Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Проблемы, возникшие в 1930‐е годы как внутри государств, так и между ними, являлись, таким образом, транснациональными. Нигде это не было столь очевидно, как в Гражданской войне в Испании 1936–1939 годов, ставшей наиболее ярким проявлением этого глобального противостояния.

Сквозь призму прошедших лет может показаться странным, что этот конфликт сразу же мобилизовал и левых, и правых как в Европе, так и в Америке, особенно пробудив симпатии западной интеллигенции. Испания была периферийной частью Европы, и ее история оказывалась в постоянной противофазе с историей остальных европейских стран, отделенных от нее стеной Пиренеев. Испания не вступала ни в одну из европейских войн со времен Наполеона и должна была остаться в стороне и от Второй мировой войны. С самого начала девятнадцатого века внутренние дела этой страны мало заботили европейские правительства, хотя США спровоцировали короткую войну против Испании в 1898 году, чтобы отнять у нее последние остатки мировой империи шестнадцатого века – Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины[43]43
  Испания сохраняла прочное положение в Марокко, против чего выступали воинственные местные берберские племена (одновременно поставлявшие в испанскую армию внушительные боевые подразделения), а также на некоторых всеми забытых территориях на юге Африки.


[Закрыть]. На самом деле, вопреки убежденности поколения, к которому принадлежит автор этой книги, Гражданская война в Испании не являлась первой фазой Второй мировой войны, и победа генерала Франко, которого, как мы видели, нельзя даже назвать фашистом, не имела важных мировых последствий. Она просто продлила изоляцию Испании (и Португалии) от остального мира еще на тридцать лет.

Однако внутренняя политика этой выпадающей из общей системы изолированной страны неслучайно стала символом мировой борьбы 1930‐х годов. Она высветила фундаментальные политические проблемы того времени: с одной стороны, демократия и социальная революция, притом что Испания была единственной страной в Европе, готовой к социальному взрыву, с другой – абсолютно несгибаемый лагерь ортодоксальной контрреволюции и реакции, вдохновляемой католической церковью, отвергавшей все произошедшее в мире начиная с Мартина Лютера. Как ни странно, ни просоветская компартия, ни профашистские партии не имели здесь серьезного влияния до гражданской войны, поскольку Испания шла своим собственным путем противостояния ультралевых анархистов и ультраправых карлистов[44]44
  Карлизм был монархистским и ультратрадиционалистским движением, имевшим сильную поддержку крестьянства, главным образом в Наварре. В гражданских войнах 1830‐х и 1870‐х годов карлисты оказывали поддержку одной из ветвей испанского королевского дома.


[Закрыть].

Благонамеренные либералы, антиклерикалы и масоны, вышедшие из латинской традиции девятнадцатого века и отобравшие власть у Бурбонов в результате мирной революции 1931 года, не имели поддержки испанской бедноты ни в городах, ни в сельской местности и не могли разрядить обстановку при помощи действенных социальных (т. е. в первую очередь аграрных) реформ. В 1933 году они были отстранены от руководства консервативным правительством, чья политика подавления волнений и локальных бунтов, как, например, восстания астурийских шахтеров в 1934 году, лишь способствовала нагнетанию революционной напряженности. На этом этапе левые в Испании объединились с Народным фронтом, действовавшим в соседней Франции. Идея, что все партии должны создать единый блок избирателей против правых сил, была нужна левым, которые, правда, не особенно четко представляли себе, как действовать дальше. Даже анархисты в этой своей последней в мире массовой цитадели были склонны просить своих сторонников пользоваться порочной буржуазной процедурой выборов, которые они до того времени отвергали как недостойные настоящих революционеров (никто из анархистов, действительно, не запятнал себя выдвижением на этих выборах). В феврале 1936 года Народный фронт получил небольшой, но, несомненно, решающий перевес голосов и, благодаря согласованности своих действий, значительное большинство мест в кортесах (испанский парламент). Эта победа породила не столько сильное левое правительство, сколько отдушину для накопившегося общественного недовольства, что стало все более очевидным в последующие месяцы.

