Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Глава одиннадцатая
Культурная революция

В этом фильме актриса Кармен Маура играет человека, которому сделали операцию по изменению пола. Из-за несчастливого романа со своим отцом он/она отказался от мужчин и вступил в лесбийскую (как я полагаю) связь с женщиной, роль которой играет знаменитый мадридский трансвестит.

Пол Берман. Обзор фильмов в Village Voice (Berman, 1987, p. 572)

Удачные выступления – это необязательно те, которые собирают огромное число людей, а те, что возбуждают самый большой интерес среди журналистов. Лишь немного преувеличив, можно сказать, что полсотни умных людей, которым удалось организовать удачное шоу, получив пять минут на телевидении, могут произвести такой же политический эффект, что и полмиллиона демонстрантов.

Пьер Бурдье (Bourdieu, 1994)

Лучше всего взглянуть на эту культурную революцию сквозь призму семьи и дома, т. е. через структуру отношений между полами и поколениями. В большинстве случаев общество упорно сопротивлялось внезапным изменениям, хотя это не означает, что такие взаимоотношения не менялись вообще. Более того, вопреки распространенному убеждению в обратном, одни и те же модели семьи были распространены по всему миру или, по крайней мере, имели существенное сходство на очень больших территориях, хотя предполагалось, что по социоэкономическим и технологическим причинам Евразия (включая оба побережья Средиземного моря) и остальная Африка должны принципиально различаться (Goody, 1990, XVII). Так, многоженство, которого, как считается, уже почти совсем не существовало в Евразии и арабском мире, за исключением особых привилегированных групп, процветало в Африке, где более четверти всех браков были полигамными (Goody, 1990, р. 379).

Тем не менее, несмотря на наблюдавшееся разнообразие, для большинства человечества ряд характерных черт был общим: существование официального брака с защищенными законом сексуальными отношениями между супругами (адюльтер повсеместно считался правонарушением); доминирование мужа над женой (патриархат), родителей над детьми, а также старших поколений над младшими; состав семьи из нескольких человек и т. п. Какой бы ни была протяженность и сложность родственных связей и взаимных прав и обязанностей внутри семьи, всегда имелось ядро – муж, жена и дети, даже если группа совместно проживающих людей была гораздо больше. Теория, согласно которой нуклеарная семья, ставшая стандартной моделью в девятнадцатом и двадцатом веках в западном обществе, каким‐то образом эволюционировала из прежней семьи с гораздо более многочисленными родственными связями в результате развития буржуазного или какого‐либо другого индивидуализма, опирается на историческое непонимание природы социальных взаимодействий и их мотиваций в доиндустриальных обществах. Даже в столь коммунистическом по духу институте, как “задруга”, или объединенная семья, у балканских славян, “каждая женщина работает на семью в узком смысле этого слова, а именно на своего мужа и детей, а также, когда настает ее очередь, на неженатых членов общины и сирот” (Guidetti/Stahl, 1977, р. 58). Существование такой семьи и семейного ядра не означает, конечно, что родственные группы или сообщества, внутри которых она находится, сходны в других отношениях.

Но во второй половине двадцатого века эти базовые, устоявшиеся образования стали очень быстро изменяться, во всяком случае в развитых западных странах, хотя даже здесь процесс был неоднороден. Так, в Англии и Уэльсе в 1938 году на каждые 58 браков приходился один развод (Mitchell, 1975, р. 30–32), а в середине 1980‐х годов один развод приходился уже на каждые 2,2 новых брака (UN Yearbook, 1987). Ускорение этого процесса началось в 1960‐е годы с их вольными нравами. В конце 1970‐х годов в Англии и Уэльсе на каждую тысячу женатых пар приходилось более десяти разводов – в пять раз больше, чем в 1961 году (Social Trends, 1980, p. 84).

Эта тенденция, безусловно, была присуща не только Великобритании. Наиболее резкие изменения происходили в странах с традиционно господствовавшей строгой моралью – прежде всего католических. В Бельгии, Франции и Нидерландах доля разводов (ежегодное число разводов на тысячу человек) в период с 1970 по 1985 год увеличилась примерно в три раза. Однако даже в странах, где в этих вопросах женщинам традиционно была предоставлена свобода, как, например, в Дании и Норвегии, число разводов удвоилось или почти удвоилось за тот же период. В западных странах с браком явно что‐то происходило. Среди женщин, посещавших гинекологическую клинику в Калифорнии, в 1970‐е годы наблюдалось “значительное уменьшение количества формальных браков, снижение желания иметь детей <…> и нескрываемая тенденция к бисексуальности” (Esman, 1990, р. 67). Такое поведение целого социального среза вряд ли можно было встретить до этого десятилетия, даже в Калифорнии.

