Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Поначалу этот поразительно бурный рост экономики казался просто повторением в гигантских масштабах того, что имело место и раньше. Это напоминало распространение на весь мир благополучного состояния Соединенных Штатов образца до 1945 года. До некоторой степени так оно и было. Автомобильная эпоха в Северной Америке наступила уже давно, после Второй мировой войны она пришла и в Европу, а еще позже в более скромных масштабах проникла в социалистический лагерь и в средние классы стран Латинской Америки. Дешевое топливо сделало грузовик и автобус самыми распространенными средствами передвижения большей части населения земного шара. Если считать критерием расцвета западного “общества изобилия” прирост парка частных машин (в Италии, например, он вырос с 469 тысяч в 1938‐м до 15 миллионов в 1975 году (Rostow; 1978, р. 212; UN Statistical Yearbook, 1982, Table 175, p. 960)) – экономическое развитие многих стран третьего мира можно определить по тому, насколько увеличилось там число автотранспорта.

Так что мощный мировой бум во многом был наверстыванием, а в США – продолжением прежних тенденций. Модель массового производства Генри Форда распространилась через океаны в новую автомобильную промышленность, в то время как в самих Соединенных Штатах фордистские принципы поточного производства внедрялись в новые отрасли, от строительства жилья до предприятий быстрого питания (вспомним послевоенный триумф закусочных “Макдональдс”). Товары и услуги, которые раньше могли себе позволить лишь немногие, теперь производились для массового рынка; то же самое происходило и в области туризма – ранее малодоступные путешествия на солнечные южные побережья стали массовыми. До войны в Центральную Америку и на острова Карибского моря ездило отдыхать не более 150 тысяч жителей США, однако с 1950 по 1970 год их число увеличилось с 300 тысяч до 7 миллионов (US Historical Statistics I, p. 403). В Европе эти цифры были еще более впечатляющими, что неудивительно. Испания, массовый туризм в которой фактически не развивался до конца 1950‐х годов, к концу 1980‐х принимала более 54 миллионов иностранцев в год, лишь немногим уступая Италии, принимавшей 55 миллионов туристов (Stat. Jahrbuch, p. 262). То, что некогда считалось роскошью, теперь стало привычным стандартом в странах с высоким уровнем жизни: холодильник, посудомоечная машина, телефон. К 1971 году в мире было более 270 миллионов телефонов, главным образом в Северной Америке и Западной Европе, и скорость их распространения росла. За последующее десятилетие их число увеличилось почти вдвое. В странах с развитой экономикой на каждых двух жителей приходилось более одного телефона (UN World Situation, 1985, Table 19, p. 63). Одним словом, теперь среднестатистический житель этих стран мог позволить себе такой уровень жизни, какой во времена их отцов был доступен лишь очень состоятельным людям, если не считать того, что прислугу заменила механизация.

Но что более всего поражает в этот период – это то, до какой степени экономический подъем был обусловлен технической революцией. Стало возможным массовое производство не только усовершенствованной продукции старого образца, но и ранее неизвестных товаров, включая те, которые до войны нельзя было и вообразить. Некоторые революционные изобретения, например синтетические материалы (нейлон, пенопласт и полиэтилен), были созданы в период между Первой и Второй мировыми войнами, и тогда же началось их коммерческое производство. Другие, такие как телевидение и магнитофон, в то время находились еще в стадии эксперимента. Война с ее потребностями в высоких технологиях подготовила ряд революционных процессов, в дальнейшем нашедших мирное применение. Более других в этой области преуспели англичане (почин которых подхватили американцы), а не известные своей склонностью к изобретательству немцы. Именно они начали разрабатывать радар, воздушно-реактивный двигатель и различные идеи и технологии, подготовившие почву для развития послевоенной электроники и информационной техники. Без них транзистор (изобретенный в 1947 году) и первые цифровые вычислительные машины (1946) появились бы значительно позже. Вероятно, к лучшему, что ядерная энергия, впервые примененная во время войны в целях разрушения, почти не употреблялась в гражданской экономике, за исключением незначительного (пока) использования в качестве источника электроэнергии (около 5 % в 1975 году). Ее применение невелико до сих пор. Вопрос о том, что лежало в основе всех этих новшеств (среди которых разработанные в 1950‐е годы микросхемы, лазеры, появившиеся в 1960‐е годы, или побочные продукты космического ракетостроения) – научные достижения межвоенного или послевоенного времени, межвоенные открытия в области техники или даже коммерции или же колоссальный рывок вперед после 1945 года, – не столь важен для наших задач. Но вот что имеет значение: производство в “золотую эпоху” в значительно большей степени, чем в любой предыдущий период, базировалось на самых передовых и зачастую секретных научных исследованиях, которые теперь в течение нескольких лет нашли практическое применение. Промышленность и даже сельское хозяйство впервые вышли далеко за рамки технологий девятнадцатого века (см. главу 18).