На этой стадии, когда политика традиционных правых потерпела фиаско, Испания вернулась к тому, первооткрывателем чего она являлась и что стало характерной чертой иберийского мира: pronunciamento, или военному перевороту. В то время как левые в Испании искали поддержку за пределами своих границ у Народного фронта, правые устремили свои взоры в сторону фашистских держав. Это произошло не столько благодаря умеренному местному фашистскому движению, “Фаланге”, сколько благодаря церкви и монархистам, которые не видели особой разницы между безбожниками-либералами и коммунистами и не желали идти на компромисс ни с кем из них. Италия и Германия надеялись извлечь некоторую моральную и, возможно, политическую пользу из победы правых в Испании. Испанские генералы, начавшие серьезно замышлять переворот после выборов, нуждались в финансовой поддержке и практической помощи, о которой они договорились с Италией.

Однако времена победившей демократии и политической активности масс не являются идеальными для путчей, поскольку путчистам для успеха необходимо, чтобы население, не говоря уже о неприсоединившихся частях вооруженных сил, подчинялось их приказам. Поэтому военные путчисты, чьим командам не подчиняются, тихо признают свое поражение. Классическое рrопипciamento – это игра, в которую лучше всего играть тогда, когда среди масс наступает временное затишье или когда правительства теряют легитимность. В Испании этих условий не было. Путч генералов 17 июля 1936 года одержал победу в нескольких городах, однако в других местах встретил ожесточенное сопротивление народа и местных властей. Путчистам не удалось захватить два главных города Испании, включая столицу Испании Мадрид. По этой причине в некоторых частях страны путч даже способствовал ускорению социальной революции, которую имел целью остановить. По всей Испании началась затяжная война между законно избранным правительством Республики, которое теперь увеличилось за счет социалистов, коммунистов и даже некоторых анархистов, но с трудом сосуществовало с силами массового сопротивления (которые дали отпор путчистам), и мятежными генералами, представлявшимися борцами за национальное освобождение против коммунизма. Самый молодой и в политическом отношении наиболее мудрый из генералов Франсиско Франко (1892–1975) оказался во главе нового режима, в ходе войны превратившегося в авторитарное государство с единственной правой партией, представлявшей собой конгломерат с диапазоном от фашистов до старых монархистов и карлистских ультра, носившей нелепое название “Испанская традиционалистская фаланга”. Однако в гражданской войне обе стороны нуждались в поддержке, и обе обращались с призывами к своим потенциальным сторонникам за рубежом.

Реакция мирового антифашистского лагеря на путч генералов была быстрой и спонтанной, в отличие от реакции нефашистских правительств, гораздо более осторожной, даже если, подобно СССР и возглавляемому социалистами правительству Народного фронта, только что пришедшему к власти во Франции, они являлись решительными сторонниками Республики. (Италия и Германия немедленно послали мятежникам оружие и солдат.) Франция стремилась помочь Республике и оказывала ей некоторую помощь (что официально отрицалось) до тех пор, пока внутренние разногласия, а также британское правительство, глубоко враждебно относившееся к тому, что оно считало наступлением социальной революции и большевизма на Иберийском полуострове, не вынудили французов придерживаться официальной политики невмешательства. Средний класс и консерваторы на Западе в основном разделяли эту политику, хотя отнюдь не солидаризировались с генералами (за исключением католической церкви и профашистов). Россия, хотя и полностью поддерживала республиканцев, вступила в инициированное Великобританией Соглашение о невмешательстве, цели которого – недопущения помощи генералам-путчистам со стороны Италии и Германии – никто не стремился достичь и где в конечном итоге “уклончивость сменилась лицемерием” (Thomas, 1977, p. 395). Начиная с сентября 1936 года Россия охотно, хотя и неофициально, посылала людей и технику для поддержки Республики. Политика невмешательства, т. е. отказ Великобритании и Франции что‐либо предпринимать в ответ на массированную интервенцию в Испанию “держав Оси”, что означало сдачу врагу Республики, утвердила как фашистов, так и антифашистов в презрении к подобному курсу. Это также чрезвычайно подняло авторитет СССР – единственного государства, оказывавшего помощь законному правительству Испании, и повысило престиж коммунистов как внутри страны, так и за ее пределами, и не только оттого, что они организовали эту помощь в международном масштабе, но также потому, что именно их действия стали основой вооруженной борьбы республиканцев.