Число людей, живущих в одиночку (т. е. не членов какой бы то ни было пары или семьи), также начало расти. В Великобритании в первой трети двадцатого века оно оставалось достаточно постоянным – около 6 % всех семей – и впоследствии лишь незначительно увеличивалось. Зато до того, в 1960–1980 годы, эта цифра почти удвоилась (с 12 до 22 % всех семей) и к 1991 году составила более четверти всех семей (Abrams, Carr-Saunders, Social Trends, 1993, p. 26). Во многих крупных городах Запада одинокие люди составляли около половины всех семей. И наоборот, классическое ядро западной семьи – замужняя пара с детьми – явно переживало кризис. В США число таких семей за двадцать лет (1960–1980) упало с 44 % всех семей до 29 %; в Швеции, где почти половина всех детей рождалась от незамужних женщин (World’s Women, p. 16), оно уменьшилось с 37 до 25 %. Даже в тех развитых странах, где оно все еще составляло половину или более половины всех семей в 1960 году (Канада, Федеративная Республика Германия, Нидерланды, Великобритания), нуклеарных семей, т. е. семей, состоящих из родителей и детей, теперь было явное меньшинство.

В некоторых случаях семья перестала быть прежней даже номинально. Так, в 1991 году 58 % негритянских семей в США возглавляли незамужние женщины, а 70 % всех детей были рождены от одиноких матерей. В 1940 году лишь 11,3 % цветных семейств возглавляли незамужние женщины, а в больших городах их было не более 12,4 % (Frazier, 1957, p. 317). Даже в 1970 году эта цифра составляла только 33 % (New York Times, 5.10.92).

Этот кризис семьи был связан с резкими изменениями общественных норм (как официальных, так и неофициальных), ответственных за сексуальное поведение, партнерство и воспроизводство. Эти изменения можно датировать, и все главные даты приходятся на 1960–1970‐е годы. Официально это время стало эпохой небывалой свободы как для гетеросексуалов (т. е. главным образом для женщин, которые до этого имели гораздо меньше свободы, чем мужчины), гомосексуалистов, так и для других форм культурно-сексуального инакомыслия. В Великобритании гомосексуальность в основном была декриминализована во второй половине 1960‐х годов, на несколько лет позже, чем в США, где первый штат, легализовавший гомосексуальные отношения, Иллинойс, сделал это в 1961 году (Johansson/Percy, р. 304, 1349). Даже в Италии, где находилась резиденция папы римского, в 1970 году был разрешен развод, утвержденный референдумом 1974 года. Продажа противозачаточных средств и распространение информации по контролю за рождаемостью были легализованы в 1971 году, а в 1975 году новый семейный кодекс заменил старый, существовавший еще со времен фашизма. Наконец, в 1978 году были узаконены аборты, что утвердил референдум 1981 года.

Хотя разрешающие законы, безусловно, сделали до этого запрещенные деяния более доступными и привлекли внимание к этим проблемам, законы признавали, а не создавали новую атмосферу сексуального освобождения. Тот факт, что в 1950‐е годы только 1 % британских женщин сожительствовали со своими будущими мужьями в течение некоторого времени до брака, не был связан с законодательством, как и то, что в начале 1980‐х годов так поступали уже 21 % британских женщин (Gillis, 1985, р. 307). Теперь стало разрешено то, что раньше было запрещено не только законом и религией, но также привычной моралью, обычаями и общественным мнением.

Конечно, эти тенденции неодинаково проявлялись в различных частях света. В то время как число разводов увеличилось во всех странах, где они были разрешены (если предположить, что официальное расторжение брака во всех из них имело одинаковое значение), в некоторых странах брак стал явно менее стабильным. В 1980‐е годы браки оставались гораздо более крепкими в некоммунистических католических странах. Разводы были гораздо менее распространены на Иберийском полуострове и в Италии и еще более редки в Латинской Америке, даже в странах, гордившихся своей прогрессивностью: один развод на 22 брака в Мексике и на 33 брака в Бразилии (однако один развод на 2,5 брака на Кубе). На редкость традиционной для столь быстро развивающейся страны оставалась Южная Корея (один развод на одиннадцать браков). Впрочем, в начале 1980‐х годов даже в Японии число разводов было ниже, чем во Франции (где они составляли четверть всех браков), и гораздо ниже, чем у охотно разводящихся британцев и американцев. Даже внутри социалистического (в то время) лагеря имелись различия, хотя и менее резкие, чем в капиталистическом мире, за исключением СССР, который уступал только США по готовности граждан разорвать узы брака (UN World Social Situation, 1989, p. 36). Такие колебания не вызывали удивления. Гораздо интереснее, что в большей или меньшей степени изменялся и обновлялся весь мир. И нигде это так не бросалось в глаза, как в популярной, а более конкретно – в молодежной культуре.

