институтов.

В Европе в 1918–1920 годах законодательные органы были распущены или превратились в бесполезные придатки в двух государствах, в 1920‐е – в шести, в 1930‐е – в девяти, а немецкая оккупация во время Второй мировой войны разрушила конституционную власть еще в пяти государствах. Единственными европейскими странами с достаточно демократическими политическими институтами, которые функционировали без перерыва в течение всего периода между Первой и Второй мировыми войнами, были Великобритания, Финляндия, Ирландская Республика, Швеция и Швейцария.

На Американском континенте, еще одном регионе скопления независимых государств, ситуация была более разнородной, однако она едва ли предполагала тотальное наступление демократических институтов. Список государств Западного полушария, которые последовательно придерживались конституционных и неавторитарных позиций, был невелик: Канада, Колумбия, Коста-Рика, США и теперь забытая “южноамериканская Швейцария” – Уругвай с единственно подлинной в этом регионе демократией. Все прочие американские государства в период, длившийся с конца Первой мировой войны до конца Второй, колебались то влево, то вправо. Что касается остальной части земного шара, которая в большинстве своем состояла из колоний и не была поэтому либеральной по определению, то она попросту отступила от либеральных конституций, если они вообще имелись. В Японии в 1930–1931 годы умеренно либеральный режим уступил место национал-милитаристскому. Таиланд сделал несколько неуверенных шагов в направлении конституционного правления, а в Турции власть в начале 1920‐х годов взял в руки прогрессивный военный реформатор Кемаль Ататюрк. Это был не тот человек, который позволил бы выборам, какими бы они ни были, встать у себя на пути. На трех континентах – в Азии, Африке и Австралии – лишь Австралия и Новая Зеландия были последовательно демократическими, поскольку большинство южноафриканцев оставались вне зоны действия конституции белых людей.

Одним словом, в период “эпохи катастроф” политический либерализм отступал по всем фронтам, и это отступление резко ускорилось после того, как Адольф Гитлер в 1933 году стал рейхсканцлером Германии. В 1920 году в мире было примерно тридцать пять или даже более конституционных и выборных правительств (в зависимости от того, относить ли это к некоторым латиноамериканским республикам). К 1938 году в мире осталось около семнадцати таких государств, к 1944 году – около двенадцати из общемирового количества, составлявшего шестьдесят четыре государства. Тенденция была очевидной.

В это время угроза либеральным институтам шла исключительно с политического правого фланга. Об этом не стоит забывать, поскольку в период между 1945 и 1989 годами считалось почти само собой разумеющимся, что она исходит от коммунистов. До того времени термин “тоталитаризм”, первоначально изобретенный для обозначения или самообозначения итальянского фашизма, применялся почти исключительно по отношению к правым режимам. Советская Россия (начиная с 1922 года – СССР) находилась в изоляции и была не в состоянии, а после прихода к власти Сталина и не имела желания распространять коммунизм по всему миру. Социальная революция под руководством ленинской партии (или любым другим руководством) захлебнулась, после того как спала послевоенная волна. Социал-демократические движения (марксистские) из подрывных превратились в прогосударственные, и их приверженность демократии не вызывала сомнений. В рабочих движениях подавляющего числа стран коммунисты составляли меньшинство, а там, где они были сильны, эти движения, как правило, или уже были запрещены, или близки к этому. Страх перед социальной революцией и ролью в ней коммунистов имел под собой почву, что доказала вторая волна революций, произошедших во время Второй мировой войны и после нее. Однако за двадцать лет отступления либерализма ни один по‐настоящему либерально-демократический режим не был свергнут слева[27]27
  Наиболее близким к такому свержению случаем можно назвать аннексию Эстонии СССР в 1940 году, поскольку в то время это маленькое прибалтийское государство, пережив несколько лет авторитарного правления, вновь получило более демократическую конституцию.


[Закрыть]. Опасность шла исключительно справа. Правые в тот период представляли собой не только угрозу конституционному и представительному правлению, но идеологическую угрозу либеральной цивилизации как таковой, а также движение, способное распространиться на весь мир, для обозначения которого термин “фашизм” отчасти верен, однако недостаточен.