Но даже прежде, чем Советы мобилизовали свои ресурсы, все, от либералов до крайних левых, приняли борьбу в Испании близко к сердцу. Как писал лучший британский поэт того десятилетия, У. X. Оден,

 
На плоскогорье знойной Африки обломок,
Так грубо сросшийся с выдумщицей Европой,
На плоскогорье, реками рифленном,
Где наши мысли обретают плоть
И возбужденья грозные приливы
Отчетливы и глубоки.
 

И что более важно, именно здесь бесконечное, деморализующее отступление левых было остановлено республиканцами, сражавшимися против правых с оружием в руках. Еще до того, как Коминтерн начал создавать интернациональные бригады (первые из них прибыли на свои будущие базы в середине октября), до того, как первые организованные колонны добровольцев, состоявшие из членов итальянского либерально-социалистического движения Giustizia е Libertá (“Справедливость и свобода”), прибыли на фронт, некоторое количество иностранных добровольцев уже воевало в рядах республиканцев. В конечном итоге более сорока тысяч молодых иностранцев более чем пятидесяти национальностей[45]45
  Они включали в себя около 10 000 французов, 5000 немцев и австрийцев, 5000 поляков и украинцев, 3500 итальянцев, 2800 американцев, 2000 британцев, 1500 югославов, 1500 чехов, 1000 венгров, 1000 скандинавов и ряд других. Две-три тысячи русских вряд ли можно было назвать добровольцами. Говорили, что около 7000 добровольцев были евреями (Thomas, 1977, р. 982–984; Раuсkеr, 1991, р. 15).


[Закрыть] приехали сражаться и умереть в страну, которую до этого многие из них видели только в школьном атласе. Важно отметить, что на стороне Франко воевало не более тысячи иностранных добровольцев (Thomas, 1977, p. 980). Для сведения читателей, выросших в высоконравственной обстановке конца двадцатого века, следует добавить, что они не были ни наемниками, ни, за исключением небольшого числа, авантюристами. Они приехали сражаться за правое дело.

Сейчас с трудом можно вспомнить, что означала Испания для либералов и левых в 1930‐е годы, хотя для многих из нас, доживших до сегодняшних дней и ставших старше библейских старцев, она является единственным политическим прецедентом, даже через много десятилетий остающимся тем же примером искренних побуждений, что и в 1936 году. Теперь даже испанцам кажется, что все это принадлежит доисторическому прошлому. Но тогда для борцов с фашизмом Испания была главным полем сражения. Только там борьба шла непрерывно более двух с половиной лет, и каждый человек мог принять в ней участие – если не с оружием в руках, то собирая деньги, помогая беженцам и оказывая давление на свои малодушные и трусливые правительства. Постепенное, но необратимое наступление националистов, неотвратимость поражения и гибели Республики лишь подчеркивали, сколь острой была необходимость в союзе против мирового фашизма.

Дело в том, что Испанская республика, несмотря на все наши симпатии и помощь (которая не помогла), с самого начала вела оборонительные бои, сопротивляясь разгрому. По прошествии лет становится ясно, что это происходило из-за ее собственной слабости. По стандартам народных войн двадцатого века, выигранных или проигранных, республиканская война 1936–1939 годов при всем ее героизме ценится невысоко, отчасти потому, что она не смогла эффективно воспользоваться столь могущественным оружием против превосходящих сил противника, как партизанская война, – непонятное упущение страны, которая дала свое название этой форме нерегулярных военных действий. В отличие от националистов, имевших единое военное и политическое командование, Республика оставалась политически раздробленной и, несмотря на усилия коммунистов, не обладала единой военной волей и не имела стратегического командования, во всяком случае до тех пор, пока не стало уже слишком поздно. Самое большее, что она могла делать, – это время от времени отражать наиболее жестокие атаки противника, тем самым продлевая войну, которая вполне могла закончиться в ноябре 1936 года после взятия Мадрида.