Три аспекта этого технологического прорыва более всего впечатляют наблюдателя. Во-первых, он полностью изменил повседневную жизнь в странах с высоким уровнем жизни и, правда в меньшей степени, в бедных странах, где даже в самых отдаленных деревнях благодаря транзисторам и миниатюрным батарейкам длительного действия появилось радио, где “зеленая революция” модернизировала возделывание риса и пшеницы, а босые ноги жителей украсились пластиковыми сандалиями. Любой европейский читатель этой книги, взглянув на предметы своего повседневного обихода, может это подтвердить. Многие продукты, лежащие в холодильнике или морозильнике (до 1945 года отсутствовавших в большинстве семей), раньше вообще не были известны: пища, полученная в результате сублимационной сушки, изделия из домашней птицы, выращенной на больших птицефабриках, мясо, начиненное ферментами и различными химикатами для изменения вкуса или даже созданное путем “симуляции бескостных кусков высокого качества” (Considine, 1982, p. 1164 ff), не говоря уже о продуктах, доставляемых свежими по воздуху почти в любую точку земного шара, что раньше было невозможно.

По сравнению с 1950 годом доля природных и традиционных материалов – дерева, металла, обработанного старыми способами, натуральных волокон, даже керамики – в домашней обстановке и одежде резко пошла на убыль. Правда, шум вокруг продуктов индустрии средств личной гигиены и косметики был столь велик, что понять истинную степень новизны ее невероятно расширившегося ассортимента было невозможно (из‐за систематических преувеличений). Техническая революция настолько внедрилась в сознание потребителя, что новизна товаров стала главной притягательной силой, начиная от синтетических моющих средств, получивших признание в 1950‐е годы, до портативных компьютеров. Считалось, что “новое” являлось не просто лучшим, а кардинально обновленным.

Что касается изделий, своим видом символизирующих технический прогресс, то их список бесконечен и не требует комментариев: телевидение, виниловые пластинки (долгоиграющие пластинки появились в 1948 году), впоследствии замененные магнитофонными пленками (кассеты для записи появились в 1960‐х годах) и компакт-дисками; портативные транзисторные радиоприемники (автор получил свой первый приемник в подарок от японского друга в конце 1950‐х годов), электронные часы, карманные калькуляторы на обычных, а затем на солнечных батарейках, прочая домашняя электроника, фото– и видеоаппаратура. Немаловажная черта этих инноваций – систематический процесс уменьшения их в размере, их стремление к портативности, которое существенно увеличивало диапазон их применения и рынок сбыта. Однако техническая революция не менее ярко проявилась и в, казалось бы, внешне не изменившихся товарах, которые со времен Второй мировой войны были полностью преобразованы, как, например, прогулочные яхты. Их мачты, корпус, паруса, такелаж и навигационное оборудование имели мало или вообще ничего общего с судами межвоенного периода, за исключением формы и назначения.

