Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

В Латинской Америке основным проводником перемен являлась гражданская политическая борьба – или военные перевороты. В странах Центральной Америки военные никогда не сходили с политической сцены, за исключением революционной Мексики и крошечной Коста-Рики, фактически отказавшейся от собственной армии после революции 1948 года. При этом приход к власти правых военных режимов во многих странах Южной Америки в 1960‐е годы был вызван не только противостоянием вооруженным повстанцам. В 1955 году в Аргентине в результате военного переворота было свергнуто правительство популиста Хуана Доминго Перона (1895–1974), опиравшегося на поддержку рабочих и бедняков, после чего военные с переменным успехом боролись за власть с его сторонниками. Массовое движение перонистов победить не удалось, но создать гражданскую альтернативу военному режиму оно так и не сумело. В 1972 году Перон вернулся из изгнания в окружении заискивающих левых, чтобы вновь показать военным свое превосходство, но военный режим в очередной раз одержал верх при помощи убийств, пыток и патриотической риторики. Он пал лишь в 1982 году в результате короткой и бессмысленной Англо-аргентинской войны, которая оказалась решающей.

В сходных условиях военные пришли к власти в Бразилии, где их противниками оказались наследники величайшего популиста Жетулиу Варгаса (1883–1954). В начале 1960‐х годов они симпатизировали левым партиям, поддерживали демократизацию, земельную реформу и не доверяли США. Слабые попытки бразильских повстанцев свергнуть военный режим в конце 1960‐х годов, послужившие предлогом для жесточайших репрессий, не причинили ему ни малейшего урона. Впрочем, с начала 1970‐х годов военный режим стал менее жестким, и к 1985 году страна вернулась к гражданскому правлению. В Чили противниками военного режима стали объединенные левые силы – социалисты, коммунисты и другие “сторонники социального прогресса”; в европейской (и чилийской) традиции их принято называть “Народным фронтом” (см. главу 5). Чилийский Народный фронт уже побеждал на выборах в 1930‐е годы, когда Вашингтон был менее подозрителен, а в Чили как никогда были сильны конституционные устои. В 1970 году лидер блока Народного единства Сальвадор Альенде был избран президентом. Однако его правительство вскоре потеряло контроль над страной и в 1973 году было свергнуто в результате военного переворота, который поддерживали или даже непосредственно организовали США. После этого Чили превратилось в обычное полицейское государство 1970‐х годов – с официальными и тайными казнями и убийствами, с постоянными пытками заключенных и массовыми ссылками политических оппозиционеров. Генерал Пиночет оставался у власти 17 лет и проводил в стране ультралиберальную экономическую политику, доказав, кроме всего прочего, что либерализм в экономике необязательно сопровождается демократией в политике.

Военный переворот в революционной Боливии в 1964 году был также, по всей видимости, осуществлен при поддержке США. Америка, скорее всего, опасалась кубинского влияния в стране, где в ходе неудачного вооруженного восстании погиб сам Че Гевара. Но Боливия – не то место, которое легко контролировать с помощью местной военщины, даже самой жестокой. Военная диктатура продержалась там 15 лет, в течение которых сменяющие друг друга генералы все с большей благосклонностью поглядывали на наркобизнес. Хотя военный режим в Уругвае оправдывал применение пыток и казней, ссылаясь на хорошо организованное и влиятельное “городское повстанческое” движение, только популярностью левого народного фронта, составившего конкуренцию традиционной для Уругвая двухпартийной системе, можно было объяснить военный переворот 1973 года в этой единственной в Латинской Америке стране с прочной демократической традицией. Впрочем, уругвайцы остались верны своим демократическим принципам и после переворота, отклонив поставленную на голосование диктаторами антидемократическую конституцию. В 1985 году они вернулись к гражданской форме правления.