В то время Гражданская война в Испании вряд ли могла дать надежду на скорое поражение фашизма. В международном масштабе она явилась миниатюрной версией европейской войны между фашистскими и коммунистическими государствами, причем последние явно были более осторожными и нерешительными, чем первые. Единственное, в чем были уверены западные демократии, – это их желание остаться в стороне. На внутригосударственном уровне это была война, в которой мобилизация правых сил оказалась гораздо более эффективной, чем мобилизация левых. Результатом стало полное поражение левых, несколько сотен тысяч убитых, несколько сотен тысяч беженцев, включая большую часть оставшейся в живых интеллектуальной и художественной элиты Испании, которая, за редчайшим исключением, сплотилась вокруг Республики. Коммунистический интернационал мобилизовал все свои внушительные возможности для защиты Испанской республики. Будущий маршал Тито, освободитель и лидер коммунистической Югославии, организовал поток новобранцев в интернациональные бригады в Париже. Пальмиро Тольятти, лидер итальянских коммунистов, фактически руководил неопытной испанской коммунистической партией и был среди тех, кто последним покинул страну в 1939 году. Эта партия также потерпела поражение и предвидела его, как и СССР, посылавший в Испанию самых опытных военных специалистов (например, будущих маршалов Конева, Малиновского, Воронова и Рокоссовского и будущего командующего советским военно-морским флотом, адмирала Кузнецова).

И все же Гражданская война в Испании предвосхитила и сформировала модель тех сил, которым суждено было через несколько лет после победы Франко разрушить фашизм. Она предугадала политику Второй мировой войны, тот уникальный союз национальных фронтов, объединивший людей самых разных взглядов – от патриотов-консерваторов до революционеров – для победы над врагом и в то же время для обновления общества, поскольку для тех, кто одержал победу, Вторая мировая война стала не только сражением на поле брани, но и битвой за лучшее общество (особенно в Великобритании и США). Никто не мечтал о послевоенном возвращении к 1939 году или даже к 1928 или 1918 году, как мечтали политики после Первой мировой войны о возвращении к миру 1913 года. Британское правительство под руководством Уинстона Черчилля посвятило себя заботе о создании “государства всеобщего благоденствия” и об отсутствии безработицы в самые страшные годы войны. Неслучайно доклад Бевериджа, в котором содержались все эти рекомендации, появился в самый черный для Великобритании год войны – 1942‐й. В послевоенных планах США вопрос о том, как не допустить появления второго Гитлера, занимал лишь второстепенное значение. Основные интеллектуальные усилия тех, кто занимался планированием, были направлены на то, чтобы извлечь урок из Великой депрессии и 1930‐х годов – и не дать им повториться. Что касается движений сопротивления в странах, побежденных и оккупированных “державами Оси”, то тут неразрывная связь освобождения с социальной революцией или, по крайней мере, значительными преобразованиями не требовала доказательств. Кроме того, повсюду в освобожденной от оккупации Европе, на востоке и западе, сформировались похожие властные структуры: правительства национального единства, опирающиеся на силы, противостоявшие фашизму, без учета идеологических различий. Первый и единственный раз в истории большинства европейских государств министры-коммунисты сидели рядом с консерваторами, либералами и социал-демократами, чему, конечно, не суждено было продлиться долго.