Во-вторых, чем более сложная технология использовалась, тем сложнее и дороже был путь от изобретения изделия до его производства. “Исследование и разработка” (R&D) приобрели главное значение для экономического роста, и по этой причине уже существовавшее огромное преимущество развитых рыночных экономик над остальными укрепилось еще больше. (Как мы увидим в главе 16, в социалистических экономиках технические новшества не слишком приживались.) Типичная развитая страна в 1970‐е годы имела свыше тысячи ученых и инженеров на каждый миллион населения. В Бразилии их число равнялось примерно 250, в Индии – 130, в Пакистане – 60, в Кении и Нигерии – 30 (UNESCO, 1985, Table 5.18). Кроме того, инновационный процесс стал настолько непрерывным, что стоимость разработки новых изделий становилась все более заметной составляющей стоимости товара. В военной промышленности, где, по общему признанию, деньги не являлись основной целью производства, новые устройства и технологии, едва появившись на рынке, сразу же уступали место еще более новым и совершенным (и конечно, гораздо более дорогостоящим), принося значительные финансовые прибыли занятым в производстве корпорациям. В отраслях, более ориентированных на массовый рынок, таких как производство лекарств, на новых и действительно необходимых медикаментах, особенно защищенных от конкуренции патентными правами, сколачивались состояния, которые, по словам производителей, были совершенно необходимы им для дальнейших исследований. Менее защищенные производители выбывали из игры быстрее, поскольку, как только на рынок попадала продукция конкурентов, цены резко падали.

В-третьих, новые технологии требовали чрезвычайно больших капиталовложений и (за исключением высококвалифицированных ученых и специалистов) меньших затрат людского труда или же вообще заменяли его автоматикой. Главной особенностью “золотой эпохи” являлось то, что она требовала постоянных масштабных инвестиций и все меньше нуждалась в людях, которые интересовали ее только как потребителей. Однако волна экономического роста была столь мощной и стремительной, что для поколения ее современников это было неочевидно. Напротив, экономика развивалась столь интенсивно, что даже в индустриальных странах доля промышленных рабочих среди занятого населения оставалась прежней и даже увеличивалась. Во всех развитых странах, кроме США, резервы рабочей силы, выросшие во время довоенной депрессии и послевоенной демобилизации, истощились, и жители сельских регионов, эмигранты и замужние женщины, до этого находившиеся вне рынка рабочей силы, теперь вливались в него во все больших количествах. Тем не менее идеалом, к которому стремилась “золотая эпоха” (достигнутым только частично), являлось производство и даже обслуживание без применения человеческого труда: роботы-автоматы, собирающие автомобили, тихие помещения, наполненные рядами компьютеров, контролирующих выделение энергии, поезда без машинистов. Люди были необходимы подобной экономике только в качестве потребителей товаров и услуг. В этом и состояла главная проблема. Но в “золотую эпоху” она все еще казалась далекой и нереальной, как будущая смерть вселенной от повышения энтропии, о которой человечество предупреждали еще ученые викторианской эпохи.

Напротив, создавалось впечатление, что все проблемы, преследовавшие капитализм в “эпоху катастроф”, исчезли навсегда. Пугающая и неотвратимая последовательность циклов взлетов и депрессий, столь устрашавших человечество в период между Первой и Второй мировыми войнами, превратилась в череду умеренных колебаний благодаря разумному управлению макроэкономикой (по крайней мере, в этом были убеждены экономисты – последователи Кейнса, консультировавшие теперь правительства). Безработица? Но где ее можно было найти в развитых странах в 1960‐е годы, когда в Европе в среднем она составляла лишь 1,5 %, а в Японии – 1,3 % (Van der Wee, 1987, p. 77)? Она не была ликвидирована только в Северной Америке. Нищета? Конечно, бóльшая часть человечества по‐прежнему жила в бедности, но какое отношение могли иметь строки из “Интернационала”

“Вставай, проклятьем заклейменный” к рабочим старых центральных промышленных регионов, если теперь их целью был собственный автомобиль и ежегодный оплачиваемый отпуск на пляжах Испании? А если вдруг наступили бы трудные времена, разве государство “всеобщего благоденствия” не предоставило бы им такую поддержку, о которой они раньше не могли даже мечтать, и не защитило бы от болезней, несчастных случаев и даже нищеты в старости? Их доходы росли год от года почти автоматически, и казалось, так будет продолжаться вечно. Доступный им спектр товаров и услуг, предлагаемых системой производства, сделал прежние предметы роскоши товарами ежедневного потребления, и число их увеличивалось год от года. Чего еще в материальном отношении могло желать человечество, кроме распространения прибылей, уже обретенных счастливчиками в некоторых странах, на несчастных обитателей регионов, еще не вступивших в эпоху развития и модернизации, которые составляли большую часть земного шара?