Если в странах Латинской Америки, Азии и Африки повстанческие движения добились значительных успехов, то в развитых странах они не имели никакого смысла. Однако повстанческие движения третьего мира породили большое число бунтарей, революционеров и диссидентов среди молодежи развитых стран. В 1969 году журналисты сравнивали толпы молодежи на рок-концертах Вудстокского музыкального фестиваля с “армией отдыхающих повстанцев” (Chapple and Garofalo, 1977, p. 144). Участники студенческих волнений в Париже и Токио, как икону, несли портреты Че Гевары. Его мужественное бородатое лицо и классический берет заставляли трепетать даже далекие от политики сердца деятелей контркультуры. Проведенный всемирным движением “новых левых” опрос показал, что ни одно имя (кроме имени философа Маркузе) не упоминалось в среде левых интеллектуалов так часто, как имя Че Гевары, хотя на демонстрациях представители левых партий развитых стран чаще скандировали имя вьетнамского лидера Хо Ши Мина (“Хо Хо Хо Ши Мин”). Что еще (кроме борьбы за ядерное разоружение) могло сплотить радикалов в развитых странах, если не стремление поддержать повстанцев третьего мира и (как то было в США во время Вьетнамской войны) нежелание воевать против них? Книга “Весь мир голодных и рабов” (Les Damnés de la Terre), написанная французским психологом, уроженцем Мартиники, участником алжирского освободительного движения, приобрела огромную популярность в среде интеллектуалов левого фланга, покорив их своей проповедью насилия как способа духовного освобождения угнетенных.

Словом, образ смуглых партизан, сражающихся в тропических джунглях, в 1960‐е годы стал для радикалов развитых стран неотъемлемой частью, а может быть, и основным источником вдохновения. Многие левые теоретики “первого мира” были охвачены “третьемиризмом”, или верой в то, что путь к мировой свободе лежит через освобождение бедной аграрной “периферии”, которую эксплуатировали и привели к “зависимости” “страны ядра” в рамках “мировой системы” (о чем создавалась обширная литература). Если причина всех несчастий лежит не в появлении современного промышленного капитализма, а в том, что в шестнадцатом веке третий мир был завоеван европейскими колонизаторами, как считали сторонники “мировой системы”, то поворот этого исторического процесса в двадцатом веке даст беспомощным революционерам развитых стран шанс покончить со своим бессилием. Неудивительно, что самые горячие аргументы в пользу подобных взглядов находились у американских марксистов, которые уж точно не могли осуществить социалистическую революцию в США своими силами.

В процветающих капиталистических странах уже и не вспоминали о классическом сценарии социальной революции путем восстания масс. И тем не менее на самом пике западного благополучия, в самом сердце капиталистического мира западные правительства неожиданно и без видимой причины столкнулись с необычным явлением. Это явление не только подозрительно напоминало старомодную революцию, но и в полной мере продемонстрировало слабость стабильных на первый взгляд режимов. В 1968–1969 годах по всему миру прокатилась волна восстаний. Бунтовали в основном недавно вышедшие на политическую арену студенты: даже в небольших западных странах их было уже сотни тысяч, а вскоре это число возросло до нескольких миллионов (см. главу 10). К тому же существовали три политических фактора, из‐за которых студенческие волнения оказались весьма эффективными. Во-первых, студентов было легко мобилизовать на огромных фабриках знания, вмещавших их и оставлявших им гораздо больше свободного времени, чем рабочим на гигантских заводах. Во-вторых, большая часть студентов обучалась в городах, а значит – перед глазами политиков и объективами прессы. И наконец, в‐третьих, студенты принадлежали к образованным классам, часто к состоятельному среднему классу и – практически повсеместно, но особенно в странах третьего мира – являлись также кузницей кадров для правящих элит своих стран. Поэтому решиться стрелять в студентов было несколько сложнее, чем в рабочих. Массовые акции протеста в Восточной и Западной Европе, даже уличные бои в Париже в мае 1968 года прошли практически без жертв. Властям не нужны были мученики. Там, где случались крупные избиения восставших – например, в Мехико в 1968 году, где, по официальным данным, во время разгона демонстрации армией было убито двадцать восемь и ранено двести человек (González Casanova, 1975, vol. 2, p. 564), – вектор политики менялся навсегда.