Даже сплоченный общей угрозой, этот странный союз противоположностей – Рузвельта и Сталина, Черчилля и британских социалистов, де Голля и французских коммунистов – был бы невозможен без некоторого ослабления враждебности и взаимных подозрений между сторонниками и противниками Октябрьской революции. Гражданская война в Испании в большой степени способствовала этому сближению. Даже антиреволюционные государства не могли не принять во внимание конституционности и моральной легитимности испанского правительства под руководством либерального президента и премьер-министра, когда оно обратилось к ним за помощью в борьбе против своих мятежных генералов. Даже те демократические государственные деятели, которые предали его из страха за собственную шкуру, испытывали стыд. Испанское правительство и, что более существенно, коммунисты, оказывавшие на него все большее влияние, настаивали на том, что социальная революция не является их целью, и делали все, что могли, чтобы контролировать и тормозить ее, к ужасу революционных энтузиастов. Во главе угла стояла не революция, утверждали они, а защита демократии.

Интересно то, что здесь имел место не оппортунизм или, как думали ультралевые пуристы, измена революции, а намеренный поворот от бунтарства и конфронтации к переговорному, даже парламентскому пути к власти. Видя явно революционную реакцию испанского народа на военный путч[46]46
  По мнению Коминтерна, испанская революция была “неотъемлемой частью антифашистской борьбы и опиралась на широкие социальные слои. Это народная революция. Это национальная революция. Это антифашистская революция” (Ercoli, 1936, цит. по: Hobsbawm, 1986, p. 175).


[Закрыть], коммунисты теперь могли сделать вывод, что по существу оборонительная тактика, навязанная безвыходным положением их движению после прихода Гитлера к власти, открыла перспективы к наступлению, т. е. “к демократии нового типа”, возникшей из требований политики и экономики военного времени. Помещики и капиталисты, поддерживавшие мятежников, потеряли свою собственность, но не как помещики и капиталисты, а как предатели. Правительство должно было принять на себя руководство экономикой и ее планированием, но не из соображений идеологии, а руководствуясь логикой военного времени. Следовательно, победив, “такая демократия нового типа не может не быть враждебной духу консерватизма <…> Она гарантирует будущие экономические и политические победы испанского рабочего класса” (Ercoli, 1936, цит. по: Hobsbawm, 1986, р. 176).

В брошюре Коминтерна, изданной в октябре 1936 года, довольно ясно было обрисовано направление политики в антифашистской войне 1939–1945 годов. Эта война должна была вестись в Европе объединенными правительствами народного, или национального, фронта или коалициями сопротивления с помощью государственных экономик и закончиться на оккупированных территориях масштабным развитием государственного сектора благодаря экспроприации капитала, но не у капиталистов как таковых, а у немецких капиталистов или сотрудничавших с Германией. В некоторых странах Центральной и Западной Европы эта дорога вела прямиком от антифашизма к “новой демократии”, руководимой и затем подавленной коммунистами, но до начала “холодной войны” эти послевоенные режимы не ставили своей целью немедленный переход к социализму или отмену политического плюрализма и частной собственности[47]47
  Даже во время учредительной конференции нового органа “холодной войны” – Коммунистического информационного бюро (Коминформ) болгарский делегат Вылко Червенков все еще описывал перспективы своей страны именно в таких терминах (Reale, 1954, р. 66–67, 73–74).


[Закрыть]. В западных странах общие социальные и экономические последствия войны и освобождения не особенно отличались друг от друга при различной политической конъюнктуре. Социальные и экономические реформы проводились не в ответ на давление масс и страх революции (как после Первой мировой войны), а потому, что правительства исповедовали эти принципы (частично это были правительства традиционного реформистского типа, как демократы в США и лейбористская партия, пришедшая к власти в Великобритании, частично правительства национального возрождения и реформистов, возникшие непосредственно из различных антифашистских движений Сопротивления). Одним словом, логика антифашистской войны имела левое направление.