Так какие же проблемы оставалось решить? Один известный и очень умный британский социалист писал в 1956 году:

Традиционно экономические проблемы, порожденные капитализмом, – бедность, массовая безработица, нищета, нестабильность и даже возможность крушения всей системы – заботили главным образом социалистов <…> Капитализм был реформирован до неузнаваемости. Несмотря на случающиеся время от времени незначительные спады и платежные кризисы, полная занятость и достаточный уровень социальной стабильности, похоже, могут сохраниться. Можно ожидать, что автоматизация постепенно решит все оставшиеся проблемы недопроизводства. По прогнозам, в результате теперешних темпов роста в течение следующих пятидесяти лет национальный доход утроится (Crosland, 1957, р. 517).

Как же объяснить этот необычайный и совершенно неожиданный триумф системы, которая половину срока своего существования, казалось, находилась на грани разрушения? Объяснений, конечно, требует не сам факт длительного периода развития и благосостояния, наступивший вслед за периодом экономических и иных трудностей и катаклизмов. Такая последовательность “длинных волн” протяженностью в полвека формировала основной ритм истории капиталистической экономики еще с конца девятнадцатого века. Как мы видели (глава 2), еще “эпоха катастроф” привлекла внимание к этому типу флуктуаций, природа которых пока остается неясной. В мире они известны под именем русского экономиста Кондратьева. В долгосрочной перспективе “золотая эпоха” стала очередным взлетом “по Кондратьеву”, подобно великому буму Викторианской эпохи (1850–1873) (странным образом их даты почти совпадают – с интервалом в столетие), а также belle époque эдвардианского периода. Как и в случае предыдущих аналогичных резких подъемов, ей предшествовал и следовал за ней резкий спад. Однако объяснения требует сам небывалый размах и интенсивность этого подъема, вполне соответствовавшего небывалому размаху и глубине предшествующей эпохи кризисов и депрессий.

По-настоящему удовлетворительных объяснений этого “большого скачка” мировой капиталистической экономики с его беспрецедентными социальными последствиями пока не существует. Безусловно, многие страны энергично стремились к тому, чтобы соответствовать образцовой экономике индустриального общества начала двадцатого века, а именно экономике Соединенных Штатов – страны, не разоренной ни одной выигранной или проигранной войной, хотя и коротко затронутой Великой депрессией. Они систематически пытались подражать США, что ускорило процесс их экономического развития, поскольку всегда проще усовершенствовать существующие технологии, чем изобретать новые. Последнее может начаться позже, как показал пример Японии. Однако “большой скачок” имел гораздо более важные последствия. Благодаря ему произошла коренная реорганизация и реформирование капитализма и был совершен прорыв в сфере интернационализации и глобализации экономики.

Первое породило “смешанную экономику”, благодаря которой государствам стало проще планировать экономическую модернизацию и управлять ею, а также намного увеличило спрос. Все послевоенные истории небывалого экономического успеха капиталистических стран за редчайшими исключениями (Гонконг) – это истории индустриализации, поддерживаемой, управляемой, руководимой, а иногда планируемой правительством, от Франции и Испании в Европе до Японии, Сингапура и Южной Кореи в Азии. В то же время политическая приверженность правительств полной занятости и (в меньшей степени) уменьшению экономического неравенства, т. е. ориентация на благосостояние и социальную защищенность, впервые создала массовый потребительский рынок предметов роскоши, которые теперь перешли в разряд необходимых. Чем беднее люди, тем большую часть своего дохода они должны тратить на предметы первой необходимости, такие как пища (весьма разумное наблюдение, известное как “закон Энгеля”). В 1930‐е годы даже в такой богатой стране, как США, примерно треть расходов на домашнее хозяйство все еще уходила на еду, однако к началу 1980‐х годов эта статья составляла лишь 13 %. Остальное можно было тратить на другие покупки. “Золотая эпоха” демократизировала рынок.