В то время как рост числа разводов, внебрачных детей и семей, состоящих из одного родителя (как правило, матери), указывал на кризис взаимоотношений между полами, развитие специфического и крайне мощного пласта молодежной культуры указывало на глубокие изменения в отношениях между поколениями. Молодежь, как сознательная группа населения, в возрастном интервале от достижения половой зрелости (которая в развитых странах теперь наступала на несколько лет раньше, чем у предыдущих поколений) (Tanner, 1962, р. 153) до двадцати пяти лет, теперь превратилась в независимую общественную силу. Наиболее ярким политическим явлением, особенно в 1960–1970‐е годы, стал подъем активности той возрастной группы, которая в менее политизированных странах приносила прибыль фирмам звукозаписи (75–80 % продукции которых, а именно рок-музыка, почти полностью раскупалось молодежью от 14 до 25 лет) (Hobsbawm, 1993, p. xxviii – xxix). Политическая радикализация 1960‐х (которую предваряли не столь многочисленные группы диссидентов от культуры и маргиналы различного толка) была полностью делом рук этих молодых людей, отвергавших свой детский или даже юношеский статус (т. е. считавших себя абсолютно взрослыми) и в то же время отрицавших все человечество старше тридцати лет, кроме нескольких духовных вождей.

За исключением Китая, где престарелый Мао руководил подъемом общественной активности молодежи, имевшим страшные последствия (см. главу 16), молодых радикалов возглавляли (в той степени, в какой они принимали подобное лидерство) члены их возрастной группы. Это наблюдалось как в студенческих движениях, получивших мировое распространение, так и в странах, где происходили массовые рабочие волнения, как во Франции и Италии в 1968–1969 годах, где инициатива также исходила от молодых рабочих. Никто обладавший хотя бы минимальным опытом реальной жизни, т. е. ни один взрослый человек, не смог бы сочинить те самоуверенные, но совершенно абсурдные лозунги, которые появились в Париже в майские дни 1968 года и в Италии в “жаркую осень” 1969 года: например, tutto е subito (“всё и сейчас”) (Albers/Goldschmidt/Oehlke, р. 59, 184).

Новая “автономия” молодежи как отдельной социальной прослойки символизировалась феноменом, который, возможно, не имел аналогий со времен романтической эпохи начала девятнадцатого века: появлением героя, чья молодость и жизнь заканчиваются одновременно. Эта фигура, предвосхищенная в 1950‐е годы кинозвездой Джеймсом Дином, была обычной, возможно, идеально типической в области характерного культурного самовыражения молодежи – рок-музыке. Бадди Холли, Дженис Джоплин, Брайан Джонс из Rolling Stones, Боб Марли, Джими Хендрикс и ряд других поп-идолов стали жертвами стиля жизни, обрекавшего их на раннюю смерть. Их смерть символизировала то, что молодость, которую они олицетворяли, коротка по определению. Актером можно быть всю жизнь, однако первым любовником – лишь мгновенье.

Тем не менее, хотя состав молодежи постоянно меняется (студенческий возраст, как правило, длится не более трех-четырех лет), ее ряды все время пополняются. Появление юношества как самостоятельной социальной прослойки с энтузиазмом встретили производители потребительских товаров и менее радостно – старшие поколения, замечавшие все бóльшую разницу между теми, кто соглашался оставаться ребенком, и теми, кто настаивал на звании взрослого. В середине 1960‐х годов даже движение английских бойскаутов Баден-Пауэлла, отдавая дань времени, упразднило первую часть своего названия [boy – по‐английски “мальчик”] и заменило старое скаутское сомбреро на менее претенциозный берет (Gillis, 1974, р. 197).