Однако уже в 1936 году, не говоря о 1939‐м, подобные следствия Гражданской войны в Испании казались маловероятными, почти нереальными. После десяти лет очевидных провалов попыток Коминтерна создать антифашистский союз Сталин вычеркнул его из своей программы, по крайней мере на тот период времени, и не только пошел на сделку с Гитлером (хотя обе стороны знали, что этот союз не может продлиться долго), но даже заставил международное коммунистическое движение отказаться от антифашистской стратегии (бессмысленное решение, возможно лучше всего объяснимое пресловутым отвращением Сталина к малейшему риску)[48]48
  Возможно, Сталин боялся, что активное участие коммунистов в антифашистской борьбе в Великобритании или во Франции будет расценено Гитлером как знак тайной измены и даст последнему основания для нападения на СССР.


[Закрыть]. Однако в 1941 году политика, проводимая Коминтерном, получила признание. Поскольку Германия вторглась в СССР и США тоже оказались втянуты в военные действия – то есть борьба против фашизма в конце концов стала глобальной, – политика стала играть в войне такую же роль, как и военные действия. В международном масштабе это вылилось в союз капиталистических США и коммунистического СССР. Внутри каждой из стран Европы (кроме тех, которые тогда были зависимы от западного империализма) политическая логика войны стремилась объединить всех, кто был готов противостоять Германии и Италии, т. е. создать коалицию сопротивления широкого политического спектра. Поскольку все принимавшие участие в войне европейские страны, за исключением Великобритании, были оккупированы “державами Оси”, сопротивление осуществляли мирные граждане и войска, состоявшие из бывших мирных граждан, непризнанные немецкой и итальянской армиями. Это была жестокая партизанская война, требовавшая от каждого сделать политический выбор.

История европейских движений Сопротивления сильно мифологизирована, поскольку (за исключением отчасти самой Германии) легитимность послевоенных режимов и правительств по существу напрямую была связана с их участием в сопротивлении фашизму. Наиболее яркий пример – Франция, поскольку там послевоенные правительства не являлись преемниками французского правительства 1940 года, заключившего мир с Гитлером и сотрудничавшего с Германией. Организованное сопротивление здесь было слабым и плохо вооруженным, по крайней мере до 1944 года, и не всегда пользовалось народной поддержкой. Послевоенная Франция была воссоздана генералом де Голлем на основе мифа о том, что Франция никогда не признавала своего поражения, хотя сам он как‐то сказал: “Сопротивление было блефом, который удался” (Gillois, 1973, р. 164). Из участвовавших во Второй мировой войне французские мемориалы увековечили только бойцов Сопротивления и тех, кто присоединился к силам де Голля, что есть явный политический жест. Но надо сказать, что Франция – далеко не единственное государство, построенное на мифологии Сопротивления.

О европейских движениях Сопротивления следует сказать две вещи. Во-первых, их вклад в военные действия (возможно, за исключением России) был незначителен до того момента, когда в 1943 году Италия вышла из войны, и нигде не имел решающего значения, за исключением, возможно, некоторых участков Балкан. Но следует повторить, что главное значение этих движений было политического и морального толка. Так, после двадцати лет фашизма, который пользовался значительной поддержкой даже среди интеллигенции, итальянскую общественную жизнь изменила необычайно массовая мобилизация в ряды Сопротивления в 1943–1945 годах, включавшего вооруженное партизанское движение в Центральной и Северной Италии, в котором сражалось до 100 тысяч человек и было убито 45 тысяч (Восса, 1966, р. 297–302, 375–389, 569–570; Pavone, 1991, р. 413). В то время как итальянцы без колебаний отреклись от Муссолини, немцы, которые до конца поддерживали свое, не могли так легко отказаться от эпохи нацизма 1933–1945 годов. Участники немецкого Сопротивления – коммунисты, консервативные военные, отдельные религиозные и либеральные диссиденты – были казнены или посажены в концентрационные лагеря. В то же время те, кто поддерживал фашизм или сотрудничал с оккупационными властями, оказались фактически вырваны из общественной жизни на целое поколение после 1945 года, хотя “холодная война” против коммунизма нашла им применение в подпольном или полуподпольном мире западных военных и разведывательных операций[49]49
  Тайные антикоммунистические отряды, о существовании которых стало известно после их обнаружения одним итальянским политиком в 1990 году (в Италии они назывались Gladio, или “Меч”), были созданы в 1949 году для продолжения вооруженного сопротивления советским оккупационным войскам в различных европейских странах. Оружие и деньги они получали от США, их обучением занимались ЦРУ и британские спецслужбы. Их существование скрывалось от правительств государств, на территории которых они располагались, за исключением отдельных случаев. В Италии, а возможно и где‐то еще, эти войска первоначально состояли из закоренелых фашистов, оставленных в качестве ядра сопротивления побежденными “державами Оси” и впоследствии ставших фанатичными антикоммунистами. В 1970‐е годы, когда вторжение Красной армии больше не казалось реальным даже американским спецслужбам, члены Gladio нашли новое поле деятельности в качестве правых террористов, иногда маскируясь при этом под левых террористов.