Второе, т. е. интернационализация экономики, увеличило производительную способность мировой экономики, сделав возможным гораздо более совершенное и сложное международное разделение труда. Первоначально оно было ограничено главным образом кругом так называемых “развитых рыночных экономик”, т. е. странами, принадлежавшими к американскому лагерю. Социалистическая часть мира была в значительной степени изолирована (см. главу 13), а наиболее динамично развивающиеся страны третьего мира в 1950‐е годы предпочитали самостоятельную плановую индустриализацию, в рамках которой замещали импортные изделия отечественной продукцией. Конечно, основные западные капиталистические страны торговали с остальным миром, и весьма удачно, поскольку условия торговли им благоприятствовали – т. е. они дешево могли покупать сырье и продовольствие. Что действительно резко увеличилось, так это торговля промышленными товарами, в основном между главными развитыми странами. За двадцать лет с 1953 года мировая торговля готовой продукцией выросла в десять раз. Производители промышленной продукции, с девятнадцатого века стабильно контролировавшие немногим менее половины общемирового торгового оборота, теперь покрывали более 60 % рынка (Lewis, 1981). “Золотая эпоха” утвердилась в экономиках ведущих капиталистических стран даже в чисто количественном отношении. В 1975 году на долю стран “большой семерки” (Канада, США, Япония, Франция, Федеративная Республика Германия, Италия и Великобритания) приходилось три четверти всех частных автомобилей земного шара, почти таким же было и соотношение числа телефонов (UN Statistical Yearbook, 1982, p. 955 ff, 1018 ff). Однако новая промышленная революция не была ограничена каким‐либо одним регионом.

Реструктуризация капитализма и продвижение в области интернационализации экономики имели ключевое значение. Успехи “золотой эпохи” нельзя объяснить только технической революцией, хотя и она, безусловно, сыграла свою роль. Как уже говорилось, во многом новая индустриализация в эти десятилетия выражалась в распространении индустриализации старого образца, основанной на старых технологиях, в новые страны. Так, индустриализация образца девятнадцатого века в угольной и металлургической промышленности пришла в аграрные социалистические страны, а в европейских государствах индустриализация нефтеперерабатывающей отрасли происходила на основе американских достижений. Влияние технологий, основанных на передовых научных исследованиях, на гражданскую промышленность стало массовым только с началом “кризисных десятилетий” (после 1973 года), когда произошел прорыв в области информационных технологий и генной инженерии, а также ряд других скачков в неизведанное. Вероятно, главные инновационные разработки, преобразовавшие мир сразу же после окончания войны, были сделаны в области химии и фармакологии и немедленно оказали влияние на демографическую обстановку в странах третьего мира (см. главу 12). Их культурные последствия проявились несколько позднее, поскольку сексуальная революция 1960–1970‐х годов на Западе произошла во многом благодаря антибиотикам (неизвестным перед Второй мировой войной), с помощью которых удалось устранить главную опасность половой распущенности – венерические заболевания, сделав их легкоизлечимыми, а также благодаря противозачаточным таблеткам, ставшим широко доступными в 1960‐е годы (в 1980‐е годы после возникновения СПИДа секс вновь стал фактором риска).

Иначе говоря, высокие технологии вскоре стали столь неотъемлемой частью экономического бума, что о них не следует забывать даже в тех случаях, когда мы не считаем их решающим фактором.