Таким образом студенческие волнения оказались непропорционально действенными, особенно в 1968 году во Франции или “жаркой осенью” 1969 года в Италии, где они высвободили гигантскую волну рабочих забастовок, временно парализовавших экономику этих стран. Но, конечно же, эти восстания не были настоящими революциями и не могли ими стать. Рабочие – в тех странах, где они принимали участие в волнениях, – лишь сумели убедиться в том, насколько укрепились их позиции в торге с работодателями за последние двадцать лет. Они не были революционерами. Студенты развитых стран, со своей стороны, редко интересовались такой ерундой, как свержение правительств или захват власти. Впрочем, французские студенты вплотную приблизились к свержению генерала де Голля в мае 1968 года и уж точно сократили срок его президентства (он ушел в отставку в следующем году), а антивоенные выступления американских студентов в том же году заставили уйти президента Линдона Джонсона. (Ближе всего к рычагам власти оказались студенты третьего мира; напротив, в социалистических странах студенчество понимало, что не имеет к ним доступа.) Студенческие волнения на Западе были скорее культурной революцией, протестом против ценностей среднего класса. Мы подробно рассматривали культурные революции в главах 10 и 11.

Культурная революция 1960‐х привела в политику многих студентов. Часть из них обратилась к признанным авторитетам радикальных революций и тотальных социальных перемен – Марксу, героям Октябрьской революции, не запятнанным наследием сталинизма, и Мао. Впервые со времен победы над фашизмом марксизм, отныне представленный не только советским социализмом, заинтересовал большое число молодых западных интеллектуалов. (В третьем мире интерес к нему никогда не иссякал.) В результате возник особый университетский марксизм, нередко сочетавшийся с другими модными академическими направлениями, а иногда и идеологиями, националистическими или религиозными, ибо он рождался в аудиториях, а не из реальной жизни. При этом, однако, последователи неомарксизма нередко были адептами вооруженной борьбы, а сторонникам вооруженной борьбы философская рефлексия совершенно не нужна. Когда революционные мечты развеялись, многие радикалы вернулись или, скорее, повернулись к традиционным партиям левого толка. По этой причине некоторые партии смогли частично восстановить свое влияние и реорганизоваться (например, Французская социалистическая партия или Итальянская коммунистическая партия). Поскольку радикальное движение было по преимуществу интеллектуальным, многие его участники впоследствии избрали академическую карьеру. В результате в США, например, в научный мир пришло невиданное ранее число исследователей с радикальными политико-культурными взглядами. Другая часть интеллектуалов считала себя верными последователями октябрьской традиции и вступала в небольшие, по возможности тайные, группы представителей “авангарда” ленинского типа. Такие группировки создавались либо с подрывными целями, либо для “внедрения” в более крупные организации. В этом сходство первого и третьего мира: в развивающихся странах тоже появилось множество нелегальных террористических групп, пытающихся компенсировать общее поражение повстанческих движений очаговыми актами насилия. В 1970‐е годы самыми известными группами большевистского типа в Европе являлись так называемые “красные бригады”. В результате возник своеобразный подпольный мир, объединивший группы “прямого действия” националистического и социал-революционного толка с международной сетью различных – по большому счету небольших – “красных армий”, а также с палестинскими и баскскими повстанцами, ИРА и другими подобными образованиями. Вся эта система накладывалась на криминальное подполье, кишела агентами спецслужб и пользовалась защитой, а иногда и покровительством арабских стран или социалистических стран Восточной Европы.

Такая обстановка была идеальной для авторов шпионских романов, для которых 1970‐е годы стали поистине золотой эрой. Но на Западе этот шпионский рай оказался также эпохой пыток и контртерроризма. Возможно, то был самый мрачный период в новой истории, отмеченный появлением формально не идентифицируемых “эскадронов смерти”, карательных группировок, которые похищали людей на улицах в машинах без номерных знаков. Все знали, что “эскадроны смерти” подчиняются армии, полиции, внешней разведке или госбезопасности, а значит, фактически не зависят от государственного или тем более общественного контроля. Это было время “грязных войн”[161]161
  По самым скромным подсчетам, во время такой “грязной войны” в Аргентине с 1976 по 1982 год “исчезли” или погибли десять тысяч человек (Las Cifras, 1988, p. 33).