Возрастные группы не являются чем‐то новым в обществе, и даже буржуазная цивилизация признавала наличие прослойки молодежи, взрослой в сексуальном отношении, но еще не переставшей расти физически и интеллектуально и не имеющей опыта взрослой жизни. То обстоятельство, что эта группа со временем становилась моложе по возрасту, поскольку половая зрелость наступала раньше (Floud et al., 1990), само по себе не меняло ситуацию. Это просто вызывало напряженность в отношениях между молодыми людьми и их родителями и учителями, настаивавшими на обращении с ними не как со взрослыми, каковыми они себя чувствовали, а как с детьми. В буржуазном обществе бытовало мнение, что молодым людям (в отличие от девушек) нужно время, чтобы перебеситься, а затем они остепенятся.

Новизна новой молодежной культуры была обусловлена тремя факторами. Во-первых, юность здесь рассматривалась не как подготовительная стадия к взрослой жизни, а в некотором смысле как финальная стадия развития человека. Подобное происходило и в спорте (где юность всегда побеждает), который теперь воплощал честолюбивые замыслы большего числа людей, чем какой‐либо другой вид деятельности, и где после тридцати жизнь действительно шла на спад (хорошо, если после достижения этого возраста она представляла хоть какой‐то интерес). То, что это не соответствовало реальному положению дел в обществе, где (за исключением спорта, некоторых форм развлечений и, возможно, чистой математики) власть, влияние и успехи, так же как и богатство, умножались с возрастом человека, являлось еще одним доказательством несовершенного устройства мира. Ведь после войны до 1970‐х годов миром фактически правила геронтократия в гораздо большей степени, чем когда‐либо раньше, а именно мужчины (женщины пока являлись редким исключением), ставшие взрослыми к концу, если не в начале, Первой мировой войны. Это было справедливо как для капиталистического мира (Аденауэр, де Голль, Франко, Черчилль), так и для социалистического (Сталин и Хрущев, Мао, Хо Ши Мин, Тито), а также для крупных постколониальных государств (Ганди, Неру, Сукарно). Лидер моложе сорока лет был редкостью даже в революционных режимах, возникших в результате военных переворотов, совершаемых, как правило, относительно молодыми офицерами, которым меньше терять, чем более старшим по возрасту. Отсюда во многом и международное влияние Фиделя Кастро, захватившего власть в возрасте тридцати двух лет.

Тем не менее молчаливый и, возможно, не всегда осознанный расчет на омоложение общества был сделан старыми и весьма процветающими отраслями, такими как производство косметики, предметов личной гигиены и средств для ухода для волосами, чья прибыль в основном шла из нескольких развитых стран[104]104
  34 % мирового рынка “товаров личного потребления” в 1990 году находилось в некоммунистической Европе, 30 % в Северной Америке и 19 % в Японии. Оставшиеся 85 % мирового населения поделили 16–17 % рынка этих товаров среди своих элит (Financial Times, 11.4.1991).


[Закрыть]. С конца 1960‐х годов наметилась тенденция к снижению возрастного порога, дающего право на участие в голосовании, до восемнадцати лет (в США, Великобритании, Германии и Франции), а также тенденция к снижению возраста разрешенных сексуальных (гетеросексуальных) отношений. Парадоксально, но с увеличением продолжительности жизни и ростом количества пожилых людей в обществе, когда старческое одряхление замедлилось, по крайней мере среди привилегированных высших и средних классов, выход на пенсию ускорился. В трудные периоды времени ранний уход на пенсию стал излюбленным методом снижения стоимости рабочего труда. Руководящие работники компаний старше сорока, потерявшие работу, на личном опыте поняли, что им так же трудно найти новое место, как неквалифицированным рабочим и “белым воротничкам”.

Вторая новая черта молодежной культуры вытекает из первой: молодежь стала преобладающим фактором “развитой рыночной экономики”, частично потому, что теперь она представляла значительную покупательскую силу, частично оттого, что каждое новое поколение взрослых в свое время социализировалось как часть осознающей себя молодежной культуры и несло следы этого опыта, и не в последнюю очередь потому, что небывалая скорость технических изменений давала молодежи весомое преимущество перед более консервативными и менее адаптируемыми возрастными группами. Каков бы ни был возраст менеджмента IBM или Hitachi, новые компьютеры и новое программное обеспечение создавались двадцати-тридцатилетними специалистами. Даже когда подобные приборы и программы делались “для чайников”, поколение, которое не выросло в компьютерную эпоху, было убеждено в своей неполноценности по сравнению с молодежью. То, чему дети могли научиться у родителей, стало менее очевидным, чем то, что дети знали, а родители – нет. Роли поколений поменялись местами. Джинсы, намеренно простой стиль в одежде – мода, пришедшая из американских университетских кампусов, от студентов, которые не хотели выглядеть так, как их родители, стали носить не только в будни, но и в выходные люди творческих и других модных профессий даже немолодого возраста.