Послевоенный капитализм, безусловно, являлся, по формулировке Кросленда, системой, “реформированной до неузнаваемости”, или, по словам британского премьер-министра Гарольда Макмиллана, новой версией старой системы. Преодолев ошибки, совершенные в межвоенный период, капитализм не просто вернулся к своим обычным функциям “…поддержания высокого уровня занятости и <…> определенной степени экономического роста” (Johnson, 1972, р. 6). По существу, было заключено нечто вроде брачного союза между экономическим либерализмом и социальной демократией (или, с точки зрения американцев, рузвельтовской политикой “нового курса”) со значительными заимствованиями у Советского Союза, первым осуществившего на практике идею экономического планирования. Именно поэтому нападки на реформированный капитализм со стороны ортодоксальных сторонников свободного рынка так усилились в 1970‐е и 1980‐е годы, когда политика, основанная на подобном браке, перестала подкрепляться экономическими успехами. Специалисты, подобные австрийскому экономисту Фридриху фон Хайеку (1899–1992), никогда не являлись прагматиками и были готовы (неохотно) допустить, что экономическая деятельность, противоречащая принципу невмешательства государства в экономику, может быть успешной, хотя и приводили убедительные доказательства, отрицающие эту возможность. Они верили в формулу “свободный рынок = свобода личности” и, соответственно, осуждали любые отступления от нее, усматривая в них “дорогу к рабству” (так называлась книга фон Хайека, изданная в 1944 году). Эти специалисты отстаивали чистоту рынка во время Великой депрессии. Они продолжали осуждать политику, сделавшую “золотую эпоху” действительно золотой, несмотря на то что мир в это время становился все богаче, а капитализм (плюс политический либерализм) вновь стал процветать на основе взаимодействия рынка и правительства. Но в период между 1940‐ми и 1970‐ми годами никто не слушал этих приверженцев старых убеждений.

У нас нет причин сомневаться в том, что капитализм был сознательно реформирован в течение последних военных лет, главным образом теми американскими и британскими политиками, которые были облечены достаточной властью для этого. Ошибочно считать, что люди никогда не извлекают уроков из истории. Опыт межвоенных лет, и в особенности Великой депрессии, был столь катастрофическим, что о скором возвращении к довоенному уровню никто не мог и мечтать (как это делали многие общественные деятели после окончания Первой мировой войны). Мужчины (женщины пока еще почти не допускались в первые эшелоны общественной жизни), определявшие принципы послевоенной экономики и перспективы мирового экономического порядка, все пережили эпоху Великой депрессии. Некоторые, подобно Дж. М. Кейнсу, вышли на общественную арену еще до 1914 года. И даже если воспоминаний об экономическом крахе 1930‐х годов было недостаточно, чтобы подстегнуть желание реформировать капитализм, то тем, кто только что воевал с гитлеровской Германией, порожденной Великой депрессией, а также тем, кто оказался лицом к лицу с перспективой коммунизма и советской власти, продвигавшихся все дальше на запад по руинам капитализма, были очевидны политические риски в случае, если эта реформа не будет проведена.

Эти государственные деятели ясно понимали четыре вещи. Катастрофа межвоенных лет, повторения которой ни в коем случае нельзя было допустить, произошла главным образом из‐за краха мировой торговой и финансовой системы и, как следствие, раздробления ее на разновидности автаркических национальных экономик. Раньше мировую экономическую систему стабилизировала гегемония британской экономики и ее валюты – фунта стерлингов. Между Первой и Второй мировыми войнами Великобритания и фунт стерлингов уже не были настолько прочными, чтобы выдержать это бремя, которое могли теперь взять на себя лишь Соединенные Штаты и доллар. (Этот вывод, естественно, вызвал гораздо больший энтузиазм в Вашингтоне, чем в остальном мире.) Великая депрессия явилась следствием недостатков ничем не ограниченного свободного рынка. Следовательно, отныне этот рынок надлежало заменить или ограничить рамками государственного планирования и управляемой экономики. Наконец, по социальным и политическим соображениям нельзя было допустить возвращения массовой безработицы.

Государственные деятели за пределами англоязычных стран имели мало влияния на перестройку мировой торговой и финансовой системы, но в основном одобряли отказ от прежнего либерализма свободного рынка. Государственное планирование и управление экономикой не было новшеством для некоторых стран, в частности для Франции и Японии. Даже государственная собственность и государственное управление производством были вполне привычным явлением, которое после 1945 года распространилось в западных странах еще шире. Этот вопрос не был всего лишь предметом идейных разногласий между социалистами и антисоциалистами, а общий сдвиг влево, присущий политике Сопротивления, сделал его еще более значимым, чем в довоенное время, что хорошо видно на примере французской и итальянской конституций 1946–1947 годов. Так, даже после пятнадцати лет социалистического правления (в 1960 году) государственный сектор в Норвегии занимал меньшее место в экономике, чем в Западной Германии, отнюдь не склонной к национализации.