[Закрыть].

Нечто подобное происходило даже в демократической Великобритании, стране с долгой и прочной правовой и демократической традицией. На первом этапе вооруженного конфликта в Северной Ирландии наблюдались столь серьезные нарушения прав человека, что в 1975 году “Международная амнистия” включила Великобританию в свой доклад о применении пыток. Но хуже всего в этом отношении обстояли дела в Латинской Америке. Напротив, социалистические страны практически не были затронуты этой зловещей тенденцией, на что мало кто обратил внимание. Для них годы террора уже миновали, террористических организаций здесь просто не существовало, имелись разве что небольшие группы публичных диссидентов, хорошо знавших, что перо порой сильнее меча, а пишущая машинка (помноженная на общественный протест на Западе) – сильнее бомбы.

Студенческие волнения 1960‐х стали последним отзвуком идеи мировой революции. Революционными в них были как утопическое стремление к тотальной переоценке ценностей и построению нового, лучшего общества, так и попытка добиться результата при помощи уличных манифестаций и баррикад, бомбометания и вооруженных засад в горах. Студенческие волнения стали глобальными не только потому, что революционная традиция с 1789 по 1917 год в идеологическом отношении была универсальной и интернациональной (даже такое исключительно националистическое движение, как сепаратистская организация басков ЭТА, типичное порождение 1960‐х, считало себя в каком‐то смысле марксистским). Дело в том, что впервые в истории человечества мир стал по‐настоящему глобальным – во всяком случае, тот, в котором жили идеологи студенческих волнений. Одни и те же книги почти одновременно появлялись в книжных магазинах Буэнос-Айреса, Рима и Гамбурга. (В 1968 году в каждом из этих городов можно было купить труды Герберта Маркузе.) Одни и те же революционеры колесили по всей планете – от Парижа до Гаваны и от Сан-Паулу до Боливии. Студенты конца 1960‐х были первым поколением в истории человечества, считавшим быстрые и дешевые перелеты и телекоммуникацию чем‐то само собой разумеющимся. Они без труда поняли, что события в Сорбонне, Беркли и Праге происходят в глобальной деревне, в которой, по мнению канадского идеолога левых Маршалла Маклюэна (еще одно культовое имя конца 1960‐х), все мы теперь живем.

И все‐таки события конца 1960‐х имели мало общего с революционной традицией 1917 года. Скорее, это была попытка воплотить в жизнь дорогой в прошлом идеал. Казалось, что баррикады вырастут как по волшебству, если делать вид, что так оно и есть. Консервативный французский социолог Реймон Арон достаточно точно охарактеризовал “события мая 1968 года” как уличный театр или психодраму.

На Западе в возможность социальной революции уже не верил практически никто. Многие радикалы теперь даже не считали класс промышленных рабочих, названный Марксом “могильщиком капитализма”, революционным по определению, только из‐за его верности былой идеологии. Идеологически подкованные ультралевые в Латинской Америке и независимые участники демонстраций в Северной Америке отвернулись от “пролетариата”, считая его врагом радикализма. Ведь пролетариат из патриотизма поддерживал войну во Вьетнаме и пользовался привилегиями, положенными рабочей аристократии. Казалось, что будущее революции теперь – на (быстро пустеющих) задворках крестьянских поселений третьего мира. Однако тот факт, что крестьян приходилось выводить из апатии пришлым апостолам вооруженной революционной борьбы, вроде Кастро или Че Гевары, несколько поколебал прежнее убеждение в том, что историческая необходимость заставит “голодных и рабов”, о которых поется в “Интернационале”, разорвать свои цепи самостоятельно.