Третья характерная особенность новой молодежной культуры в урбанистическом обществе заключалась в ее необычайном интернационализме. Начиная с 1960‐х годов джинсы и рок-музыка стали отличительными чертами современной молодежи – меньшинства, предназначенного стать большинством, – во всех странах, где власть к ним относилась терпимо, и даже в некоторых странах, где ситуация была иной, как, например, в СССР (Starr, 1990, chapters 12, 13). Тексты рок-музыки зачастую даже не переводили с английского, что отражало повсеместную культурную гегемонию США в поп-культуре и в стиле жизни, хотя следует заметить, что главные центры западной молодежной культуры были противниками культурного шовинизма, особенно в музыке. Здесь приветствовались стили, пришедшие с островов Карибского моря, из Латинской Америки и, начиная с 1980‐х годов, из Африки.

Гегемония США в области массовой культуры не была новостью, однако изменился ее modus operandi[105]105
  Образ действий (лат.).


[Закрыть]. В период между Первой и Второй мировыми войнами ее главным направлением являлась киноиндустрия, единственная, которая имела массовое распространение по всему миру. Эту продукцию видели сотни миллионов людей, и своего максимального масштаба она достигла сразу же после Второй мировой войны. С развитием телевидения, международного производства фильмов и окончанием эпохи голливудской системы студий эта американская индустрия потеряла толику своего господства и своей публики. В 1960 году она производила не более шестой части всего количества фильмов, выпускавшихся в мире, даже если не считать Японию и Индию (UN Statistical Yearbook, 1961), хотя в конце концов ей удалось вернуть большую часть своего господства. США никогда не пытались создать подобную сферу влияния на обширном и в языковом отношении более разнообразном рынке телевидения. Молодежный стиль распространялся непосредственно или путем неформального культурного осмоса через перевалочный пункт – Великобританию. Он распространялся путем пластинок, а впоследствии магнитофонных записей, главным средством популяризации которых, как и раньше, являлось старомодное радио. Он распространялся через образы, через личные контакты, возникавшие благодаря международному туризму, посылавшему небольшие, но растущие и влиятельные потоки молодых людей и девушек в джинсах по всему земному шару, через мировую сеть университетов, чьи возможности организовывать краткие сеансы международного общения стали очевидны в 1960‐е годы. Не в последнюю очередь стиль распространялся через мощное влияние моды, теперь достигшее масс и усиливавшееся внутри молодежных групп. Так родилась международная молодежная культура.

Могло ли это произойти в более ранний период? Почти наверняка нет. Круг приверженцев этой культуры был бы гораздо меньше в относительном и абсолютном отношении, если бы удлинение дневного обучения, и особенно появление многочисленных групп юношей и девушек одной возрастной группы, живущих вместе в университетах, резко не увеличило их число. Кроме того, в “золотую эпоху” подростки, вступившие на рынок рабочей силы после окончания школы (между 14 и 16 годами в развитых странах), могли гораздо свободней обращаться с деньгами, чем их предшественники, благодаря всеобщему процветанию и полной занятости, а также возросшему благосостоянию своих родителей, которые теперь не так нуждались во вкладе своих детей в семейный бюджет. Именно появление этого молодежного рынка в середине 1950‐х годов привело к прорыву в индустрии поп-музыки, а в Европе – к появлению и массовой индустрии моды. Начавшийся в это время британский “бум тинейджеров” был основан на том, что в городе с увеличением числа офисов и магазинов в их штате появилось много относительно хорошо оплачиваемых девушек, имевших более высокую покупательную способность, чем юноши, поскольку они меньше были предрасположены к традиционно мужским тратам на пиво и сигареты.