[Закрыть].

Второе соображение по поводу Сопротивления заключается в том, что по очевидным причинам его политика носила левый уклон (за одним существенным исключением – Польши). В каждой стране фашисты, правые радикалы, консерваторы, местные богачи и те, кто боялся социальной революции, были склонны к сочувствию или нейтралитету по отношению к немцам. Так поступали мелкие сепаратистские и националистические движения. Будучи традиционно идеологически правыми, некоторые из них надеялись получить выгоду от своего коллаборационизма – в особенности это касается фламандских, словацких и хорватских националистов. Так же, и об этом не нужно забывать, поступали и убежденные антикоммунистические элементы католической церкви и легионы их консервативных прихожан, хотя интересы церковных политиков, несомненно, были гораздо сложнее, чем у обычных коллаборационистов. Из этого следует, что правые, вступившие в Сопротивление, всегда были нехарактерным явлением на фоне своего политического окружения. Уинстон Черчилль и генерал де Голль не были типичными представителями своих идеологий, хотя для многих правых традиционалистов с военными наклонностями понятие патриотизма было неразрывно связано с защитой родины.

Этим объясняется (если, конечно, для этого требуется специальное объяснение) исключительная роль коммунистов в движениях Сопротивления и, как следствие, огромный рост их политического влияния во время войны. По этой причине европейские коммунистические движения достигли пика своего влияния в 1945–1947 годах, за исключением Германии, где они не смогли оправиться от жестокого разгрома в 1933 году и героических, но самоубийственных попыток сопротивления в последующие три года. Даже в странах, далеких от социальной революции, таких как Бельгия, Дания и Нидерланды, коммунистические партии сумели получить 10–12 % голосов – в несколько раз больше, чем когда‐либо раньше, – и сформировать третий или четвертый по величине блок в парламенте. Во Франции они оказались самой многочисленной партией на выборах 1945 года, впервые обогнав своих старых соперников – социалистов. В Италии достижения коммунистической партии были еще более впечатляющими. До войны – малочисленная, измотанная и печально известная своими неудачами группа нелегалов, которой в 1938 году Коминтерн фактически угрожал роспуском, после двух лет Сопротивления стала массовой коммунистической партией с восьмьюстами тысячами членов, а вскоре (в 1946 году) достигла почти двух миллионов. Что касается стран, где войну с “державами Оси” вело главным образом внутреннее вооруженное сопротивление, – Югославии, Албании и Греции, коммунисты играли в партизанских войсках такую большую роль, что британское правительство под руководством Черчилля, которого нельзя заподозрить в симпатиях к коммунизму, перенесло свою поддержку и помощь с роялиста Михайловича на коммуниста Тито, когда стало ясно, что последний несравнимо опаснее для немцев, чем первый.