Но даже в тех странах, где революция стала реальностью или хотя бы возможностью, она больше не воспринималась как всемирная. Движения, на которые возлагали свои надежды революционеры 1960‐х годов, оказались полной противоположностью интернациональным движениям. Вьетнамские, палестинские и многие другие освободительные движения были по преимуществу узконациональными. С внешним миром они были связаны лишь в двух отношениях. Во-первых, во главе этих движений нередко стояли коммунисты с широкой революционной программой. Во-вторых, биполярность “холодной войны” автоматически делала врагов США друзьями СССР и наоборот. При этом былой интернационализм больше не принимался в расчет – вспомним хотя бы коммунистический Китай, который, несмотря на словесную приверженность мировой революции, проводил жесткую националистическую политику. Эта политика в 1970–1980‐е годы привела Китай к союзу с США против коммунистического СССР, а также к международному вооруженному конфликту с тем же СССР и коммунистическим Вьетнамом. Представления о мировой революции изменились; ей на смену пришли широкие “региональные” движения – панафриканское, панарабское и особенно панамериканское. Такие движения имели реальные основы, особенно в сознании воинствующих интеллектуалов, которые говорили на одном языке (испанском или арабском) и свободно переезжали из страны в страну, чтобы возглавить революционные восстания или спастись от преследований. Не будет ошибкой считать некоторые из этих движений – в частности, движение Фиделя Кастро – отчасти глобалистскими. Ведь сам Че Гевара воевал одно время в Конго, а Куба в 1970‐е годы направляла свои войска на помощь революционным режимам в Анголе и Эфиопии. Впрочем, за исключением левых Латинской Америки, в возможность какого‐то всеафриканского или всеарабского социалистического братства мало кто верил. Разве распад просуществовавшей всего три года Объединенной Арабской Республики Египта и Сирии с отчасти присоединившимся к ним Йеменом (1958–1961), а также постоянные разногласия между сирийскими и иракскими последователями Партии арабского социалистического возрождения не демонстрировали хрупкость или даже полную политическую утопичность надежд на мировую революцию?

Лучшим подтверждением угасания мировой революции явился распад преданного ей международного движения. После 1956 года СССР и возглавляемые им международные силы потеряли монополию на революционность и обладание универсальной теорией и идеологией. Появилось множество разновидностей марксизма, несколько – марксизма-ленинизма и даже две или три коммунистические партии, которые и после 1956 года не убрали портреты Сталина со своих знамен (китайская, албанская, а также отколовшаяся от ортодоксальной компартии Индии “марксистская” коммунистическая партия).

Остатки возглавляемого Москвой международного коммунистического движения прекратили свое существование между 1956 и 1968 годом. Китай разорвал отношения с Советским Союзом в 1958–1969 годах и безуспешно призывал социалистические страны к выходу из Варшавского договора и созданию альтернативных коммунистических партий. В это же время многие западные коммунистические партии во главе с компартией Италии начали открыто дистанцироваться от Москвы. Даже образованный в 1947 году “социалистический лагерь” имел свою традицию лояльности СССР – от полного подчинения Болгарии[162]162
  Болгария даже хотела войти в состав СССР на правах союзной республики, но ей отказали по дипломатическим соображениям.


[Закрыть] до столь же полной независимости Югославии.

Ввод в 1968 году советских войск в Чехословакию с целью сменить одну разновидность политики коммунизма на другую стал последним гвоздем, забитым в гроб “пролетарского интернационализма”. После этого даже дружественные Москве коммунистические движения начали открыто критиковать СССР и проводить отличную от Москвы политику (примером такой политики служит так называемый “еврокоммунизм”). Конец Коммунистического интернационала одновременно стал концом революционного социалистического братства, поскольку оппозиционные и антимосковские революционные силы не сумели создать никаких эффективных международных организаций, за исключением узкосектантских. Единственной организацией, отдаленно напоминающей былые мечты об интернациональном освободительном движении, являлся старый или, скорее, возрожденный Социалистический интернационал (1951), теперь включавший правящие и подобные им партии (в основном западные), которые в принципе отказались от революции в любой ее форме и в большинстве случаев уже не верили в идеи Маркса.