Он недостаточен потому, что отнюдь не все силы, свергавшие либеральные режимы, были фашистскими. Он отчасти верен потому, что фашизм в своей первоначальной итальянской модификации, а позже в форме немецкого национал-социализма стал вдохновителем других антилиберальных сил, поддерживал их и придал всем правым, существовавшим тогда в мире, чувство исторической уверенности: в 1930‐е годы он казался прорывом в будущее. Как сказал один эксперт в этой области, “неслучайно <…> восточноевропейские диктаторы, чиновники и военные, а также Франко в Испании старались подражать фашистам” (Linz, 1975, р. 206).

Существовало три рода сил, свергавших либерально-демократические режимы, не считая более традиционной для Латинской Америки формы военных переворотов, приводивших к власти диктаторов, или каудильо, изначально не имевших определенной политической окраски. По существу эти силы были реакцией на свержение старого социального строя в 1917–1920 годах и всегда были направлены против социальной революции. Все они были авторитарными и враждебно относились к либеральным политическим институтам, правда иногда исходя из прагматических, а не из принципиальных соображений. Старомодные реакционеры могли запретить некоторые партии, особенно коммунистические, однако не все. После свержения недолговечной Венгерской советской республики в 1919 году адмирал Хорти, глава того, что он называл венгерским королевством, хотя оно больше не имело ни короля, ни военно-морского флота, управлял авторитарным государством, оставшимся парламентским (но не демократическим) в прежнем олигархическом духе восемнадцатого века. Все эти режимы стремились поддерживать военных и поощрять полицию или другие формирования, способные осуществлять физическое подавление, поскольку они были главным оплотом власти, ее защитой в случае попытки свержения. Правые обычно и приходили к власти при поддержке этих сил. Кроме того, такие режимы тяготели к национализму, отчасти из‐за недовольства политикой иностранных государств, проигранными войнами или прогнившими империями, отчасти оттого, что размахивание национальным флагом обещало власти легитимность и популярность. Однако были и другие примеры.

Старомодные сторонники авторитарной власти и консерваторы – адмирал Хорти, маршал Маннергейм (победитель в гражданской войне белых против красных во вновь обретшей независимость Финляндии), освободитель Польши, полковник, а впоследствии маршал Пилсудский, король Александр, вначале глава Сербии, а затем заново объединившейся Югославии, и генерал Франсиско Франко, пришедший к власти в Испании, – не имели никакой определенной политической программы, кроме антикоммунизма и предрассудков, традиционных для представителей этого класса. Они могли оказаться союзниками гитлеровской Германии и фашистских движений в своих собственных странах, но только потому, что в сложившихся обстоятельствах этот альянс правых сил считался естественным. Конечно, национальные интересы могли противоречить этому союзу. Уинстон Черчилль, в этот период являвшийся убежденным крайним правым тори, хотя и в не совсем традиционном смысле, выражал некоторые симпатии к Италии Муссолини и не мог заставить себя помогать Испанской Республике против сил генерала Франко, но когда немецкая угроза нависла над Великобританией, он превратился в сторонника международного антифашистского союза. С другой стороны, подобные реакционеры-традиционалисты нередко противостояли фашистским движениям в своих собственных странах, зачастую имея при этом значительную поддержку народных масс.

Вторая ветвь правых сил произвела на свет так называемый “органический этатизм” (Linz, 1975, p. 277, 306–313) – консервативные режимы, не столько защищавшие традиционный порядок, сколько сознательно воссоздававшие его принципы для противостояния как либеральному индивидуализму, так и притязаниям рабочего класса и социалистов. За ними стояла идеологическая ностальгия по воображаемому средневековому феодальному обществу, в котором признавалось существование классов и экономических групп, но не было угрозы классовой борьбы. Это достигалось благодаря сознательному принятию социальной иерархии и признанию того, что каждая социальная группа или сословие играют свою роль в состоящем из них органическом обществе, признанном коллективным организмом. В результате возникали всевозможные виды “корпоративистских” теорий, заменявших либеральную демократию на объединения по экономическим и профессиональным интересам. Иногда они называли себя “органической” демократией, которая якобы лучше настоящей, но на самом деле были неизменно связаны с авторитарным режимом и сильным государством, управлявшимся, как правило, бюрократами и технократами. Такой режим неизбежно ограничивал или даже упразднял выборную демократию, заменяя ее “демократией с корпоративными поправками”, по выражению венгерского премьера, графа Бетлена (Ranki, 1971). Наиболее яркие примеры таких корпоративных государств являли собой некоторые католические страны, например Португалия времен профессора Оливейры Салазара (1927–1974), Австрия после уничтожения демократии и до вторжения Гитлера (1934–1938) и, до некоторой степени, франкистская Испания.