Коммунисты активно участвовали в Сопротивлении не только потому, что ленинская “авангардная партия” была задумана как кузница дисциплинированных и самоотверженных кадров, готовых к эффективным действиям, но и оттого, что экстремальные ситуации, такие как нелегальное положение, репрессии и война, были именно тем, для чего эти отряды “профессиональных революционеров” и были созданы. Действительно, “они единственные предвидели возможность вооруженного сопротивления” (Foot, 1976, р. 84). Этим они отличались от массовых социалистических партий, которые считали почти невозможной свою деятельность вне легального поля (выборов, публичных собраний и всего остального, определявшего их поступки). Перед лицом захвата власти фашистами и немецкой оккупации социал-демократические партии впали в летаргию, из которой вышли, как, например, австрийские и немецкие социалисты, в лучшем случае к концу войны, сохранив большинство прежних сторонников и желание продолжать прежнюю политику. Не уклоняясь от сопротивления, они были по структурным причинам недостаточно представлены в правительстве. В исключительном случае Дании социал-демократическое правительство находилось у власти, когда Германия оккупировала страну, и оставалось у власти всю войну, хотя и не поддерживало фашистов. (После этого ему понадобилось несколько лет для восстановления своей репутации.)

Еще две особенности коммунистов помогли им занять видное положение в Сопротивлении – интернационализм и фанатичная убежденность, с которой они посвящали свою жизнь общему делу (см. главу 2). Первый позволил им призвать в свои ряды мужчин и женщин, которым антифашистские лозунги были более близки, чем любые патриотические призывы. Например, во Франции это были беженцы Гражданской войны в Испании, составившие большую часть отрядов вооруженного партизанского сопротивления на юго-западе страны – примерно двенадцать тысяч перед днем “Д”[50]50
  6 июня 1944 года, день высадки союзных войск в Нормандии. – Прим. перев.


[Закрыть] (Pons Prades, 1975, p. 66), и другие беженцы и эмигранты, в основном представители рабочего класса из семнадцати стран, которые в рамках подразделения MOI (Maind’Oeuvre Immigrée – “рабочие-эмигранты”) выполняли самые опасные поручения партии. Например, группа Манукяна (состоявшая из армян и польских евреев) совершала нападения на немецких офицеров в Париже[51]51
  Один из друзей автора, ставший в итоге заместителем командира MOI под руководством чеха Артура Лондона, был австрийским евреем польского происхождения, его задачей являлась организация антинацистской пропаганды в немецких войсках во Франции.


[Закрыть]. Вторая особенность породила то сочетание храбрости, самопожертвования и жестокости, поражавшее даже врагов, которое столь ярко описано в книге редкой правдивости “Война” югослава Милована Джиласа (Djilas, 1977). Коммунисты в глазах политически умеренного историка являлись “храбрейшими из храбрых” (Foot, 1976, р. 86), и хотя дисциплина и организованность давали им лучшие шансы на выживание в тюрьмах и концлагерях, их потери были очень велики. Несмотря на нарекания на французскую компартию, чье руководство вызывало недовольство даже в рядах коммунистов, она могла с полным основанием претендовать на то, чтобы называться le parti des fusillés – “партией расстрелянных”, поскольку потеряла не менее пятнадцати тысяч своих борцов, казненных фашистами (Jean Touchard, 1977, p. 258). Неудивительно, что все это имело большую притягательность для смелых мужчин и женщин, особенно для молодежи и, вероятно, особенно в странах, где массовая поддержка активного сопротивления была не столь велика, как во Франции и Чехословакии. Коммунисты притягивали и интеллектуалов, наиболее охотно встававших под знамена антифашизма. Из них было сформировано ядро внепартийных (но левых по своей природе) организаций Сопротивления. Роман французских интеллигентов с марксизмом и преобладание людей, связанных с коммунистической партией, в итальянской культуре, длившиеся целое поколение, были результатом Сопротивления. Независимо от того, становились ли интеллектуалы непосредственными участниками Сопротивления (подобно одному ведущему послевоенному издателю, который с гордостью рассказывал, что все члены его фирмы ушли в партизаны и сражались с оружием в руках), или просто сочувствовали коммунистам, поскольку ни они сами, ни члены их семей не были активными участниками Сопротивления (и даже могли быть его противниками), – все они чувствовали притяжение компартии.