Этот бум “сначала проявился в отраслях, где покупки производили исключительно девушки, таких как производство блузок, юбок, косметики и пластинок поп-музыки” (Allen, 1968, р. 62–63), не говоря уже о концертах поп-музыки, где они были главными и самыми шумными посетителями. Покупательную способность молодежи можно измерить продажами грампластинок в США, которые выросли с 277 миллионов долларов в 1955 году, когда рок только появился, до 600 миллионов в 1959 году и двух миллиардов в 1973 году (Hobsbawm, 1993, р. xxix). Каждый член возрастной группы от пяти до восемнадцати лет в США в 1970 году тратил по крайней мере в пять раз больше денег на грампластинки, чем в 1955‐м. Чем богаче была страна, тем обширнее был бизнес грампластинок: молодежь США, Швеции, Западной Германии, Нидерландов и Великобритании тратила на них в семь – десять раз больше средств, чем их сверстники в более бедных, но быстро развивающихся странах, таких как Италия и Испания.

Сила свободного рынка облегчала молодежи задачу поиска материальных или культурных символов идентичности. Однако еще резче очерчивала границы этой идентичности огромная историческая пропасть, отделявшая поколение родившихся, скажем, до 1925 года от тех, кто был рожден после 1950 года, – эта пропасть между поколениями родителей и детей стала куда глубже, чем прежде. Большинство родителей тинейджеров остро ощутили ее в 1960‐е и продолжали ощущать позднее. Молодежь жила в обществе, отрезанном от своего прошлого, как это произошло в результате революции в Китае, Югославии и Египте, в результате завоевания и оккупации, как в Германии и Японии, или благодаря освобождению от колониальной зависимости. Она не была отягощена воспоминаниями о прежней эпохе. Кроме опыта великой общенациональной войны, которая на какое‐то время сплотила старых и молодых как в России, так и в Великобритании, у них не было возможности понять то, что пережили их родители, даже если те хотели рассказывать о прошлом, что большинство родителей в Германии, Франции и Японии делало неохотно. Как мог молодой индус, для которого Индийский национальный конгресс являлся лишь правительством, политическим механизмом, понять тех, для кого он был олицетворением борьбы за национальную независимость? Как замечательные молодые индийские экономисты, гордо прохаживавшиеся по коридорам университетов всего мира, могли понять своих собственных учителей, для которых пиком честолюбивых замыслов в колониальный период было обретение тех прав, которыми обладали их коллеги в метрополии?

Во время “золотой эпохи” эта пропасть все расширялась, по крайней мере так происходило до начала 1970‐х годов. Как могли мальчики и девочки, выросшие в эпоху полной занятости, понять опыт 1930‐х годов или, наоборот, как могло старшее поколение понять молодых, для которых работа была не тихой гаванью после штормового моря (особенно если она была подкреплена правом на пенсию), а чем‐то, что можно получить в любое время и бросить в любой момент, когда вдруг вздумается поехать на несколько месяцев в Непал? Этот конфликт поколений не ограничивался промышленно развитыми странами, поскольку резкое сокращение крестьянства создало сходный разрыв между “сельским” и “бывшим сельским” поколениями, поколениями ручного и автоматизированного труда. Профессора французской истории, воспитанные в той Франции, где почти каждый ребенок был родом из деревни или проводил там каникулы, в 1970‐е годы обнаружили, что должны объяснять студентам, чем занимаются доярки и как выглядит двор с навозной кучей посередине. К тому же эта пропасть между поколениями прослеживалась даже среди тех жителей земного шара (составлявших большинство), кого великие политические события этого века обошли стороной, или тех, кто задумывался о них лишь в той мере, в какой они повлияли на его собственную жизнь.

Однако вне зависимости от того, миновали ли их эти события, в большинстве своем жители земного шара теперь стали моложе, чем когда‐либо. В большей части стран третьего мира, где демографический сдвиг от высокой рождаемости к низкой еще не произошел, примерно от двух пятых до половины всего населения во второй половине двадцатого века были моложе четырнадцати лет. Как бы ни были сильны связи в семье, как ни крепка паутина традиций, не могло не существовать широкой пропасти между представлениями о жизни, опытом и надеждами молодежи и старших поколений. Политические изгнанники, вернувшиеся в Южную Африку в начале 1990‐х, совсем иначе понимали борьбу за идеалы Африканского национального конгресса, чем их юные товарищи, выступавшие под теми же знаменами в пригородах с чернокожим населением. И наоборот, могло ли большинство жителей Соуэто, родившихся уже после того, как Нельсон Мандела был посажен в тюрьму, не видеть в нем символ или икону? В этих странах пропасть между поколениями во многом была даже глубже, чем на Западе, где старых и молодых связывали воедино незыблемость государственных институтов и политическая преемственность.