И все‐таки, даже если происхождение и идеи реакционных режимов такого рода были старше фашизма и порой весьма отличались от него, их не разделяла четкая грань, поскольку у них были одни и те же враги и в основном те же цели. Так, римско-католическая церковь, глубоко и непоколебимо реакционная в полном соответствии с духом Первого Ватиканского собора 1870 года, не являлась фашистской. В действительности благодаря своей враждебности именно к светским государствам с тоталитарными притязаниями она должна была быть оппозиционной фашизму. Однако именно доктрина “корпоративного государства”, наиболее полно воплощенная в католических странах, была в значительной степени взята на вооружение и разработана итальянскими фашистами, хотя католическая традиция была лишь одним из их источников. Эти режимы иногда называли “клерикальным фашизмом”. В католических странах фашизм мог возникнуть прямо из консервативного направления католицизма, как в движении “рексистов” Леона Дегреля в Бельгии. Часто отмечалась двойственность отношения церкви к гитлеровскому расизму, однако гораздо реже упоминалось о значительной помощи, которую после войны оказывали лица, принадлежавшие к церкви и часто занимавшие в ней важные посты, беглым нацистам и фашистам различного толка, включая многих обвиняемых в тяжких военных преступлениях. Не только со старомодными реакционерами, но и с фашистами католическую церковь связывала общая ненависть к Просвещению восемнадцатого века, французской революции и ко всему тому, что, по ее мнению, являлось их следствием: демократии, либерализму и, конечно, больше всего к “безбожному коммунизму”.

Эпоха фашизма фактически стала поворотным пунктом в истории католической церкви. В немалой степени это произошло потому, что отождествление этой церкви с правыми силами, которые для международного сообщества олицетворяли Гитлер и Муссолини, создало фундаментальные моральные проблемы для социально ориентированных католиков, не говоря уже о значительных политических проблемах, возникших у недостаточно антифашистски настроенных иерархий, когда фашизм устремился к своему неизбежному поражению. И наоборот, антифашизм или просто патриотическое сопротивление иностранным захватчикам впервые позволили демократическому католицизму (христианской демократии) обрести легитимность внутри церкви. По прагматическим причинам возникали политические партии, поддерживаемые сторонниками римско-католической церкви в странах, где католики составляли значительную, хотя и меньшую часть населения, как правило, для того, чтобы защищать интересы церкви против светского государства, как в Германии и Нидерландах. В католических странах церковь противилась таким уступкам политике демократии и либерализма, хотя озабоченность наступлением “безбожного социализма” заставила ее сформулировать в 1891 году свою социальную политику (что являлось радикальным новшеством), в которой подчеркивалась необходимость дать рабочим то, что им причитается, и в то же время поддерживались такие священные ценности, как семья и частная собственность, однако не капитализм как таковой[28]28
  Это была энциклика Rerum Novarum, дополненная сорока годами позже (во времена Великой депрессии, что неслучайно) посланием Quadragesimo Anno. Она остается краеугольным камнем социальной политики католической церкви до сегодняшнего дня, о чем свидетельствует энциклика 1991 года папы Иоанна Павла II Centesimus Annus, выпущенная в столетнюю годовщину после публикации Rerum Novarum. Однако масштабы осуждения варьировались в зависимости от политического контекста.


[Закрыть]. Это создало первый плацдарм для демократически и социально ориентированных католиков, которые занимались организацией таких форм защиты рабочих, как католические профсоюзы. За исключением Италии, где папа Бенедикт XV (1914–1922) на короткое время разрешил массовую католическую Народную партию, возникшую после Первой мировой войны (и впоследствии разогнанную фашистами), демократически и социально ориентированные католики по‐прежнему играли очень незначительную роль в политике. Именно наступление фашизма в 1930‐е годы способствовало их выходу из тени. Несмотря на немногочисленность, их голос был слышен, как, например, голоса известных интеллектуалов, поддержавших Испанскую Республику. Однако в подавляющем большинстве католичество поддержало Франко. Только Сопротивление, которое они могли оправдать с точки зрения не идеологии, но патриотизма, дало им шанс, а победа позволила его осуществить. Но торжество политической христианской демократии в Европе, а через несколько десятилетий – в некоторых странах Латинской Америки, относится к более позднему периоду. Во время крушения либерализма церковь, за редким исключением, приветствовала этот процесс.