Что касается социалистических партий и рабочих движений, столь распространенных в Европе после войны, то они быстро приспособились к новому реформированному капитализму, поскольку из практических соображений не проводили своей собственной экономической политики, за исключением коммунистов, чья политика состояла в захвате власти, а затем следовании модели СССР. Прагматичные скандинавы оставили свой частный сектор нетронутым. Британское лейбористское правительство 1945 года также не приняло никаких мер для его реформирования и проявило полное отсутствие интереса к планированию, что было весьма странно, особенно по сравнению с решительной плановой модернизацией, предпринятой несоциалистическим французским правительством. Левые фактически сосредоточили усилия на улучшении условий своих избирателей-рабочих и на социальных реформах, проводимых с этой же целью. Поскольку у них не было ничего, кроме призывов к свержению капитализма (хотя ни одно социалистическое правительство не знало, как это сделать, и не пыталось осуществить), то для финансирования своих целей им оставалось лишь уповать на сильную, процветающую капиталистическую экономику. В сущности, их вполне устраивал реформированный капитализм, признающий важность лейбористских и социал-демократических устремлений.

Одним словом, по разным причинам политики, чиновники и даже многие бизнесмены послевоенного Запада были убеждены, что о возврате к принципу невмешательства государства в экономику и к прежнему свободному рынку не могло быть и речи. Четко определенные политические задачи: полная занятость, сдерживание коммунизма, модернизация отсталой и разрушенной экономики – имели абсолютный приоритет и оправдывали вмешательство правительства в экономику. Даже режимы, преданные принципам политического и экономического либерализма, теперь могли и должны были осуществлять экономическую политику способами, некогда отвергавшимися ими как “социалистические”. Именно так Великобритания и даже США управляли своей военной экономикой. Будущее было за экономикой смешанного типа. Однако бывали моменты, когда старые традиции фискальной умеренности, стабильной валюты и устойчивых цен все еще принимались во внимание, хотя уже и не являлись решающими. Начиная с 1933 года пýгала инфляции и финансового дефицита больше не отгоняли птиц с полей экономики, что не мешало собирать урожай.

Это были серьезные изменения. Именно они подвигли американского государственного деятеля, приверженца классического капитализма А. Гарримана, в 1946 году сказать своим соотечественникам: “Люди нашей страны больше не боятся таких слов, как «планирование» <…> они признали тот факт, что правительство должно строить планы так же, как и отдельные граждане” (Maier, 1987, р. 129). Благодаря этим новым веяниям поборник экономического либерализма и американской экономики Жан Монне (1888–1979) естественным образом перешел в лагерь страстных сторонников французского экономического планирования. Эти веяния превратили экономиста лорда Лайонела Роббинса, поборника свободного рынка, некогда защищавшего традиционный капитализм от Кейнса и читавшего лекции совместно с Хайеком в Лондонской школе экономики, в руководителя полусоциалистической британской военной экономики. В течение примерно тридцати лет главным образом в США существовал консенсус западных теоретиков и политиков, определявший, что могут, а главное, чего не могут делать остальные некоммунистические страны. Все хотели роста производства, расширения международной торговли, полной занятости, индустриализации и модернизации, и все были готовы добиваться этого, если будет необходимо, с помощью систематического правительственного контроля и управления смешанной экономикой, а также путем сотрудничества с рабочим движением, если оно не коммунистическое. “Золотая эпоха” не стала бы золотой без консенсуса о том, что для выживания капитализма (“свободного предпринимательства”, как его больше любили именовать)[82]82
  Слово “капитализм”, как и “империализм”, не употреблялось в публичном дискурсе, поскольку вызывало негативные ассоциации в общественном сознании. Только в начале 1970‐х годов появились политики и публицисты, гордо называвшие себя капиталистами, а с 1965 года журнал Forbes, писавший о бизнесе, переиначив избитую фразу американских коммунистов, начал называть себя “орудием капитализма”.


[Закрыть] его нужно было спасать от себя самого.